«Письма с Терры» Вольтеманда увидели свет в 1891 году, в день, когда Вану исполнился двадцать один год; на титульном листе значились два фиктивных издательских дома: «Абенсераг», Манхэттен, и «Зегрис», Лондон.
(Если бы книга попалась мне на глаза, я бы
Новый адвокат Вана, господин Громвель, чье красивое растительное имя каким-то образом отвечало его невинным глазам и мягкой светлой бороде, приходился племянником выдающемуся Громбчевскому, который последние три десятка лет с примерным тщанием и осмотрительностью вел некоторые дела Демона. Громвель пестовал личное состояние Вана не менее трепетно, но в тонкостях книгоиздания он разбирался слабо, а Ван и вовсе ничего не смыслил в этом, не зная, к примеру, что следует рассылать редакторам различных периодических изданий «экземпляры для отзыва» или что за анонсы и рекламные объявления нужно платить и что не стоит ожидать их самозарождения и созревания до размеров целой полосы среди других броских аннотаций, расхваливающих «Одержимых» мисс Лав и «Толкача» мистера Дюка.
За кругленькую сумму Гвен, одной из служащих г-на Громвеля, поручили не только развлекать нашего автора, но и пристраивать в манхэттенские книжные магазины половину напечатанных экземпляров, в то время как ее прежнего английского любовника подрядили разместить остальное в книжных магазинах Лондона. Мысль о том, что человек, настолько любезный, что согласен заниматься продажей его книг, не может оставить себе те приблизительно десять долларов, которые были потрачены на изготовление каждого экземпляра, казалась Вану несправедливой и нелогичной. И потому, изучив присланный ему помощниками в феврале 1892 года отчет, из которого следовало, что за двенадцать месяцев было продано всего шесть экземпляров, два в Англии и четыре в Америке, он испытал чувство вины за все те тяготы, которые, бесспорно, пришлось вынести низкооплачиваемым, утомленным, голоруким, черноволосым и бледнокожим продавщицам, пытавшимся прельстить суровых уранистов его произведением («А вот довольно оригинальный роман о девушке по имени Терра»). Говоря статистически, никаких рецензий ожидать не приходилось, учитывая своеобычность обстоятельств, при которых обрабатывалась корреспонденция бедняжки Терры. Как ни странно, появилось целых две. Сначала Первый Клоун «Эльсинора», известного лондонского еженедельника, прошелся по «Письмам» в своем обзоре, озаглавленном с чисто британским журнальным пристрастием к такого рода фальшивой игре слов «Terre à terre, 1891» и посвященном «Космическим романам» года, число коих к тому времени пошло на убыль. Назвав книгу Вольтеманда лучшей из всех представленных, он сквозь зубы (или, скорее, клыки) охарактеризовал ее (увы, с безошибочным чутьем) «роскошной выделки безделушкой, избитой, скучной и темноватой небылицей с несколькими совершенно восхитительными метафорами, только вредящими в остальном беспомощному повествованию».
Вторым и последним комплиментом бедного Вольтеманда удостоил в тощем манхэттенском журнале «Высокобровый горожанин» поэт Макс Миспел (еще одно ботаническое имя – Mespilus germanica, мушмула германская), профессор немецкого отделения Коломбинского университета. Герр Мушмула, любивший выставлять напоказ своих авторов, обнаружил в «Письмах с Терры» влияние Осберха (испанского сочинителя вычурных сказок и мистико-аллегорических историй, высокоценимого скорыми на выводы доктринерами), а также непристойного древнего араба, толкователя анаграмматических сновидений Бен Сирина, как передает его имя капитан de Roux, согласно Бёртону в его переложении трактата Нефзави о лучшем способе совокупления с тучными или горбатыми женщинами («Благоухающий сад», издательство «Барс», с. 187 в экземпляре, подаренном девяностотрехлетнему барону Вану Вину его врачом профессором Лагоссом, большим похабником). Критика Миспела кончалась так: «Если г-н Вольтеманд (или Вольтиманд, или Мандалатов) психиатр, кем, полагаю, он вполне может оказаться, то я столь же сочувствую его пациентам, сколько восхищаюсь его талантом».
Прижатая к стенке Гвен, кругленькая филь де жуа (по склонности, если не по роду занятий), выдала одного из своих новых ухажеров, признавшись, что она упросила его написать эту статью, потому что не могла вынести «кривой ухмылки» Вана, узнавшего, как возмутительно пренебрегают его красиво переплетенной и снабженной футляром книгой. Еще она клялась, что Макс Мушмула не только не имел ни малейшего представления о том, кто такой Вольтеманд, но даже не читал роман Вана. Некоторое время Ван тешил себя мыслью вызвать г-на М. (который, как он надеялся, выберет шпаги) на дуэль – при рассветных лучах, в укромном уголке Парка, центральную лужайку которого он мог видеть с террасы пентхауса, где он дважды в неделю фехтовал с гуттаперчевым французом-тренером – единственное упражнение, кроме верховой езды, которое он все еще себе позволял; но к его удивлению и облегчению (поскольку ему было чуточку стыдно защищать свою «повестушку» и хотелось поскорее забыть ее, как другой Вин, не имеющий к Вану отношения, мог бы, пожалуй, осудить – кабы ему посчастливилось прожить подольше – свою юношескую фантазию об идеальных борделях), М.М. ответил на расплывчатый картель Вана добродушным обещанием прислать ему свою следующую статью «Сорняк изгоняет цветок» (издательство «Мелвилл и Марвелл»).
Чувство опустошенности – вот и все, что Ван вынес из своего приобщения к Литературе. Еще до завершения книги он с болью осознал, как, в сущности, мало он знает собственную планету, пытаясь собрать воедино чужую из зубчатых осколков, стянутых из спутанных умов. Ван решил, что после окончания медицинского факультета Кингстона (который он нашел более подходящим для себя, чем старый добрый Чуз) он отправится в долгие странствия по Южной Америке, Африке, Индии. Пятнадцатилетним мальчиком (возраст расцвета Эрика Вина) он с поэтической страстью изучал расписание и пути сообщения трех великих американских трансконтинентальных поездов, на которых однажды двинется в путь, притом не в одиночестве (теперь – в одиночестве). Отправляясь из Манхэттена через Мефисто, Эль-Пасо, Мексиканск и Панамский Чаннель, вишневый Экспресс Новый Свет достигал Бразилии и Ведьмы (основанной русским адмиралом). Там он разделялся на две части – восточный состав следовал дальше, к Горну Гранта, а западный возвращался на север через Вальпараисо и Боготу. В другие дни волшебное путешествие начиналось в Юконске, откуда один поезд следовал к атлантическому побережью, а другой через Калифорнию и Центральную Африку мчал в Уругвай. Сливово-синий Африканский Экспресс отправлялся из Лондона и достигал мыса Доброй Надежды тремя различными маршрутами, через Нигеро, Родозию или Эфиопию. Наконец, шоколадный Восточный Экспресс, проходя через Турцию и несколько Чаннелей, соединял Лондон с Цейлоном и Сиднеем. Когда засыпаешь, кажется таким странным, что все континенты, кроме твоего, начинаются на «А».
В каждом из трех восхитительных поездов имелись по крайней мере два вагона, в которых привередливый путешественник мог взять спальню с отдельной ванной и ватерклозетом, а также гостиную с фортепиано или арфой. Продолжительность путешествия варьировалась в зависимости от настроения Вана, когда в возрасте Эрика он воображал себе пейзажи, непрерывно расстилающиеся перед его покойным, слишком покойным креслом. По тропическим лесам, горным каньонам и другим увлекательным местам (о, назови их! Не могу – засыпаю) комната катила не быстрее пятнадцати миль в час, зато, проходя через пустыни или земледельческое уныние, достигала семидесяти, уснидесяти, спидесяти, ста —
Весной 1869 года Давид ван Вин, состоятельный архитектор фламандского происхождения (никоим образом не связанный с Винами нашей путаной любовной истории), отделался легкими ушибами, когда у автомобиля, которым он правил, направляясь из Канн в Кале, на подмороженной дороге лопнуло переднее колесо и он врезался в мебельный фургон, припаркованный на обочине; его дочь, сидевшая рядом с ним, была мгновенно убита чемоданом, ударившим сзади и сломавшим ей шею. Муж погибшей, неуравновешенный и неудачливый художник (на десять лет старше своего тестя, которому он завидовал и которого презирал), застрелился в своей лондонской мастерской, получив каблограмму из нормандской деревни с ужасным названием Deuil.
На этом роковая инерция не сбавила ходу, потому что Эрику, мальчику пятнадцати лет, несмотря на всю заботу и обожание, которыми его окружил дед, тоже не удалось избежать каверзной участи, странно схожей с судьбой его матери.
Переведенный из Ноты в небольшую частную школу в кантоне Во, Эрик провел чахоточное лето в Приморских Альпах, после чего был отвезен в Экс-ан-Вале, кристальный воздух которого, как считалось в то время, укрепляет молодые легкие. Вместо этого разыгравшаяся буря, невиданная доселе в этих краях, швырнула в сироту черепицей, насмерть проломив мальчугану череп. Среди его вещей Давид ван Вин нашел несколько стихотворений и черновик сочинения под названием «Вилла Венус, Сон Наяву».
Говоря без экивоков, наделенный богатым воображением Эрик явно искал выхода для своих первых плотских томлений, и в подробно изложенном им проекте (навеянном невоздержанным чтением бесчисленных эротических опусов, найденных в меблированном доме, который его дед купил недалеко от Ванса у графа Толстого, русского или поляка) содержалось описание сети роскошных борделей, возвести которую «на двух полушариях нашего каллипигийского глобуса» позволило бы ему полученное наследство. Эрик представлял себе что-то вроде фешенебельного клуба с отделениями или, по его поэтическому выражению, «амурантами», расположенными в окрестностях городов и курортов. Членами «Виллы Венус» могли быть исключительно люди благородного происхождения, «красивые и здоровые», не старше пятидесяти лет (похвальное великодушие со стороны бедного мальчика), платящие ежегодный взнос в размере 3650 гиней, не считая расходов на букеты, драгоценности и другие галантные подношения. Постоянно находящимся при отделениях женщинам-врачам, красивым и молодым («напоминающим американских секретарш или ассистенток дантистов»), надлежало проверять интимное физическое состояние «ласкающего и ласкаемого» (еще одна удачная формула), а также осматривать друг друга, ежели в том «возникнет необходимость». Один пункт в Правилах Клуба как будто указывал на то, что Эрик, несмотря на бурлящее в нем вожделение к женскому полу, вкусил удовольствия эрзац-возни со своими однокашниками в Ноте (известного тона подготовительной школе-пансионе): из не более чем пятидесяти постояльцев главных амурантов по крайней мере двое могли быть прелестными фавненками в коротких хитонах и головных повязках – белокурые не старше четырнадцати лет, темненькие – двенадцати. Однако, дабы исключить постоянный поток «закоренелых уранистов», пресыщенный гость мог ублажаться с мальчишкой только в перерыве между двумя сериями по три девушки в каждой и только в том случае, если все эти посещения происходили в течение одной недели – несколько комичное, но не лишенное практической сметки условие.
Претендентки для каждого амуранта отбирались Комитетом Членов Клуба, принимавшим во внимание годовой свод отзывов и предложений, заносившихся гостями в особую «Розовую Книгу». «Краса и нежность, грация и покорность» – таковы необходимые и главные достоинства соискательниц от пятнадцати до двадцати пяти лет в случае «стройных нордических куколок» и от десяти до двадцати лет в случае «пышных южных чаровниц». Они бы резвились и нежились в «будуарах и оранжереях», неизменно обнаженные и готовые к соитию; другое дело приставленные к ним в услужение субретки, привлекательно одетые служанки более или менее экзотического происхождения, «недоступные для желаний членов Клуба без специального дозволения Правления». Мой любимый пункт (поскольку располагаю фотостатом с каллиграфического оригинала, созданного бедным подростком) гласил, что любая девица для утех во время менструального периода могла избираться Госпожой своего амуранта. (Из этого, разумеется, ничего не вышло, и Комитет пошел на компромисс, поставив во главе персонала каждого дома красивой наружности лезбиянку и добавив упущенного Эриком вышибалу.)
Эксцентричность – великое средство от великого горя. Дед мальчика немедленно принялся претворять в кирпич и камень, в бетон и мрамор, в плоть и кровли фантазию Эрика. Он дал себе обет первым испробовать первую гурию, которую наймет для последнего из построенных домов, а до того часа жить в непрестанных трудах и суровом воздержании.
Он, должно быть, являл собой трогательное и величавое зрелище, этот пожилой, но еще полный энергии голландец с изрезанным морщинами рептильим лицом и седой шевелюрой, проектирующий с участием левацких декораторов тысячу и один мемориальный амурант, которые он вознамерился возвести по всему миру – возможно даже в брутальной Татарии, несмотря на то, что ею управляли, как он считал, «Американизированные Евреи», но ведь «Искусство искупает Политику» – весьма свежая мысль, которую мы должны простить славному старому сумасброду. Он начал с сельской Англии и прибрежных районов Америки, и когда строил дворец в стиле Роберта Адама (цинично прозванный местными острословами «Мадам-Адам Хауз»), недалеко от Ньюпорта, на острове Родос, – сооружение в несколько сенильном стиле, с мраморными колоннами, поднятыми со дна классических морей и сохранившими инкрустацию этрусскими устричными раковинами, – внезапно умер от апоплексического удара, помогая подпирать пропилеи. То был лишь его сотый чертог!
Его племянник и наследник, честный, но карикатурно пуританский суконщик из Рюинена (недалеко от Зволле, как мне сказали), обремененный большой семьей и небольшой торговлей, тревожился напрасно: он не лишился миллионов гульденов, безумную растрату которых он последние лет десять обсуждал со специалистами по душевным болезням. Все сто амурантов открылись в один день, 20 сентября 1875 года (и по очаровательному совпадению, старое русское название сентября, «рюень», что могло означать «крушение», «руины», также отзывалось в названии родного города экстатического нигдерландца). К началу нового века венерианские доходы уже текли рекой (правда, последним потоком). В одном болтливом бульварном журнальчике сообщалось, около 1890 года, что «Вельветовый» Вин, из любопытства и чувства благодарности, как-то посетил – только однажды и со всем семейством – свой ближайший амурант и что будто бы небезызвестная Гийом де Монпарнас гневно отвергла предложение голливудской студии написать сценарий об этой помпезной и уморительной экскурсии. Всего только слухи, конечно.
Дед Эрика перепробовал, кажется, все – от ар-декорума до ура-декаданса, от леденящего ампира до «пламенеющей» готики. В своих пародиях на парадиз он даже позволил себе, всего несколько раз, выразить зодческими средствами прямолинейный хаос кубизма (превратив «абстракцию» в «конструкцию»), подражая – в том смысле, который так хорошо раскрыт в Вулнеровской «Истории английской архитектуры», подаренной мне (дешевое издание в бумажной обложке) добрейшим д-ром Лагоссом, – таким ультраутилитарным кирпичным кубам, как maisons closes Эль Фрейда в австрийском Любеткине или отхожие флигели Дюдока в серой Фрисландии.
Но в целом он предпочитал идиллию и романтику. Утонченных английских джентльменов ожидало немало удовольствий в Летчуэртском Тереме, настоящем деревенском доме, оштукатуренном до бычьих глаз, или в Итченорском Шато, с грубой каминной полкой и шатровой крышей. Нельзя не восхищаться мастерством Давида ван Вина, придавшего своему новехонькому особняку в стиле Регентства облик отремонтированной фермы или устроившего новообращенный женский монастырь на прибрежном островке с таким волшебством, что нельзя было отличить арабески от арбутуса, искуса от искусства, золы от лозы. Мы всегда будем помнить Литтль-Лемантри под Ранчестером или Псевдотерм в живописном тупиковом ущелье к югу от виадука сказочной Палермонтовии. Мы высоко ценили то, как он соединял местную банальность (шато в окружении каштанов, кастелло под защитой кипарисов) с внутренним убранством, побуждавшим предаваться всевозможным оргиям, отражаемым в потолочных зеркалах эрогения юного Эрика. Лучше всего, в практическом отношении, архитектору удавалось обеспечить уединенность своих сооружений, которые как бы отступали от окружающих открытых пространств. Гнездилась ли «Вилла Венус» в лесистых долинах, была ли окружена обширным парком, смотрела ли на террасные сады и рощи, подступ к ней начинался с частной дороги и тянулся через лабиринт живых изгородей и стен с неприметными дверями, ключи от которых имелись только у гостей и охранников. Умело расставленные прожекторы сопутствовали блужданиям вельмож, в плащах и масках, по петляющим темным дорожкам среди зарослей – ибо одно из условий Эрика состояло в том, что «каждое заведение должно открываться только с наступлением ночи и закрываться с восходом солнца». Система звонков, которую Эрик, возможно, изобрел самостоятельно, хотя она стара, как баутта и вышибала, не позволяла посетителям виллы натыкаться друг на друга, и сколько бы дворян ни ожидало или ни распутничало в любой части амуранта, каждый чувствовал себя единственным петухом в курятнике, поскольку вышибала, молчаливый и вежливый человек, напоминающий манхэттенского приказчика в универсальном магазине, в счет, разумеется, не шел: подчас его случалось видеть, когда возникала заминка с удостоверением личности или наличности, но ему редко приходилось применять грубую силу или вызывать помощника.
Согласно проекту Эрика, подбором девиц ведали Благородные Собрания Старейшин. Изящной формы фаланги, хорошие зубы, безупречная кожа, не знавшие краски волосы, совершенные ягодицы и грудь, а также непритворная жажда любострастных утех были непременными предпосылками, которых требовали Старейшины по предписанию Эрика. «Интакты» принимались только отроческих лет; с другой стороны, ни одна женщина, родившая ребенка (даже в детские годы), в гетеры не допускалась, и отсутствие каких-либо изъянов, вызываемых материнством, не имело значения.
Сословный ценз оговорен не был, но Комитеты первоначально и теоретически склонялись к тому, чтобы принимать девиц более или менее благородного происхождения. Дочери художников в целом имели преимущество перед дочерями биндюжников. Неожиданно много оказалось детей озлобленных лордов из промозглых замков или разорившихся баронесс из обшарпанных гостиниц. Просматривая список из приблизительно двух тысяч проституток, состоявших во всех амурантах на 1 января 1890 года (то был рекордный год в анналах «Виллы Венус»), я насчитал целых двадцать два имени, восходивших к королевским семьям Европы, но вместе с тем около четверти всех девиц принадлежали к плебейским слоям. В силу какой-то задорной встряски в генетическом калейдоскопе или простой покерной удачи, или безо всякой причины, дочурки крестьян, коробейников и водопроводчиков часто превосходили в элегантности и грации своих товарок из зажиточного среднего класса или самого высшего общества – занятный факт, который порадует моих неродовитых читателей не менее того обстоятельства, что прислужницы, стоявшие «ниже» восточных чаровниц (они ассистировали клиенту и его потаскухам в различных ритуалах с серебряными тазами, вышитыми полотенцами и бесперспективными улыбками), нередко спускались с украшенных фамильными гербами княжеских высот.