Принц Шарль-Жозеф де Линь. Переписка с русскими корреспондентами,

Вашего Императорского Величества

Наивернейший и превосходный подданный Линь.

Кобленц, кажется 15-го.

Принц де Линь Екатерине II, Вена, 17 марта 1792 г.[871]

Государыня,

Боюсь, как бы впервые в прекрасной своей жизни Вы раскаяния не испытали. Я один в состоянии Вам грех отпустить, а божественный Платон[872] и все духовенство русское, чьи познания, платье, борода и добродетели мне милы, Вам его не отпустят. Вот уже полгода, единственный раз за последние двенадцать лет, как я писем от Вашего Величества не получал. Разве это не тиранство, все равно как у одного из бравых генералов губернию отобрать? Обращаюсь к совести Вашего Величества. А теперь к Вашей доброй душе обращусь.

Хоть и не получил я бумаги, на которой характер самый твердый, простой и ясный буквы самые твердые, простые и ясные начертывает со столь великой приятностью, надобно мне с Вашим Императорским Величеством поговорить. Найдись сейчас во всех частях света хоть один самый ничтожный великий человек, написал бы ему, чтобы Вас не затруднять, Государыня: но великие люди перевелись, и придется Вашему Величеству за всех отвечать.

Не смог я узнать, пока в России был, приходилось ли Петру Первому смеяться от души. Посему не уверен, что удостоился бы от него прозвания Mijnheer. Фридрих II трижды меня препоручал Господу и его святому покровительству, как если бы за него предстательствовал. Людовик XIV меня бы своей подписью сокрушил. Но полагаю, от бедняги беарнца[873] мог бы по почте получить несколько черт подери, если бы за письмо заплатил.

Александр писал превосходно: но у него Квинт Курций в секретарях ходил. Подражатель его шведский[874], который желал и тому, и другому уподобиться, изъяснялся на готической латыни. Заглянул бы я в письмецо Цезаря и любовную записку Алкивиада; открыл бы с удовольствием и с жадностью письмо военное или дружеское от Великого Конде. Вот какая мысль мне теперь в голову пришла (я ведь на все горазд, даже на мысли): что даже в царствования самые суровые рождались великие люди и в военном деле, и в литературном. Ищу таковых же в республиках, исключая Голландию при ее рождении. Не нахожу: еще меньше их посреди анархии и ее жестокостей[875]. Когда бы добрый Лафонтен в наше время жил, за истины свои и за свою рассеянность одним из первых был бы повешен.

Кажется, смею я болтать с Вашим Императорским Величеством, словно Вы дама, в деревню удалившаяся и никаких дел не имеющая. От всего сердца прощения прошу. Ведь Вы всегда таковой кажетесь. Не увидишь на челе Вашем ни турок, ни татар, ни шведов, ни свирепых пруссаков, ни поляков, ни французов. Последние, впрочем (говорю об эмигрантах), в сердце Вашем щедром и благодетельном приют нашли.

Однажды побывал я при дворе нашего молодого короля[876], коего почитаю старым, ибо пережил он две кампании и два разных царствования, а учиться начал при монархе, коему воспоминания Вашего Императорского Величества к вящей славе служат. Взял на себя смелость ему сказать насчет Нидерландов, что у кого стойкость есть, тому строгость не нужна, и что уверен я, полгода твердости по отношению ко всему на свете при вступлении на престол решат судьбу всего царствования. Милостивый прием, который он царедворцу-моралисту оказал, слово «возвышенность»[877] во время краткой аудиенции вставить дерзнувшему, — знак весьма добрый.

Приятно и удобно учиться без библиотек. Не нужно открывать историй правдивых, ложных или хотя бы преувеличенных. Нужно только глаза открыть и взглянуть на Полярную звезду. Трех царей только в хлев звезда привела[878], но та, о какой я говорю, дорогу указывает в храм бессмертия.

Щедрость и великодушие Вашего Императорского Величества так беспредельны, что следовало бы Вам дар пантеону поднести. Там, сколько мне известно, усыпальница устроена для добродетельных граждан, которые свой век прославили. Прикажите отыскать несколько костей Пугачева. Великолепное вышло бы зрелище.

Вижу здесь несколько орденских лент российских, которые обожаю, и несколько зеленых мундиров. Не могу передать Вашему Величеству, какое удовольствие мне сия картина доставляет и какие сожаления рождает. Сердце мое вприпрыжку в Петербург спешит: а вот ноги, куда менее проворные, приковывают к здешней земле до тех пор, пока не воротится в Европу хотя бы толика здравого смысла.

Не стану Вашему Величеству говорить о счастье, с каким бросился бы я при первой возможности к Вашим ногам. «Бывает обморок от боли и от счастья»[879]. Изъяснялся бы так красноречиво, что, очертя голову, сказал бы, того и гляди, что честь имею оставаться с самой почтительной преданностью и величайшим восхищением,

Государыня,

Вашего Императорского Величества

Самый верный подданный Линь.

Вена, 17 марта 1792 года.

Екатерина II принцу де Линю, 30 марта (10 апреля) 1792 г.[880]

Господин принц де Линь. Сейчас получила я письмо Ваше от 14 марта[881]. Не отрицаю, уже третье это письмо, на кое я Вам ответ задолжала. Но у кого на душе тоскливо, тому лучше помолчать, вот мое расположение духа и мое оправдание нынешней зимой, но в конце концов надобно же Вам ответ написать, и вот он. В последние полгода множество вещей и событий одни неприятнее других чередой следовали, и из них иные от смеха могли навсегда отучить. Петр Первый, о коем Вы пишете, смеялся и плакал откровенно и от всего сердца. Порой и я его примеру следовала. В эти невеселые времена радуют и утешают меня первые шаги любезного племянника дорогого и великого моего друга Его Императорского Величества Иосифа II, да славится его память; да благословят Небеса Вашего юного венгерского короля и да сохранит он по-прежнему стойкость без строгости, твердость и доброту, да останется приветливым, обходительным, утешающим, слушающим и действующим так, чтобы все умы покорять и все сердца, и тогда через полтора месяца можно будет судьбу его царствования предсказать, счастье и успехи будут его ожидать вне всякого сомнения. Прощайте, желаю Вам здравствовать, я все та же.

30 марта 1792 года.