Невзирая на имя столь славное, особенно когда носят его с достоинством, сам бы двинулся в путь, дабы скорби свои повергнуть к ногам Вашего Величества или, скорее, ее душе поведать, когда бы не бедная моя дочь[897], которая во мне нуждается. Вдобавок теперь (когда изведал я горе), гложет меня постоянно тревога за молодого Луи[898], который искупает теперь несколько необдуманных поступков, в начале этой кампании учиненных; во всех боях он всегда брату сопутствовал; в сражении при Монсе под ним коня убили, а теперь всякий день в арьергарде отличается и, когда бы поверили ему, охотно бы в авангард выдвинулся.
Начинаю раскаиваться в смелости, с коей такое длинное письмо Вам посылаю, да и в смелости мыслей моих. Намерения сего не имел: но положение нынче критическое и принуждает меня все вещи своими именами называть. Привык я у Вашего Величества прощения просить за чересчур пространные излияния сердца самого нежного, самого чувствительного и самого благодарного.
Да благоволит Ваше Величество принять вдобавок уверения в почтении и постоянном восхищении, с которым пребываю,
Государыня,
Вашего Императорского Величества
Вена, 15 декабря 1792 года.
Екатерина II принцу де Линю, 25 января (5 февраля) 1793 г.[899]
Господин принц де Линь. Часто слышала я похвалы хладнокровию; сие, конечно, вещь прекрасная, однако ж знаю я таких людей, которые ни единой строки не могут написать, если у них от событий кровь не закипает; означает это, по моему мнению, что пишут они под диктовку чувств, со мною то же случилось, когда я похвальное слово, Вашего одобрения удостоившееся, сочиняла Вашему старшему сыну Шарлю, о коем вечно буду вместе с Вами сожалеть; однако по простоте душевной нимало я не ждала, что сравнят меня с Боссюэ, Робертсоном и прочими великими людьми прошлых веков; совсем Вы забыли, что я в наше время живу, в восхитительном конце XVIII века, когда не только мода на великих людей прошла, но когда опозорены они, статуи их с пьедесталов низвергнуты, память о них растоптана и проч., что же до размышлений и меморий, Вами присланных, есть у них только три недостатка: основываются они на старинных правилах разума, правосудия и справедливости. Но на что толковать о здравом смысле и законах негодяям, кои здравый смысл, разум и законы своими врагами объявили!
Как не бывает следствий без причины, все, что на этом свете делалось в течение долгой череды столетий в сфере государственного правления, либо результатом было событий предшествующих, либо лекарством от них.
Когда в семействе беспорядок царит, потому что малые дети, слуги, а главное, глупцы, которые среди них замешались, делают все, что хотят, ломают, разбивают, между собой дерутся, должен, полагаю, самый старый, самый опытный, тот, кто раньше всех прочих на свет явился, власть употребить, чтобы никто не бил и не ломал того, в чем нужда есть, и не обижал членов семейства. Так вот, пример малого семейства можно и к истории народов приложить.
Отец семейства, коему сохранение семейства дорого, может, разумеется, ради сего множество вещей предпринять, которых объяснить не сможет ни детям, ни тем более глупцам, в семейство сие входящим.
Не всем такие вещи нравятся, но сами вещи от сего ни менее правильными, ни менее необходимыми не становятся. Отсюда, полагаю, родилась неприкосновенность королевская.
По этой же причине короля суду подвергать невозможно. Король как глава нации, в коем вся власть нации сосредоточена, не может суду подвергнуться без того, чтобы достоинство этой нации не компрометировать, точно так же как отец семейства не может подвергнуться суду сего семейства, которому добро делал и все необходимое доставлял.
Нация, как и семья, не может быть ни судьей, ни стороной тяжущейся, без того чтобы правосудие и справедливость от того не пострадали.
Но негодяи парижские никаких правил не ведают. Они их искали, они их сочиняли, они их меняли. Христианскую религию, законы, нравы — все ниспровергли. За своими химерическими свободой и равенством гоняются, словно в бурном море без руля и ветрил. Только тот, кто ярость волн усмирит, сможет ими железною рукою править, ибо только она им потребна и только ей они покорятся.
Людовика XVI упрекнуть можно только в излишней доброте и в недостатке твердости. Обвиняют его в желании ниспровергнуть сию конституцию, которая, по всеобщему признанию, не стоит ровно ничего. Но кто обвиняет? В первую голову те самые, кто эту самую конституцию и монархию ниспровергли, отвратительные зачинщики пресловутой республики, которая навеки ненавистным соделает слово «свобода», ибо с сим словом на устах мятежники все злодеяния совершают.
Мемория, любезный принц, о пяти глупостях восхитительна. Принц Нассау свидетель, что я об сей материи говорила и писала сотню раз, но остались мои предложения без ответа; видели мы, напротив, как поступлено было и что из этого вышло.
Очень я довольна, что мой Валериан Зубов Вас покорил, брат его Платон, уверена, не хуже покажется, когда его узнаете; воистину, большое будущее у сих юношей.
Меж тем сбираются в Петербурге люди со звучными именами Ришелье[900], Монморанси, Тулуз-Лотрек[901]; не станут они плавать по пяти морям, которые Вы любезно в моих смиренных служителей определили, а здесь найдут пускай не приятность, но по крайней мере убежище надежное и покойное, если, конечно, французы могут счастливы быть вдали от отечества своего, впрочем, туда им дорога нескоро откроется. Прощайте, любезный принц, будьте уверены в особливом моем к Вам уважении.
25 января 1793 года.