— Охрим, а ну поелозь мне потылицу. Никак туда руки не загну.
Охрим Тарасович осторожно и недоверчиво брал в руки бритву, словно огромного белого, весьма опасного жука, водил бритвой по затылку тестя, выбирая под кострецами, по заушинам остатки молочно-седых волос. С чувством облегчения отдавал агрегат в руки Якова Калистратовича, приговаривая:
— Возьмите свой трактор. Прямо аж рука от него зудит. Так недолго и кондрашку поймать.
Таран стыдил зятя:
— Отсталый ты мужик, Охрим, а еще возле техники крутился!
Охрим Тарасович защищался:
— Комбайном можно хлеб косить — це я понимаю. Но чтоб голову — такого не бачив!
— В Америке все чистятся такой машинкой.
— Америка не про меня.
Сегодня Яков Калистратович бриться не стал. Подержал ее в руках, словно гусиное яйцо, уложил снова в футляр на молнии. Снедать также не стал. Вышел во двор, ходил, бесцельно заглядывая во все углы. Душу теснила неотступная смута. Виделись какие-то странные картины из давно забытого прошлого. Он надеялся, что все похоронено навеки и никогда о себе не напомнит, но нет, всплывает в памяти, напоминает живым действием, словно вчера все было. Вот он ползет червем по недавно вырытой траншее, помня, что часовые метнулись в противоположную сторону, зная, что впереди немцы. Немцы на мотоциклах охватили участок, стучат беспрестанно автоматами. Яков Калистратович твердил про себя одно: «Токо бы не нарваться на шальной выстрел!» Когда вставал из траншеи, прежде всего поднял руки. Но тут же упал, потому что над головой човкнули пули. Затем заорал не своим голосом: «Сдаюся, сдаюся!» Лежал в траншее и голосил, пока не ощутил тупой удар в плечо. И таким здоровенным показался этот немец, что заслонил собой весь мир. Вдруг пленивший его чужеземец в помутившемся сознании каким-то образом превратился в мариупольского племянника Кондрата, который подговаривал Якова Калистратовича бросить свою бабу и жениться на городской. Рыжий племяш дышал в ухо горячим самогонным перегаром, затем неожиданно, охваченный полымем загоревшегося сенного сарая, упал на землю, пополз на четвереньках, раструхивая пожар по слободе…
Яков Калистратович, сбросив наваждение, подался к колодцу, с ходу окунул голову в бочку с водой, встряхнул головой, отдуваясь и кряхтя. На бровях и за ушами остались слизистые буро-зеленые ошметки водяного лишая, поселившегося в степлившейся воде.
Он медленно шел по селу и, странное дело, не узнавал прохожих. Ему кивали, приподнимая шапки или же кланялись по-женски, но Яков Калистратович ничего не замечал. Не замечал также знакомых наперечет хат. Только смутно понимал, что за поворотом откроется Компанейцева балка, которую надо пересечь, а там уж недалеко и площадь, и автобус, и касса, в которой берут билет до города. Он не знал, зачем ему в город и чего он туда стремится, но твердо помнил, что, прежде чем сесть в автобус, надо купить билет. Яков Калистратович забыл надеть дома шляпу. И вспомнил об этом уже на набережной в Бердянске, когда его обдуло свежим ветром и он начал ощущать пощипывание обожженной кожи головы. Сознание стало отчетливо ясным. Таран недоумевал только по поводу того, как очутился здесь. Заглядевшись на покачивающиеся на рейде суденышки, ощутил нуду под сердцем. Припомнил, как плыл в Америку на пароходе, как томила качка несколько суток подряд, отвернулся от моря, направился медленной шаркающей походкой в центр города.
Автобусная станция расположена у Мелитопольского спуска, внизу, рядом со школой. Яков Калистратович передал деньги девушке, стоявшей у самого окошка кассы, попросил взять один билет до Новоспасовки.
Долго ожидал автобуса, сидя на массивной скамье, поставленной под акациями. Рядом — слева и справа — торговали ларьки. Люди ели темные житные пряники, покрытые сахарно-белой сладостью, пили лимонад прямо из горлышек бутылок.
Яков Калистратович не чувствовал ни голода, ни жажды, хотя со вчерашнего дня — ни маковой росинки во рту. Он подумал о том, как бы хорошо было совсем отвыкнуть от пищи. Ему верилось, что дело клонится именно к этому.
У автобуса его оттерли назад. Не сопротивляясь и не сокрушаясь, охотно уступил дорогу молодым и сильным. Еле шевельнув губами, пытаясь улыбнуться, промолвил сам себе: «Нехай бегут. Мне спешить некуда, я и так уже нахожусь на самом краю».
Нашел свое место, проставленное в билете чернилами. Приветливо улыбаясь, здоровался с каждым, кивая порозовевшей от загара бритой головой. Все ему казались знакомыми и дорогими, потому что все были из его, Новоспасовской, слободы. Намеревался каждому сказать что-то доброе, но не мог. Какая-то немощь вдруг охватила его, сковала язык и волю. Чувствовал потряхивание автобуса, чувствовал давучий запах горячего воздуха, переполнившего салон машины, сладковатый дух сырого бензина. Спаленная кожа на голове саднила, точно ее намазали свежей горчицей. Глаза туманило от жара. Туманило, туманило… Вмиг все переменилось. Тело начало сводить от холода. По коже прошел озноб, застывшие руки отказывались повиноваться. И снова — теплым-тепло. Перед глазами запрыгали светлые зайчики, точь-в-точь такие, какие видел на поверхности моря…
Неузнаваемо изменившийся, с дурной улыбкой и косящими, невидящими глазами, он ходил по автобусу от сиденья к сиденью, просил пассажиров:
— А ну поднимиться, будь ласка. Где же я его положил? Вы, часом, не бачили?
Все вставали, боязно сторонились. Кто-то из пассажиров спросил:
ebooksa