Гостья

– Да, остальное существует, – согласилась Франсуаза.

– Вот видишь, моя искренность – это тоже способ плутовать с самим собой. Удивительно, насколько мы лукавы, – с проникновенным видом заметил Пьер.

– О! Мы раскроем твои хитрости, – пообещала Франсуаза.

Она улыбнулась ему. Так о чем же она беспокоилась? Он был вправе задаваться вопросом относительно себя самого, он мог ставить под вопрос мир. Она знала, что ей нечего опасаться этой свободы, отделявшей его от нее. Ничто никогда не разрушит их любовь.

Франсуаза теснее прижалась головой к подушке. Полдень. У нее впереди еще долгое время одиночества, однако это уже не было пустым и ровным одиночеством утра; в палату просочилась легкая досада, цветы утратили свой блеск, оранжад – свою свежесть; гладкие стены и мебель казались голыми. Ксавьер. Пьер. Ее взгляд всюду, на чем останавливался, улавливал лишь пустоту. Франсуаза закрыла глаза. В первый раз после нескольких недель в ней зарождалась тревога. Как там прошла ночь? Нескромные вопросы Пьера должны были обидеть Ксавьер; возможно, вскоре они помирятся у изголовья Франсуазы. И что? Она узнавала этот ожог в горле, это лихорадочное биение своего сердца. Пьер извлек ее из неопределенного состояния, и ей не хотелось в него возвращаться; она не хотела больше оставаться здесь. Теперь эта клиника стала лишь изгнанием. Даже болезни недостало, чтобы сделать ее судьбу одинокой: будущее, которое маячило на горизонте, было ее будущим рядом с Пьером. Их будущим. Она прислушалась. В минувшие дни, спокойно расположившись внутри своей жизни, она ждала посещений просто как развлечений. Сегодня иное дело. Пьер и Ксавьер шаг за шагом продвигались по коридору, они поднялись по лестнице, приехав с вокзала, из Парижа, из глубины их жизни; именно здесь пройдет сейчас часть этой жизни. Шаги смолкли у двери.

– Можно войти? – спросил Пьер, толкнув дверь. Он вошел, и вместе с ним Ксавьер. Переход от их отсутствия к их присутствию, как всегда, был неуловим.

– Медсестра сказала, что ты очень хорошо спала.

– Да. Как только кончатся уколы, я смогу уйти, – сказала Франсуаза.

– При условии быть благоразумной и не слишком волноваться, – заметил Пьер. – Отдыхай хорошенько и не разговаривай. Это мы будем рассказывать тебе истории. – Он улыбнулся Ксавьер. – У нас для тебя куча историй.

Он расположился на стуле возле кровати, а Ксавьер села на большой квадратный пуф. Утром она, должно быть, помыла голову, ее лицо обрамляла густая золотистая пена волос; глаза и бледные губы придавали ее лицу таинственности и в то же время нежности.

– Вчера вечером в театре все прошло хорошо, – начал Пьер. – Зал принимал тепло, было много вызовов. Но после представления, не знаю почему, настроение у меня стало убийственным.

– Во второй половине дня ты нервничал, – с улыбкой заметила Франсуаза.

– Да, и потом наверняка сказывалось отсутствие сна, не знаю. Во всяком случае, спускаясь по улице Гэте, я сразу начал проявлять нетерпимость.

На лице Ксавьер появилась забавная треугольная гримаска.

– Это был настоящий змей, шипящий и жалящий, – сказала она. – А я, когда пришла, была очень веселой: два часа спокойно репетировала китайскую принцессу, потом немного поспала, специально, чтобы быть свеженькой, – с упреком добавила она.

– И в своей злости я только и делал, что искал предлога, чтобы рассердиться на нее! – признался Пьер. – Пересекая бульвар Монпарнас, она имела несчастье отпустить мою руку…

– Из-за машин, – с живостью вмешалась Ксавьер, – нельзя было идти в ногу, это было очень неудобно.

– Я воспринял это как умышленное оскорбление, – продолжал Пьер, – и меня охватил неистовый гнев.

Ксавьер с удрученным видом смотрела на Франсуазу.

– Это было ужасно, он со мной больше не разговаривал, лишь иногда из вежливости бросал какую-нибудь кислую фразу. Я не знала, что делать, чувствовала себя несправедливо наказанной.