Эти требования Бьёрна Хёке были встречены бурными аплодисментами. Он хотел радикального поворота политического курса – от самокритичного восприятия национальной истории к образу истории, основанному на гордости и притязаниях на величие. Все, что препятствует самопрославлению, считается позором. Правая, как и левая, самокритика немецкой мемориальной культуры сталкивается с парадоксом: базируя свою историю на негативной памяти о Холокосте, немцы заслужили признание, а не уничижение. Возвращение Германии в Европу, в сообщество цивилизованных стран, стало следствием этой мемориальной культуры, которую за рубежом единодушно называют «немецкой моделью» и «немецким стандартом» исторической памяти. Все это полностью игнорируется политиками АдГ, которые хотят, минуя опыт ХХ века, возродить старые мифы о доблести и чести XIX века.
Те, кто считает берлинский мемориал, посвященный Холокосту, «памятником позору», все еще мыслят категориями гордости, позора и чести, как немецкое военное поколение, которое не желало праздновать 8 мая («Вина и позор не заслуживают почестей!», см. выше, с. 93–94). Они полагают, что отрицание прошлого и его вытеснение помогут сформировать положительный образ нации. Они выступают против исторической ответственности и признания жертв в собственной истории насилия. Они не принимают разделительной черты, но хотят подвести окончательную черту.
Идеи Бьёрна Хёке последовательно развивает Александер Гауланд, который прямо ссылается на них: «У нас славная история, о чем напомнил Бьёрн Хёке. И она, дорогие друзья, гораздо продолжительнее, чем эти проклятые двенадцать лет[213]. И если мы признаем эту историю, у нас будут силы творить будущее. Да, мы осознаем свою ответственность за двенадцать лет. Однако, дорогие друзья, Гитлер и нацисты – это лишь темное пятнышко на более чем тысячелетней успешной немецкой истории».
Гауланд осознает «нашу ответственность за двенадцать лет». Он, по крайней мере, не героизирует и не приукрашивает их, как это делают неонацисты или преступники из НСП[214]. Никто не запрещает господину Гауланду оглядываться на тысячелетнюю немецкую историю и искать в ней события, которые могут быть обращены в будущее. Однако он противопоставляет продолжительность тысячелетия и краткость двенадцати лет. Такое противопоставление некорректно, точнее – оно совершенно не работает. Эти двенадцать лет были действительно непродолжительны, но это было «концентрированное время» (Дан Динер), время экстремального насилия и непоправимых последствий. Эти годы изменили лицо Европы необратимо и привели к кровавому финалу тысячелетнюю историю, а именно историю европейских евреев в Восточной Европе.
Гауланд тривиализирует Гитлера и недооценивает национал-социализм. Мол, это позорное пятно настолько мало, что мы можем и должны забыть эти несколько лет и таким образом восстановить связь с тысячелетней немецкой историей и «великими достижениями предков». Фантасмагорическое видение грандиозного целого позволяет скрыть нацистский период, а вместе с ним его преступления и заодно его преступников и жертв. Но тем самым не только немецкое государство, но и объединенная Европа лишается исторической основы.
Разногласия между Востоком и Западом
В общей структуре Европейского союза есть трещины и слабые звенья, которые всякий раз обнаруживаются в периоды кризисов. Если финансовый кризис подверг серьезному испытанию ЕС, разделив страны-участницы по границе Север – Юг из-за недостаточной фискальной солидарности, то нынешний миграционный кризис вновь выявил раскол между Западом и Востоком. Болгарский политолог Иван Крастев самым внимательным образом наблюдал и анализировал в последние годы, что происходит на линиях раскола в Европе. Он особенно выделяет пережитый шок от массового наплыва мигрантов в 2015 году, назвав его «11 сентября Европы»[215]. Тем самым он не только подтвердил, что это событие является исторической цезурой для ЕС, но и охарактеризовал его как историческую травму. Подобная трактовка довольно сомнительна; во-первых, она переносит категорию травмы с беженцев на принимающее общество, а во-вторых, приравнивает беженство, с его экзистенциальными рисками и бедствиями, к акту терроризма. То, что среди беженцев могут оказаться потенциальные террористы, так сказать, «агенты» и «мины замедленного действия», не оправдывает проведение простых аналогий между вопиюще разными явлениями. Есть и третья причина, почему эта трактовка проблематична: она поддерживает праворадикальный дискурс, который действительно отождествляет беженцев с террористами, а принимающее общество стилизует под жертву.
В одной из газетных статей Крастев повторил свой тезис о миграционном кризисе как «11 сентября» для Европы, поместив его в более широкий контекст[216]. В этой статье он тоже говорит об исторических уроках, усвоенных европейцами, хотя и выражает свою мысль несколько иначе. Он отмечает, что Европа постоянно терпит неудачи, но тут же добавляет, что неудачи никогда не означали конец Европы: «Ошибки Европы – это скорее строительные камни ее успеха». Впрочем, Крастев задается вопросом, справедлив ли по-прежнему этот прогноз или Европа надорвется, решая проблему интеграции беженцев. Его мнение и диагноз важны прежде всего потому, что он представляет точку зрения Восточной Европы. Крастев приводит целый ряд аргументов, объясняя, почему бывшие страны Восточного блока не готовы принять беженцев у себя. В его комментариях интересны меткие и парадоксальные формулировки, а также его склонность обсуждать события не на уровне политики и дипломатии, а на уровне коллективной психологии.
Одна из парадоксальных и метких фраз Крастева – «встревоженное большинство». Обычно говорят о «встревоженном меньшинстве», но что такое встревоженное большинство? Крастев отвечает: это «те, у кого есть всё и кто поэтому всего боится». Оно громко заявляет о себе в популистских партиях и стало движущей силой в европейской политике. Больше всего оно боится «оказаться меньшинством в собственной стране», где «под угрозой находится их культура и образ жизни». И далее Крастев продолжает: «Либералы совершат тяжелую ошибку, если будут игнорировать этот страх или сочтут его нелепым. В демократической политике восприятие – это единственная реальность, с которой следует считаться».
Крастев называет несколько причин, по которым этот страх так быстро охватил «встревоженное большинство» в центрально– и восточноевропейских странах, превратившись в политическую силу. Первая причина – внутренняя европейская миграция, которая выманила из многих стран более 20 процентов их населения. Именно эта демографическая паника обернулась «в политике истерией по отношению к беженцам». Второй причиной он считает «крах основополагающей идеи, объединявшей Европу после 1989 года, ибо сегодня мы наблюдаем разрушение существовавшего ранее консенсуса». Консенсус, почти тридцать лет определявший успех европейской интеграции после расширения ЕС, обнаруживает сегодня не просто трещины, а новый раскол в отношениях между Востоком и Западом. Однако, по мнению Крастева, не только проблема беженцев привела к этому расколу и росту антилиберализма в Центральной и Восточной Европе. Причины глубже, а именно во всем пакете так называемых западных ценностей, под которыми он понимает такие понятия, как «демократизация, либерализация, расширение, конвергенция, интеграция, европеизация». Оглядываясь назад, Восточная Европа воспринимает западные ценности как стратегии вражеской оккупации. Крастев это формулирует иначе, он говорит об «имитационном императиве» Запада, который лишает восточноевропейские страны их истории, гордости, достоинства, их идентичности. Крастев очень ясно дает понять, что «имитационный императив» влечет за собой «чувство неполноценности, немощь, зависимость, утрату идентичности и невольную фальшь».
Let’s go West – Подражательная имитация
Иван Крастев вместе с американским социологом Стивом Холмсом возродил свой тезис об имитационном императиве в эссе, опубликованном в журнале «Меркур»[217]. Оба автора полагают, что нынешний отход многих стран Европейского союза от либеральной демократии обусловлен не столько политической теорией или идеологией, сколько коллективной психологией и общественными настроениями. Контрасты между Западом и Востоком, которые раньше объяснялись идеологическими разногласиями или различием учений, имеют, по мнению авторов, эмоциональные причины. Центральное место они отводят национальной гордости. Именно гордость считается основой национального самоуважения. Все, что не согласуется с этой основой, воспринимается как унижение. В начале 1990-х годов философ Авишай Маргалит предложил концепцию «общества без унижений». Правда, он имел в виду тех, кому грозит бесчестие или унижение. Сегодня речь идет об унижении целых групп, обществ, наций. В этом случае унижение осуществляется не физическим притеснением, издевательствами или иными способами умаления коллективной самооценки; в ход идут более тонкие способы воздействия – такие, как опека, правовое давление или «имитационный императив». Ведь то, что в этих странах еще несколько лет назад считалось идеалом будущего, ныне отвергается, вызывает откровенную враждебность и даже «мщение» (об этом речь идет в конце эссе).
Чтобы объяснить резкий поворот на Востоке некогда ревностных и верных евроинтегристов к воинствующим противникам ЕС, Крастев и Холмс переносят свой анализ на сферу неартикулируемого, сосредоточиваются на глубинных чувствах, таких как антипатия, ожесточение и ресентимент. Постсоциалистические нации страдают, по мнению авторов, от недостаточного признания. В советскую эпоху им не позволяли проявлять свою национальную гордость, но и после поворотных событий начала 1990-х они все еще не стали свободными и самими собой, потому что должны были подстраиваться под либеральный Запад. В этих условиях моральной и политической опеки укреплялось желание быть тем, кем никогда не разрешалось быть: этнически однородным национальным государством с нелиберальным обществом на огороженной территории. Холмс и Крастев не считают подобную форму государственности наилучшей для этих стран, однако эти страны сами создают некий нарратив Европы, который не оставляет им иного выбора, кроме как следовать именно таким курсом. Аргументация этих авторов вызывает у меня возражение: они – фаталисты собственной версии истории. Необязательно излагать историю ЕС, как делают они; ее можно рассказать иначе. Тогда с их негативной телеологией пересекутся другие версии и перспективы. Только так можно выйти из любимого настроения многих интеллектуалов-мужчин: мрачные прогнозы, сумерки, гибель, апокалипсис.
Подражайте Западу! Если этот призыв принес столько обид и унижений, то стоит присмотреться к нему внимательней. Разберемся сначала с понятием «Запад», а затем уже перейдем к «имитационному императиву». Удивительно, что оба автора чрезвычайно активно пользуются концептом «Запад», давно ушедшим с мыслительного горизонта. Запад как политический идеал пережил свой великий час в эпоху холодной войны, когда он полярно противопоставлялся Востоку. Под Западом подразумевался трансатлантический блок НАТО и непременное присутствие США. Хотя НАТО существует и сегодня, однако «скрепа», именуемая Западом, стремительно потеряла свое значение после того, как США утратили политический интерес к Европе.
Угасание понятия «Запад» подробно исследовал американский историк Майкл Киммадж в своей работе «Падение Запада» (
То, чем был во времена холодной войны единый Запад с его модернизационной эйфорией и верой в прогресс, развеялось по обе стороны Атлантики. Зачем же воскрешать эталон и представлять как абсолютную норму то, что в настоящее время больше не существует? Возможно, Запад воскрес лишь потому, что как политический раздражитель он еще сохраняет определенную мобилизующую силу? При чтении эссе Холмса и Крастева остается неясным, исследуют ли авторы ресентимент или же раздувают его. Подобная неопределенность может оказаться преднамеренной. В любом случае реанимация концепта «Запад» – преднамеренная или нет – деструктивна, поскольку она заслоняет собой то, в чем мы сегодня неотложно нуждаемся, а именно более точную память об истории Европы как исходной точки преодоления нынешнего кризиса.
Отбросив старую политическую риторику и присмотревшись к исследованию внимательнее, мы обнаружим не только постоянно углубляющийся раскол между Западом и Востоком, но и неожиданные искажения и перекосы. Например, у Холмса и Крастева не встречается такое ключевое понятие, как «права человека». Но именно борьба за права человека до 1989 года – важная глава истории ЕС, поскольку страны Восточного блока, как того и требует история победителей, не дали себя поглотить и колонизовать и благо западной демократии не получили в дар; это благо они завоевали и тем самым привнесли в ЕС собственную утопию, свои представления о будущем.
История, которую излагают Холмс и Крастев, поворотные события 1989 года представлены в мрачном свете потому, что они изображают отношения между западным либерализмом и восточным национализмом как несовместимый антагонизм. На самом же деле молодое поколение в «старой» ФРГ считало себя прежде всего европейцами и лишь потом немцами. Как показала полемика с Робертом Менассе, в Австрии тоже есть интеллектуалы, которые не ладят с понятием нации и сходу связывают его с «национализмом» и даже «национал-социализмом». Это проблема конкретной истории этих стран, но отнюдь не доктрина ЕС, управляемого из Берлина, как пытаются внушить Крастев и Холмс. Каждая страна – участница ЕС естественным образом сочетает либерализм с признанием культурной самобытности и независимости нации; именно эти страны с их языками, культурами, ландшафтами и историями заставляют сиять звезды Европы. Эпоха идеи модернизации, которая провозглашала мировое сообщество целью и венцом исторического развития, окончательно миновала; никто сегодня всерьез не станет утверждать, будто нации и религии сами собой исчезнут в ходе глобализации. Напротив, модель Европейского союза вовсе не ограничивается – вопреки заверениям Холмса и Крастева – требованиями все нивелирующей вестернизации и индивидуализации, но признает, ценит, сохраняет культурное разнообразие наций. Достаточно вспомнить объемы европейских субвенций, выделенных на сбережение культурного наследия множества городов и регионов.
«Let’s go West!» Под этим слоганом в 1980-е годы рекламировалась западногерманская марка сигарет; в ту пору он обладал притягательной силой утопии. После падения Берлинской стены утопия стала реальной возможностью. Люди голосовали ногами, уходя на запад в поисках более высокого заработка. Холмс и Крастев видят в истории трудовой миграции психологическую причину изоляционизма, направленного против мигрантов. По их мнению, модернизация границ идеологически оправдывается не только необходимостью исключить чужаков, но и задачей удержать тех, кто остался. Открытое общество при этом становится образом врага; закрытое общество и идеал сильной, этнически однородной нации отталкивают людей от Европы и раскалывают ЕС «стенами лояльности».
Let’s go East! – Возвеличивание нации