Если память о мировых войнах и Холокосте сыграла большую роль в объединении Европы, то общая и отдельная колониальная история еще не нашли своего места в европейском сознании и почти не представлены в европейском публичном пространстве. В семитомном исследовании французских «мест памяти» («Les lieux de mémoire», 1984–1992) Пьера Нора лишь одно из этих ста мест имеет отношение к французской колониальной истории. В 2005 году французский президент Жак Ширак добился принятия так называемых «мемориальных законов». Один из них касался французской колониальной истории, которую предписывалось отображать исключительно в положительном свете. Саркози подтвердил этот закон, и только под давлением историков он был отменен.
Применительно к колониальной истории действует то же правило, что и для историй, связанных с репрессиями и насилием: примирение не может состояться без признания преступления и без возмещения ущерба жертвам. Если европейские нации примирились друг с другом, то нации за пределами Европы, пострадавшие от долгой истории колониализма, еще далеки от мира и примирения. Например, Франция и Алжир до сих пор не подписали «Елисейский договор»[234]. Европа не сможет рассчитывать на прочный мир, если будет ограничиваться только внутренними отношениями; она должна принять на себе ответственность и за то, что происходит за ее пределами, в глобализованном мире.
Возможностей для этого сегодня достаточно. Арена для нынешних дискуссий – музеи, которые обзавелись экспонатами или пополнили свои фонды в колониальную эпоху. Апогеем этой эпохи стал период с 1860 по 1914 год, когда имперская экспансия и освоение чужих ресурсов совпали с бумом в науке и технике. В этот период европейские музеи активно пополнялись сокровищами культуры со всего мира. Музеи в крупных мегаполисах, прежде всего в Париже, Лондоне и Берлине, соперничали за роль величайших и важнейших хранителей мирового культурного наследия.
В Германии спор разгорелся после открытия Форума Гумбольдта в реконструированном Берлинском дворце, в котором, согласно предложению, сделанному восемнадцать лет назад, должны были разместить этнографическую коллекцию. Теперь, когда общественное внимание привлечено к этим 500 000 объектам, впервые стала ясной вся сложность проблем культурного наследия. Прежде чем решать проблемы реституции произведений искусства или репатриации объектов культуры, необходимо прояснить вопрос происхождения этих культурных ценностей и установить контакты со странами, откуда они были вывезены. История присвоения и похищения культурных ценностей, начавшаяся во времена колониальных войн, сегодня должна быть достойным образом завершена с участием соответствующих пострадавших стран и их правительств.
Все согласны с тем, что понятие «изучение провенанса», появившееся в конце 1990-х годов в связи с поиском еврейских владельцев художественных ценностей, присвоенных нацистами, следует распространить и на культурные объекты колониальной эпохи. В коалиционном договоре новое немецкое правительство взяло на себя обязательство выяснять провенанс в отношении всех культурных ценностей, находящихся в немецких музеях и коллекциях. Французский президент Эммануэль Макрон сделал еще один решительный шаг. Выступая в конце 2017 года в Буркина-Фасо, он заявил, что в течение пяти лет согласует с соответствующими африканскими странами вопросы местонахождения и возврата культурных ценностей. Руководство комиссией по реституции колониального искусства Макрон поручил Бенедикт Савой и сенегальскому ученому Фелвину Сарру.
Бенедикт Савой занимает сегодня кафедру «История культурного наследия Европы XVIII–XX веков» в парижском Коллеж де Франс. Публикация ее лекции по случаю вступления в должность в марте 2018 года стала бестселлером. В ней историк искусства изложила свои мысли и чаяния, которые «приходят ей на ум после многих лет напряженного изучения истории культурного наследия человечества в европейских музеях», кроме того, Бенедикт Савой наметила важные рамочные условия для будущего этой истории в XXI веке[235]. Музей как институт, историю которого она исследовала, – это привилегированное место, где культура не только собирается, хранится и экспонируется, но и творится, изучается и проживается, это «место, где происходит физический контакт с чужими мирами, это архив человеческого творчества, одно из мест, где история зачинает будущее» (с. 48). Своей речью она обозначила поворот в истории музеев и культурного наследия от национальной к транснациональной и глобальной перспективе.
Савой понимает культуру как процесс и развитие отношений, которые осуществляются посредством обмена, трансферов, истории взаимосвязей, мобильности и миграции. Европейская культура вновь и вновь проникает в самые отдаленные культурные пространства потому, что она наделена особой волей к власти, завоеванию, исследованию и усвоению. Аллегория этого верховенства европейской культуры для Савой – статуя Жана-Франсуа Шампольона, египтолога, расшифровавшего иероглифы: ученый, погруженный в раздумья, сидит перед зданием Коллеж де Франс и, как укротитель хищников, попирает ногой разбитую голову египетского фараона. Бенедикт Савой предлагает «продумать еще непродуманное о культурном наследии и европейских музеях». Вот почему для нее экспонаты колониальных музеев имеют не только блистательный фасад, но и оборотную «теневую и мрачную сторону», которая «отмечена символическим или реальным насилием» (с. 28). Оборотной стороной европейской гордости за находки, открытия и победы она считает историю экспроприаций; Савой объединяет обе стороны – обогащение и ограбление, приобретших и утративших – в единую историю, каковой она и была когда-то.
Отталкиваясь от этой познавательной и моральной позиции, Бенедикт Савой разрабатывает свой проект и программу будущего культурного наследия. Здесь она касается тех уроков, которые европейцы извлекли из собственной истории: «Хорошая весть заключается в том, что мы наделены сочувствием, родившимся из истории вражды между нашими нациями, которую с трудом удалось преодолеть после Первой мировой войны. Мы в силах понять скорбь, гнев или ненависть тех, кто живет далеко, на других географических широтах, кто беднее и слабее нас и кто оказался в прошлом жертвой „интенсивной поглощательной способности“ нашего континента» (с. 50). Исходя из этого, можно «вновь связать экспонаты наших музеев с историей их происхождения – и с людьми, живущими ныне там, где эти экспонаты находились раньше» (с. 54). Только сквозь призму этой истории нам может открыться «взгляд на общее будущее мирового культурного наследия». Об этом будущем необходимо говорить «с людьми из всех регионов мира, откуда к нам прибыли экспонаты», потому что «нам есть чему учиться у тех, кто так обогатил нас» (с. 57).
Понятие «shared heritage» приобретает тем самым новый смысл, выходящий далеко за европейский горизонт, а музеи – новые стандарты диалогической памяти, общего сохранения и почитания культурного наследия.
Эпилог
Между 1945, 1989 и 2015 годами Европа трижды менялась коренным образом, поэтому каждый раз перед ней возникали новые задачи, возможности и вызовы. Так, во времена холодной войны на первом плане стояли примирение и взаимное сближение вдоль западных границ, а в Германии – развитие демократии.
Но не все уроки, извлекаемые из истории, актуальны всегда. Некоторые пришлось пересмотреть, как, например, урок, о котором после 1945 года говорил Черчилль, предлагая подвести жирную финальную черту под историей насилия во Второй мировой войне и избрать целительное забвение. Оно помогло восстановить и сплотить Европейское сообщество, но это произошло за счет жертв Холокоста, которые, как, например, Жан Амери в Германии, не нашли никакого отклика в обществе. Лишь спустя полвека в Стокгольмской декларации (2000) память о Холокосте стала обязательной и объединяющей (западные) страны – участницы ЕС. На Западе и на Востоке ледниковый период памяти завершился с окончанием холодной войны. История проснулась на Востоке, написал тогда Франк Ширрмахер[236], а с ней вновь возникли национальные истории государств, которые на протяжении сорока лет подавлялись советским интернационализмом. В центре этих историй, как свидетельствуют исторические музеи Таллинна, Риги, Вильнюса, Будапешта или Варшавы, находилась, прежде всего, травма ГУЛАГа и сталинских репрессий. На Западе открытие восточноевропейских архивов способствовало восстановлению неудобной исторической правды, дало новый импульс научным исследованиям и инициировало работу исторических комиссий, изменивших ряд национальных нарративов. В ходе новой конфронтации с историей, пережившей полувековое замалчивание, многие европейские страны выработали самокритичное отношение к своему прошлому, символом чего стало новое понятие «мемориальная культура», представленное мной здесь как
Обеспечение мира, демократизация и верховенство закона создали в Европе условия, о которых другие страны могут только мечтать. ЕС, усвоивший уроки истории, представляет собой надежное убежище на фоне соседних территорий, сотрясаемых гражданскими войнами и насилием. Насилие, которое удалось сдержать в Европе, вспыхнуло во многих кризисных регионах, оказывающих теперь давление на Европу. В этих условиях право человека на убежище приобрело новый смысл, а сами права человека в их совокупности стали серьезнейшей проверкой идентичности ЕС.
Четыре урока, которые Европейский союз извлек из истории за более чем семьдесят лет, можно считать директивными идеями и моральными принципами. Усвоение уроков истории никогда не прекращается, это процесс, который сделал возможным объединение Европы, и ныне содействует ее развитию и определяет ее открытое будущее. Следовательно, эти уроки можно расширять, но не ревизовать, ибо они составляют канон фундаментальных принципов, которые обосновывают и обеспечивают идентичность, узнаваемость, преемственность и ответственность ЕС.
Сегодня мы находимся на развилке, где ЕС может отказаться от своей идентичности и заменить ее другой. Но тогда это будет уже не тот альянс государств, который в 1945 году начал учиться у истории. Альтернативы, открывающиеся сегодня во многих местах, объясняются стремлением к простоте, безопасности и самоизоляции во все более усложняющемся мире. К этому добавляется тоска о величии и гордости своей нации. Обе эти альтернативы означают возврат к XIX веку и отказ от европейского проекта. 2018 год объявлен в ЕС годом общего культурного наследия. Поэтому извлеченные европейцами из истории четыре урока я предлагаю поместить как общее наследие в пустующий центр европейского звездного круга. Потенциал этих уроков отнюдь не исчерпан. В качестве «европейской мечты» они по-прежнему пригодны для будущего и остаются фундаментом незавершенного европейского проекта, который нужно реализовывать и продолжать.
ЕС отличается от национальных государств тем, что он вынес уроки из катастроф ХХ века и сформировал транснациональную самокритичную мемориальную культуру. В этом смысле европейцы, руководствуясь уже упоминавшейся максимой Йохана Хёйзинги, понимают свою историю как духовную форму, «в которой культура отдает себе отчет о своем прошлом». В этом отчете важную роль играют мертвые. «Воспоминания из мертвого дома. Опыт современной европейской памяти» – так Тони Джадт озаглавил эпилог своей книги о послевоенной Европе[237]. Мемориал «Кольцо памяти», открытый президентом Франции Олландом в ноябре 2014 года и посвященный жертвам Первой мировой войны, объединил в европейской памяти и скорби, преодолевшей национальные границы, солдат, которые воевали друг с другом. Еще один пример – мемориал Холокоста в память об убийстве европейских евреев, сооруженный в центре Берлина, где планировалось это убийство, педантично исполненное в бесчисленных местах. ЕС включил эти жертвы в свою память, но продолжает помнить о них не для того, чтобы мучиться страшным прошлым и прославлять смерть и насилие, а для того, чтобы, напротив, оплакивать погибших, преодолевать насилие и открывать пути в общее будущее. Прошлое, настоящее и будущее тесно взаимосвязаны в этих актах памятования.
Обеспечение мира, верховенство закона, самокритичная память и уважение прав человека – пригодны ли эти исторические уроки для настоящего и будущего? Полагаю, даже больше, чем прежде. Средиземноморье, некогда символ жизни, ныне стало символом смерти. Тысячи людей, отчаянно пытавшихся найти убежище от войны, террора и насилия, нашли здесь свою братскую могилу. Тем не менее эти события не ушли в прошлое, которое временами можно со скорбью и раскаянием вспоминать; это – наше настоящее, и мы должны реагировать на него здесь и сейчас. Здесь именно деятели культуры и искусства привлекают внимание общества к тому, на что оно закрывает глаза, и напоминает о том, что оно хотело бы забыть. Например, в феврале 2016 года во время Берлинского кинофестиваля Ай Вэйвэй привез тысячи спасательных жилетов утонувших беженцев и декорировал ими колонны Концертного зала на Жандарментмаркт[238]. В Вене он разместил спасательные жилеты наподобие цветов лотоса в пруду возле замка Бельведер. Еще дальше пошла арт-группа «Центр политической красоты», определяющая себя как «thinktank»[239] по созданию моральной красоты, политической поэзии и человеческого великодушия» и считающая своей главной задачей «гуманитарную коррекцию современности, предотвращение геноцида и формирование „агрессивного гуманизма“»[240]. Активисты этой группы привезли не только прах жертв Холокоста, но и останки погибших[241], чтобы совершить церемонию публичного захоронения неподалеку от ведомства федерального канцлера и Рейхстага.
«Мертвые невидимы, но они не отсутствуют», писал Виктор Гюго.[242] Жорж Бернанос еще яснее сформулировал фундаментальный принцип мемориальной культуры, основанный на ответственности, самоотчете и примирении: «Будущее принадлежит не мертвым, а тем, кто заставит мертвецов говорить, заставит их объяснить, почему они умерли»[243].
«У меня есть мечта!» – эти незабываемые слова Мартин Лютер Кинг произнес в 1963 году. Он мечтал о равноправии для чернокожего населения США; его мечта еще не исполнилась до конца. Другой была мечта двух французов, Робера Шумана и Жана Моне, после двух разрушительных войн. Их мечту о новой Европе удалось осуществить. После 1945 года никто не мог представить себе Европу, в которой мы родились или в которую въехали и где нам позволили жить: демилитаризованную, с открытыми границами, поддерживающую добрососедские отношения, предпочитающую сотрудничество, а не враждебную конфронтацию.