Ада, или Отрада

Вана разбудил ночной портье. Он поставил чашку кофе с местной яичной плюшкой на столик у его кровати и ловко сцапал ожидаемый червонецъ. Наружностью он несколько походил на Бутейана, каким тот был лет десять тому назад и каким явился в только что виденном сне, который Вану удалось воссоздать в ретроспективном озарении лишь отчасти: бывший камердинер Демона объяснял Вану, что «дор» в названии дорогой его сердцу реки – это то же искаженное «гидро», что и в слове «дорофон». Ван часто видел словесные сны.

Он побрился, бросив два испачканных кровью безопасных лезвия в массивную бронзовую пепельницу, опорожнил кишечник структурно идеальным стулом, быстро принял ванну, быстро оделся, оставил свой чемодан у консьержа, заплатил по счету и ровно в шесть втиснулся в дешевый полугоночный «Парадокс» синещекого и дурнопахнущего Джонни, с которым пришлось сидеть плечо к плечу. Версты три дорога шла вкруг унылого озерного берега – угольные кучи, лачуги, лодочные сараи, длинная галечная отмель, черная от ила, а вдалеке, за изогнутой линией по-осеннему мглистой водной глади – огромные фабрики, окутанные бурым чадом.

«Где это мы, Джонни, приятель?» – спросил Ван, когда они отклонились от озерной орбиты и припустили по широкой загородной улице, с дощатыми домами среди сосен, соединенных бельевыми веревками.

«Дорофеева дорога, – перекрикивая мотор, ответил водитель. – Она ведет в лес».

Она привела. Ван почувствовал слабый укол в колене, которое расшиб о камень, когда на него напали сзади, неделю назад, в другом лесу. Ступив на покров из сосновых иголок, которыми была усеяна лесная дорога, он увидел пролетевшую мимо прозрачно-белесую бабочку и с кристальной ясностью понял, что жить ему осталось всего несколько минут.

Ван обернулся к своему секунданту и сказал так:

«Письмо в этом красивом конверте отеля “Мажестик”, на котором уже имеется почтовая марка, адресовано, как видите, моему отцу. Я перекладываю его в задний карман брюк. Пожалуйста, отправьте его немедленно, если капитан, который как раз подъехал в похоронного вида лимузине, ненароком меня прикончит».

Нашли подходящую прогалину. Противники, держа пистолеты в руках, стали лицом к лицу на расстоянии около тридцати шагов, приготовившись к тому виду «поединка чести», который описан большинством русских романистов и практически всеми русскими писателями знатного происхождения. Когда Арвин хлопком ладоней без лишних церемоний подал сигнал, позволяющий противникам стрелять по своему усмотрению, Ван заметил справа от себя подвижные тени, двух маленьких зрителей: толстую девочку и мальчишку в матроске и очках, державших между собой корзину грибов. То не был сластена из купе Кордулы, но разительно похожий на него мальчик, и едва Ван отметил это обстоятельство, как ощутил удар пули, оторвавшей, так ему показалось, всю левую половину его торса. Он пошатнулся, но устоял на ногах и с большим достоинством разрядил свой пистолет в пронизанный ранними солнечными лучами воздух.

Сердце билось ровно, слюна была чистой, легкие, похоже, не задеты, но где-то пониже левой подмышки полыхало пламя боли. Кровь сочилась сквозь одежду и стекала по штанине. Он сел на землю, медленно, осторожно, и оперся на правую руку. Он боялся потерять сознание, но, возможно, все же на минуту забылся, поскольку в следующий миг Джонни уже держал в руках его письмо, собираясь спрятать его в свой карман.

«Порви его, болван», сказал Ван с непроизвольным стоном.

Подошел капитан и несколько дрожащим голосом осведомился: «Держу пари, вы не в состоянии продолжать, не так ли?»

«Держу пари, вы только и ждете…», начал Ван, который хотел сказать «только и ждете от меня новой пощечины», но рассмеялся на слове «ждете», и мышцы веселья дрогнули с такой нестерпимой болью, что он умолк на полуслове, склонив росистое от пота чело.

Тем временем Арвин превращал лимузин в карету скорой помощи. Обивку обложили расчлененными газетами, к которым суетливый капитан прибавил пустой картофельный мешок или нечто в этом роде, гнившее у него в багажнике, после чего, вновь покопавшись в нем и проворчав об «убийственном беспорядке» (как нельзя более уместный оборот), решил пожертвовать допотопным грязным макинтошем, на котором когда-то издох его незабвенный дряхлый пойнтер по дороге в ветеринарную клинику.

С минуту Вана не покидала уверенность, что он все еще лежит в автомобиле, в то время как он находился в общей палате «Приозерного» госпиталя («Приозерный»!), между двух рядов по-разному забинтованных, бредящих, храпящих и стенающих мужчин. Осознав это, Ван первым делом возмущенно потребовал, чтобы его поместили в самую лучшую отдельную палату и доставили из «Мажестика» его чемодан и альпеншток. Вторым делом он потребовал, чтобы ему сказали, насколько серьезна его рана и как долго он будет прикован к постели. Третье его действие было связано с возобновлением поисков, составлявших единственную цель его визита в Калугано (визита в Калугано!). Новое обиталище Вана, в котором останавливались (проездом) страдающие разбитым сердцем короли, оказалось точной копией его гостиничных апартаментов, только в белом цвете: белая мебель, белый ковер, белый полог над постелью. Вставкой, так сказать, была Татьяна, неотразимая и гордая молодая сиделка с черными волосами и фарфоровой кожей. (Кое-какие ее позы и жесты и та гармония между шеей и глазами, которая составляет особую, еще не раскрытую тайну женской грации, странным и болезненным образом напоминали ему Аду, и он искал спасения от этого наваждения в мощном отзыве своего естества на прелести этой Татьяны, тоже ангела-мучителя в своем роде. Вынужденная неподвижность не позволяла ему играть с ней в кошки-мышки мультипликационных погонь и засад. Он умолял ее помассировать ему ноги, но Татьяна, испытующе взглянув на него своими серьезными темными глазами, поручила эту задачу Дорофею, здоровенному санитару, который мог вынести Вана из постели, как больного ребенка, обхватившего руками могучую выю. Когда Ван однажды изловчился похлопать ее по упругим ягодицам, она заверила его, что пожалуется, если он хотя бы еще раз повторит свою попытку «приударить» – как она, сама того не сознавая, весьма подходяще назвала его действия. Демонстрация его состояния с кротким прошением об исцеляющей ласке вызвала у нее лишь сухое замечание о том, что почтенные господа надолго попадают в тюрьму за такого рода вещи в публичных парках. Много позже, однако, она написала ему очаровательное и печальное письмо красными чернилами на розовой бумаге, но к тому времени вмешались другие чувства и обстоятельства, и ему не было суждено увидеть ее вновь.) Чемодан доставили из гостиницы без проволочек, но палку не нашли (теперь она, должно быть, поднимается на гору Веллингтона или, кто знает, сопутствует какой-нибудь леди в «ожинных» прогулках в Орегоне), и посему госпиталь снабдил его Третьей Тростью, довольно привлекательным, сучковатым, темно-вишневым предметом с деревянной ручкой крючком и твердой пятой из черной резины. Доктор Фицбишоп поздравил его с тем, что он отделался поверхностной мышечной раной, пуля слегка рассекла или, если он может так выразиться, оцарапала серратус, переднюю зубчатую мышцу. Док Фиц отметил впечатляющую способность организма своего пациента к быстрому заживлению и восстановлению сил и пообещал полностью избавить Вана от бинтов и дезинфекций дней через десять или даже раньше, при условии, что первые три дня он пролежит неподвижно, как бревно. Любит ли Ван музыку? Спортсмены обычно любят, разве нет? Если он пожелает, у его кровати поставят «Соноролу». Нет, Ван терпеть не может музыку, но не знает ли доктор, будучи завсегдатаем концертных залов, где найти одного местного музыканта по фамилии Рак? «Отделение номер пять», быстро ответил доктор. Ван решил, что это название какого-то музыкального опуса, и повторил свой вопрос: что если справиться в музыкальном магазине Харпера? Собственно, сказал доктор, Раки снимали дом в конце Дорофеевой дороги, рядом с лесом, но туда уже въехали другие жильцы. В пятом отделении лежат безнадежные больные. В придачу к тому, что у бедняги всегда была нездоровая печень и очень слабое сердце, в его организме нашли яд; здешняя лаборатория так и не смогла установить, какой именно, и теперь мы ждем заключения от специалистов из Луги, изучивших его диковинные лягушачьи фекалии. Если Рак сам себя отравил, то он молчит об этом, как рыба; но вернее всего, это дело рук его женушки, которая баловалась индо-андским вудуизмом и у которой только что в родильном отделении случился выкидыш, трудный случай. Да, тройня, как он догадался? Что ж, если Вану так не терпится проведать своего старого сотоварища, Дорофей доставит его к нему в инвалидном кресле, как только Ван будет в состоянии совершить эту поездку. Так что Вану стоит применить немного вуду, ха-ха, к собственной ране.

Этот день наступил довольно скоро. Сначала катили долгими коридорами, мимо шустрых хорошеньких сестер, стряхивавших градусники, затем поднялись и спустились на двух разных лифтах, во втором, очень просторном, к стенке была прислонена черная гробовая крышка с металлическими рукоятками, а пахнущий карболкой пол усеивали обломанные веточки остролиста или лавра; наконец, Дорофей, как онегинский кучер, сказал «Приехали» и плавно прокатил Вана мимо двух отгороженных ширмами коек к третьей, у окна. Там он оставил Вана, а сам уселся за столик в углу перед дверью и неторопливо развернул русскую газету «Голосъ» («Логос»).

«Я Ван Вин, сообщаю это на тот случай, если вы уже недостаточно ясно мыслите, чтобы узнать человека, которого видели лишь дважды. В больничной карточке указано, что вам тридцать лет. Я полагал, что вам меньше, но все равно, в этом возрасте человеку еще слишком рано умирать, кем бы этот человек ни был, твою мать, недоразвитым гением или законченным негодяем, или тем и другим сразу. Как вы можете догадаться по скупой, но многозначительной обстановке этой тихой комнаты, вы, господин Рак, на одном жаргоне – безнадежный случай, а на другом – крысиная падаль. Никакой кислородный аппарат не поможет вам избежать “агонии агонии” – удачный плеоназм профессора Ламорта. Телесные страдания, которые вы перенесете или уже переносите, могут быть непомерными и чудовищными, но они ничто в сравнении с теми муками, которые ожидают вас во вполне возможном мире ином. Человеческий разум, монистичный по своей природе, не в состоянии принять два небытия; ему известно, что было одно ничто, его биологическое небытие в бесконечном прошлом, поскольку в его памяти нет ни малейшего следа, указывающего на обратное, и что это небытие, будучи как бы истекшим, не так уж и трудно вынести. Но второе небытие, которое, возможно, столь же легко переносимо, логически неприемлемо. Говоря о пространстве, мы можем представить живую частичку в безграничном единстве вселенной; но по отношению к нашей короткой жизни во времени такой аналогии предложить нельзя, ибо, сколь бы ни была она короткой (а тридцатилетний отрезок краток до неприличия!), наше осознание собственного бытия – это не точка в вечности, но щель, трещина, расселина, проходящая по всей ширине метафизического времени, делящая его на две половины и сияющая – неважно насколько узкой полоской – между задней и передней панелями. Вот почему, господин Рак, мы можем говорить о прошлом и, менее определенно, хотя и в том же привычном значении, о будущем, но попросту неспособны представить второе небытие, вторую пустоту, второй пробел. Забвение – это спектакль, идущий лишь один раз; мы на нем уже были; повтора не будет. Следовательно, мы должны предполагать возможность некой длящейся формы разобщенного сознания, что приводит меня, господин Рак, к моей главной мысли. Вечный Рак, бесконечная “раковость”, может быть чем-то незначительным, но одно несомненно: единственное сознание, которое сохраняется в мире ином, – это сознание боли. Маленький Рак, рачок сегодня, – это бесконечно растущая раковая опухоль дня завтрашнего – ich bin ein unverbesserlicher Witzbold. Мы можем вообразить – полагаю, мы должны вообразить – крошечные скопления частиц, все еще сохраняющих в своей совокупности личность Рака, стекающихся, вроде намагниченной металлической пыли, здесь и там в нездешнем и тамошнем мире, как-то, где-то сочетающихся друг с другом, образующих то цепочку, составленную из всех случаев испытанной Раком зубной боли, то полный набор виденных Раком кошмаров – совсем как кучки безвестных беженцев из какой-то погубленной страны, которые жмутся друг к дружке, чтобы немного согреться в общем смраде, сбиваются вместе ради неопрятного сострадания или общих воспоминаний о невыразимых пытках в лагерях Татарии. Что за изощренное истязание для старика томиться в конце длинной-предлинной очереди к такому еще далекому нужнику. Так вот, герр Рак, я предлагаю вам представить себе, что продолжающие свое существование клетки вызревающей раковости сложатся вот в такую вереницу мучений, никогда, никогда не достигая вожделенной грязной дыры среди ужаса и страданий бесконечной ночи. Вы, разумеется, можете на это ответить, если читали современные романы и вам по душе жаргончик англоязычных писателей, что настройщик роялей “из низов среднего класса”, который влюбился в легкомысленную девушку из “высшего общества” и тем самым разрушил собственный брак, не совершил преступления, заслуживающего сурового наказания, о котором незваный гость —»

Уже привычным жестом Ван порвал заготовленную речь и сказал:

«Господин Рак, откройте глаза. Я Ван Вин, посетитель».

Мгновение восково-бледное лицо с ввалившимися щеками, вытянутой челюстью, крупным носом и маленьким круглым подбородком оставалось лишенным всякого выражения, но красивые, прозрачно-янтарные, выразительные глаза с трогательно длинными ресницами открылись. Затем по его губам скользнула улыбка, и он, не поднимая головы от накрытой клеенкой подушки (зачем клеенка?), подал руку.

Ван со своего кресла протянул конец трости, которую Рак ухватил слабой рукой и вежливо ощупал, приняв жест Вана за благонамеренное предложение помощи. «Нет, я еще не могу вставать», довольно отчетливо сказал он с немецким акцентом, который, вероятно, составит его самую стойкую группу мертвых клеточек.