Гостья

Она пожала плечами: как в этом разобраться? Она сама терялась. Эта видимость дружбы, которую она себе от нечего делать придумала, вполне могла отстаивать свое право на реальность, точно так же как живопись, политика, разрыв с Клодом. Ведь разницы нет никакой, все это комедии без последствий.

Она продолжала:

– Он преследовал меня вплоть до Доминики, бледный, как смерть, с выпученными глазами. Темнота, на улице ни души, это было ужасно.

Элизабет усмехнулась. Она не могла помешать себе рассказывать. Нет, она не испугалась, не было никакой сцены, всего лишь обезумевший жалкий тип, с неловкими жестами наугад бросавший слова.

– Представляешь, он прижал меня к уличному фонарю и, схватив за горло, говорил с театральным видом: «Я заполучу вас, Элизабет, или убью вас».

– Он действительно чуть не задушил тебя? – спросила Франсуаза. – Я думала, это просто пустые слова.

– Да нет, – сказала Элизабет, – он и правда казался способным убить.

Это раздражало: если говорить о чем-нибудь так, как оно было, люди думают, что этого вообще не было, а как только они начинают вам верить, то верят во что-нибудь совсем другое, а не в то, что случилось на самом деле. Она снова увидела у своего лица остекленевшие глаза и мертвенно-бледные губы, приближавшиеся к ее губам.

– Я сказала ему: «Задушите меня, но не целуйте», – и его руки сжались на моей шее.

– Ну что ж, – сказала Франсуаза, – это стало бы прекрасным, внушенным страстью преступлением.

– О! Он сразу же меня отпустил, – возразила Элизабет. – Я сказала: «Это смешно», – и он отпустил.

Тогда она испытала что-то вроде разочарования, но даже если бы он продолжал сжимать, сжимать так, что она упала бы, то это все равно не было бы настоящим преступлением; так, всего лишь неловкий случай. Никогда, никогда и ничего с ней не происходило по-настоящему.

– И это из любви к пацифизму он хотел убить тебя? – спросила Франсуаза.

– Я возмутила его, сказав, что война – единственный способ выбраться из той мерзости, в которой мы живем, – заявила Элизабет.

– Я отчасти вроде него, – призналась Франсуаза. – Боюсь, как бы средство не было хуже зла.

– А почему? – сказала Элизабет.

Она пожала плечами. Война. Почему все так боятся ее? Это, по крайней мере, что-то твердое, как камень, это не размякает в руках, словно муляж из папье-маше. Наконец что-то реальное; станут возможны настоящие действия. Можно устроить, например, революцию. На всякий случай она начала учить русский язык. Возможно, она наконец сможет проявить себя; возможно, до тех пор обстоятельства были слишком ничтожны для нее.

Подошел Пьер.

– Ты совершенно уверена, что война приведет к революции? – спросил он. – И даже тогда, не думаешь ли ты, что это дорого обойдется?

– Дело в том, что она фанатичка, – с ласковой улыбкой сказала Франсуаза. – Чтобы послужить делу, она предаст Европу огню и мечу.