Ада, или Отрада

«Через год-другой, – сказал Ван, – я окунусь в собственные маленькие миллионы (имея в виду состояние, оставленное ему Аквой). Но вам не стоит беспокоиться, сэр, мы с ней расстались на время – до тех пор, пока я не вернусь в ее girlinière (канадийский сленг)».

Щеголяя своей проницательностью, Демон желал знать, у кого именно, у Вана или у его poule, нелады с полицией (кивает в сторону Джима или Джона, который сидел в ожидании другого клиента, читая о «Криминальной Копуляции Бессармении»).

«Poule», ответил Ван с уклончивой немногословностью римского раввина, защищающего Варраву.

«Почему серый? – спросил Демон, указывая на макинтош Вана. – И почему так коротко острижен? Идти на фронт поздновато».

«Мне бы все равно отказали в призывном участке».

«Как рана?»

«Комси-комса. Выяснилось, что калуганский хирург обошелся со мной как коновал. Разошедшийся шов вдруг покраснел и закровоточил, а в подмышке выскочила шишка. Теперь за меня возьмется другой эскулап, на сей раз в Лондоне, тамошние мясники режут намного лучше. Где тут местечко? А, вижу. Затейливо. Иван да Марья (на одной двери был нарисован иванов цвет, на другой – марьин башмачок: так сказать, гербарий по нужде)».

Он оставил ее письмо без ответа, и через две недели Джон Джеймс, теперь в образе немецкого туриста, весь в клетчатом псевдотвиде, вручил Вану второе послание – в Лувре, прямо у «Bateau Ivre» Босха, той, со штукарем, пьющим на вантах (бедный старый Данила полагал, что эта картина имеет что-то общее с сатирической поэмой Бранта!). Ответа не будет – даже несмотря на то, что доставка ответного письма, как сообщил Вану честный посыльный, оплачена наперед, вместе с его обратным билетом.

Хотя снег валил хлопьями, Джеймс в порыве отвлеченного удальства стоял, обмахиваясь третьим конвертом, на крыльце cottage orné Вана на Ранта-ривер, близ Чуза, и Ван сказал, чтобы он перестал приносить ему письма.

В следующие два года ему вручили еще два письма, оба в Лондоне и оба в холле «Палас-отеля Албания», однако доставлял их другой агент БОК, пожилой господин в котелке, чей прозаический вид, отдающий похоронным бюро, должен был, по мнению скромного и чувствительного Джима, меньше раздражать Вана, нежели флер частного сыщика из романа. Шестое письмо пришло обычной почтой на Парк-лейн. Вся серия (кроме последнего письма, посвященного исключительно сценическим занятиям Ады) приводится здесь без изъятий. Ада не датировала письма, однако место и время можно установить с той или иной степенью точности.

[Лос-Анджелес, начало сентября 1888 г.]

Ты должен простить мне, что я прибегаю к столь дошлому (а также и пошлому) способу доставки писем, но мне не удалось найти более надежной службы.

Когда я сказала, что не могу объяснить свои поступки и лучше изложу их на бумаге, я имела в виду, что мне не по силам с ходу подобрать верные слова. Умоляю тебя. Я чувствовала, что не смогу их сложить и устно расположить в верном порядке. Умоляю тебя. Я чувствовала, что одно неверное и не так сказанное слово может стать роковым и ты просто повернешься, как ты и сделал, и снова уйдешь от меня, снова и снова. Умоляю тебя о вздохе <sic! Ред.> понимания. Но теперь я думаю, что мне все же следовало отважиться на разговор, на спотычки речи, потому что сейчас я вижу, что перенести свое сердце и честь на бумагу тоже ужасно трудно и даже еще труднее, поскольку говорящий всегда может воспользоваться оговоркой как отговоркой и укрыться за сумбуром слов, как истекающий кровью заяц с отстреленной половиной рта, или отскочить назад, чтобы исправить неточность; но белоснежную, даже синевато-снежную поверхность этой почтовой бумаги ошибки пятнают непоправимым багрянцем. Умоляю тебя.

В одном не стоит сомневаться ни при каких обстоятельствах. Я любила, люблю и буду любить только тебя. Я умоляю тебя и люблю тебя, жизнь моя, с бесконечной болью и страданием. Ты тутъ стоялъ, въ этомъ каравансарае, ты в самом центре всего, всегда, когда мне было только семь или восемь лет, ведь так?

[Лос-Анджелес, середина сентября 1888 г.]

Это второй стон изъ ада. Так странно, я в один и тот же день узнала из трех разных источников о твоей дуэли в К., о смерти П. и о том, что ты оправляешься после раны в доме его кузины («поздравленьице!» – как мы с ней выражались в школьные годы). Я позвонила ей, но она сказала, что ты уехал в Париж и что Р. тоже умер – не твоих рук дело, как я сперва подумала, а его жены. Формально ни он, ни П. не были моими любовниками, но теперь они оба на Терре, так что это не имеет значения.

[Лос-Анджелес, 1889 г.]

Мы все еще в карамельно-розовом и пизангово-зеленом albergo, где ты когда-то останавливался с отцом. Он, между прочим, страшно мил со мной. Мне нравится ездить с ним по всяким местам. Мы с ним делали ставки в Неваде – название рифмуется с моим именем, но твое тоже присутствует в нем, как и легендарная старорусская река. Да. Ох, напиши мне, одну крошечную записку, я так стараюсь тебе угодить! Хочешь еще немного (отчаянных) весточек? Новый постановщик артистического мировоззрения Марины определяет Бесконечность как самую удаленную от камеры точку, которая все еще находится в фокусе. Ей досталась роль глуховатой монахини Варвары (в некоторых отношениях наиболее занятной в чеховских «Четырех сестрах»). Она следует методу Стана, по которому lore и rôle перетекают в повседневную жизнь, настаивает на том, чтобы не выходить из образа и в отельном ресторане, где пьет чай въ прикуску и в эксцентричной манере строящей из себя дуру Варвары притворяется, будто не понимает каждый второй обращенный к ней вопрос. Такое ее поведение приводит к двойной путанице, раздражающей посторонних, а у меня отчего-то вызывает стойкое ощущение, что она – моя мать, намного более стойкое, чем во времена Ардиса. В целом, она здесь пользуется большим успехом. В Юниверсал-Сити ей предоставили (боюсь, не совсем безвозмездно) отдельное бунгало с табличкой «Марина Дурманова». Я же всего только эпизодическая подавальщица в последнего разбора вестерне, вихляющая бедрами между пьянчугами, хлопающими по столу, и все же я скорее наслаждаюсь атмосферой Houssaie, послушным искусством, вьющимися по холмам дорогами, воссозданием целых улиц с обязательной площадью и лиловой вывеской галантереи на резном фасаде, под которой около полудня толпа статистов в старинных одеждах выстраивается в очередь к стеклянной кабине с аппаратом, но мне поворковать не с кем.

Кстати о птичках: недавно вечером мы с Демоном посмотрели действительно замечательный фильм, орнитологический. Я и не догадывалась, что палеотропические нектарницы (справься о них!) являются «мимотипами» новосветных колибри, и все мои мысли, о, любовь моя, только мимотипы твоих. Я знаю, я знаю! Я даже знаю, что ты перестал читать на слове «догадывалась» – как в прежние дни.

[Калифорния? 1890 г.]