«Мне позвонила мать из Малорукино (их поместье в Мальбруке, Майн): в местных газетах сообщают, что ты дрался на дуэли. Ты просто излучаешь здоровье, как я рада! Я знала, что произойдет что-то дурное, потому что крошка Рассел, внук доктора Платонова, помнишь, видел из окна, как ты на платформе избил офицера. Но я хотела начать с другого, нет, пожалуйста, он нас видит (прибавила она по-русски), у меня для тебя очень плохие новости. Молодой Фрейзер, который только что вернулся из Ялты, рассказал, что у него на глазах убили Перси, на второй день после высадки, меньше чем через неделю после их отлета из аэропорта Гудсона. Он сам тебе опишет, как это было, его история с каждым разом обрастает все новыми и новыми ужасными подробностями. Фрейзер, кажется, повел себя не лучшим образом в этой неразберихе, вот почему, я думаю, он задним числом вносит поправки».
(Билль Фрейзер, сын судьи Фрейзера из Веллингтона, наблюдал за гибелью лейтенанта де Пре из благословенной траншеи, заросшей кизилом и мушмулой, и, конечно, ничего не мог сделать, чтобы помочь командиру своего взвода, причем по ряду причин, которые добросовестно перечислены в его рапорте, но приводить которые здесь было бы слишком утомительно и неловко. Перси ранили в бедро во время стычки с отрядом хазарских партизан в ущелье близ «Chew-foot-Calais», как американские солдаты произносят «Чуфут-Кале», название укрепленной скалы. С тем загадочным облегчением, какое испытывает обреченный человек, он немедленно уверил себя в том, что отделался неопасным ранением в мягкие ткани. Начав ползти или, скорее, извиваться по-пластунски к тенистому укрытию дубовой рощицы и колючих кустарников, где удобно расположился другой раненый боец, он потерял сознание из-за потери крови, как было и с нами. Когда же, несколько минут спустя, Перси – все еще граф Перси де Пре – очнулся, он уже был не один на своем грубом ковре из мелких камней и жесткой травы. Старик-татарин, в синих американских джинсах, неуместных при его бешмете, но отчего-то успокоительно подействовавших на раненого, улыбаясь, сидел рядом с ним на корточках. «Бедный, бедный, – говорил добряк, качая бритой головой и сочувственно цокая языком. – Больно?» Перси ответил на своем довольно примитивном русском, что рана, похоже, не слишком серьезная. «Карашо, карашо, не больно», сказал добрый старик и, подняв оброненный Перси армейский пистолет, с простодушным удовольствием осмотрел его, после чего выстрелил ему в висок.
Вот бы узнать, всегда хочется знать те короткие быстрые серии образов, которые проносятся в голове казнимого и которые хранятся где-то, как-то, в какой-то обширной библиотеке микрофильмированных Последних Мыслей – ограниченных, в данном случае, двумя моментами: восприятием нашим другом этих приятных морщинок псевдокраснокожего, лучащихся на него с безоблачных небес, не слишком отличных от ладорских, и затем ощущением того, как яростно стальное дуло пробивает нежную кожу и лопается кость. Не могут ли они походить на своего рода сюиту для флейты, на серию «движений», музыкальных «movements»? Таких, к примеру: я жив – кто это? – гражданский – сочувствие – жажда – дочка с кувшином – это мой чортов пистолет – о, нет… и так далее, или, скорее, и
«Как странно, как странно», проговорил Ван, когда Кордула закончила излагать свою намного менее подробную версию отчета, позднее услышанного Ваном от самого Билля Фрейзера.
Какое странное совпадение! То ли смертоносные стрелы Ады поразили свои цели, то ли он, Ван, затеяв дуэль с подставным лицом, каким-то образом сумел разом уничтожить двух ее гнусных любовников.
Странно было и то, что, слушая малютку Кордулу, он оставался безучастным, не испытывая ничего, кроме, возможно, сдержанного удивления. В эту минуту странного Вана, сына странного Демона, юношу прямолинейного в вопросах нежной страсти, гораздо больше увлекала перспектива насладиться Кордулой при первой же человеческой и гуманной возможности, при первом же дьявольском и дорожном попустительстве, чем сокрушаться о судьбе едва знакомого молодчика; и хотя в синих глазах Кордулы раз-другой мелькнула слезинка, он отлично знал, что она редко видалась со своим троюродным братом и, говоря начистоту, его скорее недолюбливала.
Кордула сказала Эдмонду: «Arrêtez près de как там его, да, “Альбион”, магазин готового платья pour messieurs в Луге», и поскольку раздосадованный Ван начал протестовать, твердо сказала ему: «Ты не можешь вернуться в цивилизованный мир в пижаме. Куплю тебе кое-что из одежды, пока Эдмонд выпьет чашку кофе».
Она купила ему брюки и плащ. Сгорая от нетерпения, он дожидался ее в припаркованном автомобиле, и теперь под предлогом, что ему нужно переодеться в его новые вещи, уговорил свою подружку отъехать на какие-нибудь задворки, пока Эдмонд, где бы он ни был, пьет вторую чашку.
Лишь только они подыскали подходящее место, он усадил Кордулу себе на колени и овладел ею со всеми удобствами и с таким ревом наслаждения, что она почувствовала себя тронутой и польщенной.
«Ах, бесшабашная Кордула, – весело сказала бесшабашная Кордула, – похоже, тебя ждет новый аборт – encore un petit enfantôme, как всякий раз в таких случаях причитала горничная моей бедной тетки. Что-то не так сказала?»
«Все так», ответил Ван, нежно целуя ее, и они двинулись обратно к закусочной.
Ван провел оздоровительный месяц в манхэттенской квартире Кордулы на Алексис-авеню. Прилежно, не реже двух раз в неделю, она навещала свою мать в их фамильном замке в Мальбруке, куда ездила одна, без Вана. Не сопровождал он ее и на бесчисленные светские «скитания» в городе, заключавшиеся в беспрестанном перемещении по кафе и знакомым – очаровательная Кордуленька, девица легкого нрава, любящая развлечения, всюду была желанной гостьей; впрочем, некоторые вечеринки она посещать перестала, избегая своего последнего любовника, модного психотехника д-ра Ф. З. Фрейзера, кузена того самого счастливого соратника погибшего П. де П. Несколько раз Ван сносился с отцом по дорофону (Демон в это время занимался всесторонним изучением мексиканских спа, специй и цыпок) и выполнял в городе кое-какие его поручения. Ван часто водил Кордулу во французские рестораны, на английские фильмы и варяжские трагедии, и все им было в радость, потому что она наслаждалась каждым блюдом, каждым глотком, каждой остротой и каждым всхлипом, а он упивался бархатистым румянцем ее щечек, лазурной прозрачностью ее празднично подведенных глаз, которым удлиненные, густые, иссиня-черные ресницы, загнутые кверху по внешним краям, придавали то, что модницы называли «узким арлекинским разрезом».
Как-то в воскресенье, пока Кордула еще нежилась в пенной ванне (чарующее, невиданное им доселе зрелище, которым он наслаждался дважды в день), Ван, «в обнаженном виде» (как его новая пассия иронично облагораживала слово «голышом»), впервые после месячного воздержания попробовал пройтись на руках. Он чувствовал себя сильным и свежим и с беспечной уверенностью поднял тело в «первую позицию» посреди залитой солнцем террасы. В следующий миг он растянулся на спине. Он сделал новую попытку и сразу потерял равновесие. Его охватило ужасное, хотя и обманчивое ощущение, будто его левая рука стала короче правой, и Ван с кривой усмешкой подумал, что о танцах на руках, пожалуй, придется забыть. Кинг Винг предупреждал его, что если не практиковаться два-три месяца, то это редкое искусство можно утратить безвозвратно. В тот же день (два этих неприятных события так и остались навсегда связанными в его памяти) Ван случайно ответил на звонок – глубокий хриплый голос спрашивал Кордулу, и он принял звонившего за мужчину, но оказалось, что то была ее старая одноклассница, и Кордула с притворной патокой ответила ей, в то же время закатывая глаза поверх трубки и выдумывая множество малоубедительных срочных дел.
«Ужасная особа! – выдохнула она после мелодичного адьё. – Некто Ванда Брум, и я только недавно узнала то, о чем даже не догадывалась в школе, что она обычная трибадка – бедная Грейс Эрминина рассказала мне, что эта Ванда не давала проходу ей и… еще одной девочке. Вот ее карточка», прибавила Кордула, быстро сменив тон и беря из ящика со вкусом переплетенный и изысканно отпечатанный выпускной альбом «Весенний семестр 1887 года», который Ван уже видел в Ардисе, но листая который не обратил внимание на угрюмое, нахмуренное, понурое лицо названной девочки, а теперь это уже не имело значения, и Кордула быстро грохнула тяжелый том обратно в ящик комода. Ван, однако, прекрасно помнил, что среди прочих, более или менее жеманных сочинений других девочек альбом содержал остроумную пародию Ады Вин на свойственный Толстому ритм длинных предложений и концовок глав; он ясно видел ее чопорный снимок, под которым она написала один из своих характерных аллитерационных стишков:
Всё в прошлом, всё это в прошлом. Уничтожь и забудь! Но бабочка в парке, орхидея в витрине могли все оживить, пронзив душу ослепительным разрядом отчаяния.
Большую часть времени он отдавал усердным изысканиям в громадной, украшенной гранитными колоннами Публичной Библиотеке, в этом дивном и торжественном дворце в нескольких кварталах от уютной квартиры Кордулы. Трудно удержаться от того, чтобы не сравнить с вынашиванием плода эти странные, эти неодолимые желания и тошные припадки малодушия, которые сопровождают отягощенную разными упоительными осложнениями работу молодого автора над первой книгой. Ван покамест пребывал на стадии свадебных хлопот, затем, если развить метафору, его ожидал спальный вагон неряшливой утраты девственности, а потом – первый балкон новобрачных завтраков с первой осой. Язык не поворачивается назвать Кордулу писательской музой, но неспешные вечерние возвращения в ее апартаменты бывали приятно проникнуты отсветом и сознанием выполненной задачи и предвкушением ее ласк; его душу особенным теплом согревали мысли о тех вечерах, когда они устраивали изысканную трапезу, заказывая снедь в «Монако», первоклассном ресторане на первом этаже их высокого здания, увенчанного ее пентхаусом и просторной террасой. Милая обыденность их тихого сожительства умиротворяла его гораздо надежнее общества всегда экзальтированного и пламенного Демона, с которым Ван изредка видался в городе и с которым должен был провести две недели перед следующим семестром в Чузе. Кроме сплетен – сплетенных паутинок сплетен – Кордула с ним ничего не обсуждала, что тоже благотворно действовало на него. Она очень быстро смекнула, что ей никогда не следует упоминать Аду или Ардис. Он, в свою очередь, вполне отдавал себе отчет в том, что она его по-настоящему не любит. Гладить ее небольшое, вымытое, мягонькое и ладно-округлое тело было сущим наслаждением, а ее простосердечное изумление, вызываемое разнообразием и силой его постельных приемов, умащивало то, что все еще оставалось от молодой мужской гордости бедного Вана. Она могла задремать между двух объятий. Когда же ему не спалось, как это теперь часто случалось, он усаживался в гостиной делать пометки и выписки из набранных книг или, строго ограничивая свои размышления рамками ученого предмета, прохаживался по террасе под звездной мглой, пока из светающей бездны города не доносились трель и скрежет первого трамвая.
Когда в начале сентября Ван Вин уехал из Манхэттена в Люту, плод зрел в его чреве.
Часть вторая
В одном из зеркал в золоченой раме старомодного зала ожидания аэропорта Гудсона Ван заметил шелковый цилиндр отца. Демон ждал его, сидя в кресле из поддельного мраморного дерева за раскрытой газетой: «Капитуляция Крыма» – вывернутыми буквами гласил заголовок передовицы. В ту же минуту к Вану подошел человек в плаще с располагающим и немного поросячьим розовым лицом. Он представился служащим известного международного агентства «Бок о Бок» (БОК), обеспечивающего Безопасный Обмен Корреспонденцией. Сперва удивившись, Ван быстро сообразил, что Ада Вин, его недавняя любовница, избрала поистине блестящий (во всех смыслах этого слова) способ доставить ему письмо, поскольку фантастически дорогие и феноменально востребованные услуги «боковой» почты гарантировали абсолютную секретность, которую в мрачные дни 1859 года не способны были нарушить ни пытки, ни месмеризм. Поговаривали, будто сам Гамалиил, приезжая в Париж (теперь, увы, все реже и реже), и король Виктор во время собственных, по-прежнему довольно регулярных визитов на Кубу или Гекубу, и, конечно, энергичный и полнокровный лорд Гоуль, вице-король Франции, когда пускался в свои похождения по всей Канадии, предпочитали полагаться на исключительно надежную и даже пугающе безупречную расторопность «боковиков», чем на те официальные средства связи, которыми пользуются распутные властители, чтобы дурачить своих жен. Подошедший к Вану посыльный назвался Джеймсом Джонсом – сочетание до того обезличенное, что могло бы стать образцовым псевдонимом, кабы не представляло собой его настоящего имени. В зеркале началось волнение и хлопанье крыльями, но Ван не стал спешить. Дабы выиграть время (когда посыльный показал ему герб Ады на отдельной карточке, Ван спросил себя, следует ли ему принимать от нее письмо или нет), он внимательно оглядел похожий на туза червей жетон, предъявленный ему Дж. Дж. с простительной гордостью. Последний попросил Вана вскрыть письмо, убедиться в его подлинности и подписать карточку, которую молодой детектив затем вернул в потайную полость или пазуху в глубине своего облачения или анатомии. Приветственные возгласы и нетерпение Демона, надевшего для полета во Францию черную пелерину на алой шелковой подкладке, вынудили Вана проститься с Джеймсом и спрятать письмо в карман (чтобы пробежать его несколько минут спустя в уборной перед тем, как сесть в аэроплан).
«Котировки, – сказал Демон, – взлетели до небес. Наши территориальные триумфы и все такое. Американского губернатора и моего друга Бессбородко назначат главой Бессарабии, а британский губернатор Армборо будет править Арменией. Видел, как ты миловался со своей маленькой графиней на стоянке. Если ты на ней женишься, я лишу тебя наследства. Они на целую ступень ниже нашего круга».