Четыре дня назад умолял я Ваше Величество попросить для себя у Ее Императорского Величества место историографа. Теперь думаю, что был неправ и лучше доверить это дело господину де Мейяну, ибо он об Вас лучше расскажет, Государыня, чем Вы сами. Ваше Императорское Величество несколько раз меня чести удостаивали о самой себе говорить и говорили чересчур легкомысленно. Зеркало Ваше ничего не стоит. Да и туалет у Вас отнимает лишь одно мгновение.
С какой радостью увиделся я с господином де Мейяном, чьим подданным был в ту пору, когда мог он сделаться великим Моголом той провинции, где земли мои расположены[811]. Именно он мудростью своей и мягкостью своего правления доказал, что можно счастливым быть без якобинцев, без поправок, вето, аристо, демо, без слов греческих или английских.
Не осмелился я спрашивать известий о нем. Равно страшился услышать и что он наверх колеса Фортуны забрался, и что вниз свалился. Приятнее мне думать, что он сам себя в изгнание отправил, чем что его изгнали другие, а стрелка магнитная на Север смотрит, так же как сердца наши и стихи того, кто решил было, что если зовут тебя Луи Сегюр, это тебя убережет, но увидел, что сие есть сказка и подсказка, а он граф и графом был, когда вместе с ним восхищались мы тем, что свобода, изгнанная из всех стран, ее призывающих, в той стране укрылась, где ею наслаждаются, не имея необходимости о ней рассуждать.
Не должно так случиться, чтобы господин де Мейян один от нее отлученным оставался. Он потомству больше должен, чем Вашему Императорскому Величеству: а если, на беду, станет он Вами восхищаться с самого своего приезда в Россию вплоть до Измаила и проч., и проч., и проч. и с семи утра до десяти вечера, обязан будет это высказать, чтобы жизнь Вашего Величества и как законодателя, и как садовника царскосельского в анналах истории запечатленной осталась.
Обо всем этом рассказывать легко: и когда бы Ваше Императорское Величество согласились себе единственного друга среди газетчиков завести, сего для многих людей было бы довольно. Но надобно к истокам обратиться и взглянуть, откуда сия нескончаемая череда успехов проистекает.
Вергилий об Августе упомянул в одной из своих эклог, а Гораций — в своих одах. Расин над «Сутягами» трудился, а Буало — над «Сатирой на женщин», но оба несколько прекрасных стихов посвятили Людовику XIV[812]. Вольтер газетные известия о битве при Фонтенуа в стихи превратил[813]. Веку Екатерины Великого историк потребен.
По правде говоря, я вчера больше господину де Мейяну поведал в беседе пятичасовой о Вашем Императорском Величестве, чем ему до сей поры вся Европа рассказала. Моя гордость в том заключается, чтобы славой Вашего Величества гордиться и ценителя в сие посвящать. Не обижайте нас троих, толкуя, как Вы это порой делаете из скромности, о случайностях. Или по крайней мере не забудьте упомянуть рядом с этими пресловутыми случайностями те происшествия, кои не приносят вреда исключительно благодаря Вашей отваге и Вашей твердости. Кто не умеет играть, того фортуна не балует; мяч всегда только к хорошим игрокам попадает.
К счастью, в Систове[814] игроки плохие. Порой является у меня надежда несколько капель крови пролить за Ваше Императорское Величество. Небольшое кровопускание победное куда здоровее, чем если отворяет тебе кровь дурак-хирург. Впрочем, умереть за Ваше Величество не готов; желаю 30 или 40 лет прожить, чтобы Вас видеть или хотя бы Вами восхищаться все эти годы.
Честь имею пребывать со всеми чувствами скромными и благоразумными, но безумными от восторга, если может восторг заходить слишком далеко,
Государыня,
Вашего Императорского Величества
Вена, 16 марта 1791 года
Екатерина II принцу де Линю, СПб., 24 марта (4 апреля) 1791 г.[815]
Господин принц де Линь, вот уже второй раз принимаюсь за ответ на письмо Ваше от 16 марта. Первый ответ выбросила, показалось мне, что недостаточно в нем изящества и силы для печати, а значит, недостанет у него читателей, когда он в газетах появится[816], но вот краткое его содержание. Говорила я там об эпидемиях и о том, что эпидемия умственная есть худшая из всех, а как я здравый смысл простой и чистый предпочитаю системам, в коих ничего не смыслю, говорила также, что если люди бегут из мест, где существование их, собственность и безопасность насилию подвергаются оптом и поштучно, нет в том ничего удивительного, всякому эмигранту пожелать следует, чтобы он в тех краях, куда направляется, лучше себя чувствовал, чем в тех, откуда бежал. И что страны, как и иные люди, похваляются порой теми достоинствами, каких лишены начисто. Говорила также и многие другие вещи, которые Вам знать нет нужды и которые опустила я и правильно сделала, ибо они не меня касаются, а других людей. А вместо всего сего вздора скажу Вам теперь две вещи, которые меня трогают бесконечно. Первая в том заключается, что начиная с фельдмаршала князя Потемкина в армии все в один голос о принце Шарле, достойном сыне Вашем, отзываются с похвалой; право, все как один в том согласны; вторая же вещь вот какая: восхищает меня поведение венгерской нации, геройство ее мне истинный энтузиазм внушает. Прощайте, любезный принц, мне Ваше дружество всегда льстить будет и можете Вы быть уверены, что я неизменно об Вас так же мыслю, как прежде.
В Санкт-Петербурге, 24 марта 1791 года
Екатерина II принцу де Линю, Царское Село, 21 мая (1 июня) 1791 г.[817]
Господин принц де Линь. Хотела бы Вам отвечать, но печати опасаюсь!.. Впрочем, в страхе толку мало, сказала я себе минутой позже при виде бесстрашнейшего графа обеих Империй Суворова-Рымникского, который от нечего делать в Финляндию завернул[818]. После того опять за перо взялась, однако не то, каким подписывала конвенции или трактаты мирные. Мы покоем не наслаждаемся и успехами не утомлены, что бы Вы ни говорили, но вооружаемся, вооружаемся, вооружаемся на суше и на море беспрестанно и всечасно, потому что не любим сутяжников-статусквошников, а непоколебимая оставаться должна непоколебимой, дабы никто Вам сего не опроверг, что, впрочем, не мешает ей мира желать всем сердцем. При виде князя фельдмаршала Потемкина-Таврического подумать можно, что успехи красят. Прибыл он к нам из армии, красив, как бог, весел, как зяблик, блистателен, как солнце, стал еще остроумнее, чем прежде, ногтей больше не грызет, празднества задает всякий день одно роскошнее другого и гостей принимает с учтивостью и предупредительностью, которая всех чарует, как бы завистники ни злобствовали. Гений, которому Вы должное отдаете, предсказуем не бывает и действия его заурядным умам недоступны, однако ж остается он гением. Могу повторить, не в обиду Вам сказано:
21 мая, день Святого Константина и Святой Елены 1791 года, в Царском.
Принц де Линь Екатерине II
[Государыня,]