Принц Шарль-Жозеф де Линь. Переписка с русскими корреспондентами,

Я опрометчив был: вы дерзость мне простите, Но к полу женскому вы не принадлежите. В Екатерине есть лишь прелести его. Вас небеса на свет родили для того, Чтоб государям всем пример вы подавали И мужем славным вас в Европе называли[994].

Заметили ли Вы, государыня, что я Ваше имя поставил на место августейшей Елизаветы, и могли ли не согласиться, сии строки читая, что Вам они куда более к лицу? Ручаюсь, что Вы из скромности сию идею отвергли, но между тем она Вам на ум пришла. Иначе и быть не может: полагаю даже, что зачастую скромность есть не что иное, как лицемерие, к коему прибегают, чтобы самого себя обмануть. Скромность есть целомудрие, воспитанием привитое, и привычно более Вашему полу, чем нашему. Великий Конде робостью не страдал; однако ж сказал: если нет у меня короны, то лишь оттого, что ее фортуна дарует, надобно только сие заслужить. На Вашем месте, Государыня, сказал бы: мне она более всего подобает.

Возвращаюсь к своим баранам князя Дессауского; прыгают они у меня под окном и жуют цветы на прекраснейшей из лужаек. Советую Вашему Императорскому Величеству купить новое издание моего «Взгляда на Белёй», найдете Вы там описание Вёрлица, которое я отсюда издателю своему отослал[995].

Удивитесь Вы, что я более сеном занимаюсь, нежели лаврами, однако дело в том, что сия жатва легче дается: на лавры уже два года неурожай. Меж тем желал бы и другую жатву испробовать: однако по всему судя, умер я вместе с Иосифом II, который воскрес на миг, чтобы вместе с фельдмаршалом Лаудоном умереть и с фельдмаршалом Ласси заболеть.

Царство мое отныне не от мира сего[996]: кажется мне, однако, что я бы другим царствам пасть не дал; и тот, кто зеленый мундир с красными обшлагами носил, поддержку им оказать способен. До сего дня только это и требовалось: а вместо того отступаю я, одну реку за другой пересекая задом наперед.

Спешу опять к своим баранам вернуться. Не так сильно я себя люблю, как господин де Вольтер, который говорит: бараны мне милы, коль мне принадлежат[997]; и не так сильно люблю чрево свое услаждать, как герцог Неверский[998], который, видя, как аббат де Шольё[999] стадом любуется, точно пасторалью, сказал ему: Может статься, среди этих негодников ни одного не найдется с нежным мясом.

Вёрлиц в самом деле есть прекраснейшее место в мире. Граф Броун[1000] нынче отсюда в Петербург едет, и успеваю я только к стопам Вашего Величества себя низвергнуть, возобновляя уверения и проч.

Принц де Линь Екатерине II

[1793/1794 г.][1001]

Среди бумаг моих, в беспорядке содержащихся, сейчас обнаружил я копию, не знаю кем сделанную, письма, которое я некогда Екатерине Великому написал. Только сейчас заметил я, что многие письма, которые я от нее получил и которые в мое посмертное издание войти должны были, утрачены. Тем хуже для потомства.

Государыня,

Слово сие, в начале письма выставленное, напоминает мне чей-то рассказ: некто имел честь Вашему Императорскому Величеству писать и сие обращение счел слишком вольным. Все же, хотя Вас за великого мужа признавал совершенно, в начале письма не мог выставить Сир. Сиретту нашел мало уважительной и почти бурлескной. Решил написать Сирена. И правильно сделал, особливо ежели внимал речам Вашего Императорского Величества. Вдобавок слышалось ему в сем слове нечто королевское, а потому весьма Вам подобающее. Не знаю, оттого ли, что Вы голосом сирены говорите или голосом души, только глас народа, а следственно, и глас Божий Вашу сторону берут. Во всем Ваше Величество успевает.

Вы, Государыня, истинная волшебница; но не сирена, говорите Вы; вот отчего не знаете, что с Францией станется, что ж, в таком случае я скажу, что об сем думаю. Вижу, что нынче из глупой сделалась она безумной и варварской, перестала той страной быть, где царят грации, игры и смехи, празднества, триумфы и любовь. Думаю, что долго еще всего этого будет Франция лишена, но появится там человек, который других прогонит, нацию эту заблудшую возвратит к успехам, ее достойным, на другом поприще, и из нынешней дикости, легкомыслие изгнавшей, пользу извлечет. Не быть более французам афинянами: но могут они спартанцами сделаться. Не кричать им более ни «Да здравствует король!», ни, по временам, «Спасайся кто может». Но по свирепому виду, который я у французских пленных в Валансьене[1002] видел, угадываю, что они уже французский характер утеряли и более из Росбаха и Рамилье[1003] в Париж и Оперу не бросятся.

Вполовину как сеньор соседней деревни, вполовину как командир полка моего, стоящего под сенью пушки в крепости, осады коей был я свидетелем, слышал я при сем свист кое-каких ядер не без удовольствия.

Кто больше всех отваги обнаружит и ловкости, тот других вперед поведет, размахивая шпагой как железным скипетром или тростью, откуда лезвие выскакивает при нажатии некой пружины.

Слишком много у нас союзников для союза. Довольно было бы для коалиции двоих-троих: ручаться могу, что англичане, ганноверцы, гессенцы, брауншвейгцы, голландцы, имперцы и проч. скоро по домам разойдутся.

Ваше Величество совершенно правы, по обыкновению, когда об истории моего времени говорите. Другой великий правитель, Фридрих прекрасен, когда в сочинениях своих о религии не толкует на манер вольтеровский. Когда бы знали они оба, что уж нету ее более во Франции, встали бы на ее защиту.

Нахожу я, между прочим, что Библию слишком рано читать начинают. С ней как с баснями Лафонтена. То и другое сочинение для детей чересчур сложны, размышлений требуют, особливо басни, которые суть нравственный кодекс более совершенный, чем учебник Эпиктета и речения стольких философов греческих и христианских, и учебник политический более величественный, чем Монтескье.

Как ни подходи к Библии, считай ее сочинением божественным, историческим, поэтическим, аллегорическим, найдется в ней все, что угодно. Всего четыре или пять в ней похождений непристойных. Но рассказаны они с величайшей простотой душевной и чистосердечием старинным. Есть там примеры суровости военной или политической, но лишь потому, что народу недалекому и всегда готовому от Господа ускользнуть пригрозить надобно было Его мщением. Там же находятся и деяния добрые, речи снисходительные, потому что смешиваются разные способы просвещать и управлять. Моисей порой с Тацитом сравняться способен, а Давид с Пиндаром. Псалмы, песнопения, пророчества жаром своим Пиндара превосходят. Апокалипсис выше всех хваленых арабских сказок: мораль, четыре тысячи лет назад провозглашенная в священных книгах, до сих пор не устарела.

Жаль мне, что жадность одного министра и слабость другого заставили Ваше Императорское Величество остаток Польши забрать[1004]. Помню, что когда мы в Царское Село в карете ехали, сказали Вы мне, что лишь в двух вещах себя упрекаете: в том, что изменению шведской конституции не помешали, и в первом разделе королевства-республики[1005]. Второе не что иное, как следствие первого. Намерение Пруссию в коалиции удержать похвалы достойно: но исполнено не будет.

В нынешнее время большого ума не надобно, чтобы сделаться пророком. Никому долгая жизнь не суждена, кроме обширной и отдаленной империи Вашего Величества, и лишь власть Ваша над сердцами никогда якобинизирована не будет.

Что же до этих господ, которые, ручаюсь, истории жакерий не знают, но заново ее разыграли (ибо от Святого Якова одни беды), будут они истреблены в свой черед.