С немецкой точки зрения, в описанном Крастевым и Холмсом расколе Европы на Восток и Запад можно распознать ресентименты, которые в меньшем масштабе проявились в Германии после воссоединения двух немецких государств. Самонадеянно и глупо игнорировать подобные предупреждения. Крастев во всяком случае надеется, что неудача Европы окажется «вновь конструктивной» и этот кризис превратится в новый «строительный камень» ее успеха. Однако в своем анализе он оставляет открытым вопрос: на какой основе можно достигнуть успеха? Пока он возвещает лишь о том, что восточные европейцы, которые воспринимают давление Запада, насаждающего подражание, как несправедливость, «стремятся создать контрмодель».
Как бы ни выглядела такая контрмодель, она вряд ли будет противопоставлять встревоженные меньшинства встревоженному большинству. Вместо усиливающейся поляризации и раскола должен возникнуть хотя бы минимальный консенсус относительно интегрирующих, объединяющих принципов. Нет идеального пути в глобализации, но, разумеется, нет и возможности ее обойти. Легко разжигать страхи и поддерживать сознание в тревоге, чтобы влиять на настроения избирателей и получать их голоса. Поэтому вместо того, чтобы видеть в беженцах опасных чужаков и врагов, следует больше подчеркивать успехи интеграции и естественную нормальность мирного сосуществования разных групп населения в Европе. Сам Крастев отмечает, что именно в существовавших до Первой мировой войны многонациональных государствах, таких как Габсбургская или Османская империи, преемниками стали политики, которые ныне выступают за жесткие формы этнически или религиозно однородного национализма: «Ирония истории в том, что в начале ХХ века Центральная Европа была этнически пестрой, а сегодня она предельно однородна». Однако это не ирония истории, как считает Тони Джадт, а следствие европейской политики насилия. Мир европейских государств, реорганизовавшийся после 1945 года, «из-за депортаций, массовых убийств и этнических чисток стал единообразным в невиданной ранее (или после) степени». В книге об истории Европы после 1945 года Джадт все же выразил надежду на то, что Европа «вновь станет тем пестрым лоскутным ковром с его многообразием языков, религий и культур, каким этот континент был столь долгое время»[220].
Спустя десять лет после книги Джадта будущее Европы выглядит в ином свете. Готовы ли восточноевропейские страны сделать хотя бы шаг к прежнему многообразию, зависит и от того, помнят ли они об истории насилия. В эпилоге своей книги Джадт воздал должное мемориальной культуре как одному из европейских достижений и одной из движущих сил европейской интеграции. Однако он напомнил и о глубоком забвении, вытеснении и отрицании, «которыми окружали в Европе убийство евреев. Сегодня это молчание нарушено, однако в восприятии прошлого разверзлись новые пропасти, поскольку восточные европейцы настаивают на собственной памяти о преследованиях и депортациях
Холмс и Крастев в своем эссе приуменьшают доктринальный смысл очевидного наступления на ЕС. Они уверяют, что тут нет никакой идеологии, а есть просто слишком очевидный строптивый характер наций, которые после долгой истории унижений по понятным причинам вынуждены демонстрировать свою силу. Мне такая интерпретация в условиях современного кризиса кажется беспечным упрощением, поскольку она не учитывает идеологическую суть нынешнего поворотного момента. Сегодня всюду звучат явно авторитарные, шовинистские и ксенофобские призывы. Политическая программа, изложенная Владимиром Путиным в правительственном заявлении еще в 2001 году[222], фактически содержит в себе приуменьшенный «имитационный императив». В ней подчеркивается, что задача правительства – создать образ истории, основанный на национальной гордости и чести, предписав обязательный патриотизм. Коллективная сплоченность может быть обеспечена только в том случае, если граждане будут подражать героическим образцам и идеалам самопожертвования, которые активизируются культом войны. В то же время искусство и наука подлежат цензуре как опасные альтернативные источники, и любой, кто нарушает эту программу единства, преследуется как иностранный агент и непатриот. Авторитарный национализм стал новой формой идеологической диктатуры, заменив коммунизм.
Времена меняются. «Let’s go East!» Таков логичный итог размышлений обоих авторов, которые цинично провозглашают Виктора Орбана и Ярослава Качиньского «истинными европейцами» и утверждают, что теперь Запад должен брать пример с Востока и подражать ему. Предлагаемый Холмсом и Крастевым нарратив об имперском и колониальном покорении Востока Западом действительно неотразим. Сегодня среди интеллектуалов нет ничего более популярного, чем критика надменного превосходства и самонадеянности ЕС. Но это в высшей степени интеллектуальное и красноречивое «самолюбование в самокритике» мне кажется не только нарциссическим, но и вредным, потому что оно выстраивает нарратив, который игнорирует все, что могло бы послужить мостом между Востоком и Западом. Потому что далеко не все в странах Восточной Европы думают так, как их идеологи и правительства[223]. Возможно, не так импозантно, но зато более конструктивно было бы поддержать либеральную ориентацию и вспомнить о вкладе, который привнесли восточные соседи в общеевропейский проект, вместо того, чтобы игнорировать эту историю и тем самым ее полностью стереть. Если мы хотим продолжить европейский проект, мы не можем позволить себе столь радикально противопоставлять национальные государства альянсу стран ЕС. Для национальных государств Европа не означает угрозу и даже потерю их суверенитета, напротив, она скорее предоставляет им защиту и возможности для дальнейшего развития. Поляризуя отношения между Востоком и Западом, Крастев и Холмс возвращают логику холодной войны. Восточноевропейские страны должны не подражать Западу, а помогать строить общую новую Европу. Это предполагает, что Европа больше не представляется в образе врага, но признаётся общим проектом. Однако для того, чтобы спасти и дальше развивать этот проект, сначала необходимо достичь консенсуса относительно того, каково содержание этого проекта.
Расколотая европейская память
Консенсус относительно того, что определит европейский проект и его будущее, вряд ли достижим, пока нет понимания или признания общей истории насилия. Именно от этой истории и того, как она будет закреплена и представлена в национальной памяти, зависит ответ стран Европейского союза на вызовы глобализации и опыта миграции.
Британская журналистка Натали Нугайред[224] выразила эту проблему предельно кратко: «Сегодня будущее Европы зависит от тех, кто владеет историей ее прошлого»[225]. Этой формулой, сознательно или бессознательно, она отсылает к знаменитой цитате Джорджа Оруэлла:
Кто управляет прошлым ‹…› тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым[226].
Так Оруэлл охарактеризовал принцип тоталитарной унификации институтов и тотального контроля над информацией. Данный принцип действует при условии: «если все источники рассказывают одну и ту же историю». К счастью, нам в ЕС до этого еще далеко.
Однако при определенной тенденциозности или умолчаниях могут вводиться упомянутые ранее «рамки памяти» (см. выше, с. 139–140). В ЕС существует конкуренция памяти, которой долгое время не уделялось достаточного внимания, что углубляло раскол между Востоком и Западом. Речь идет о конкуренции между памятью о гитлеровском Холокосте и сталинском ГУЛАГе. Если ЕС в принятой в 2000 году Декларации Стокгольмского международного форума по Холокосту сделал этим эмпатическим актом память о Холокосте обязательной и транснациональной, то память о ГУЛАГе осталась в границах стран Центральной и Восточной Европы, закрепивших этот опыт в своей национальной коллективной памяти. Неготовность признать восточный опыт страданий и включить его в европейскую память, возможно, не меньше ожесточила эти нации и отбросила назад, чем «имитационный императив» Крастева. Явная асимметрия европейской памяти основывалась на определенном табу. После поворотных событий 1989 года оба тоталитаризма – национал-социалистический фашизм и сталинизм – было недопустимо объединять в одном понятии «тоталитаризм», как это сделала Ханна Арендт в своей книге «Истоки тоталитаризма». Это вето, благодаря Стокгольмской декларации и, в частности, ее соавтору израильскому историку Иегуде Бауэру, стало нормой дискурса и тем самым определило рамки памяти для «западных» интеллектуалов. На самом деле речь здесь идет не о бесспорных исторических различиях между двумя преступными режимами, которые нельзя нивелировать и упрощать, а о том, должна ли в европейском сознании одна память непременно заслонять собой и вытеснять другую.
Представители стран Центральной и Восточной Европы уже давно выступают за расширение европейской памяти и включение 23 августа 1939 года, дня подписания пакта Гитлера – Сталина или Риббентропа – Молотова, в календарь памятных дат ЕС. Этот пакт и взаимные уступки предоставили обоим диктаторам значительную свободу действий для реализации во Второй мировой войне различных форм политического насилия. Европейский парламент в 2009 году провозгласил 23 августа Европейским днем памяти жертв сталинизма и нацизма, но это решение до сих пор остается лишь на бумаге, ибо, в отличие от памяти о Холокосте, за ним нет ни международной «task force»[227], ни конкретных проектов его осуществления.
Но и здесь возможны некоторые подвижки. И вновь художники и писатели как сейсмографы забвения восстанавливают пласты исторического времени и индивидуальные судьбы, которые оказались вне общественного внимания и публичной повестки дня. Например, Андреас Платтхаус анонсировал среди литературных новинок осени 2018 года четыре крупных немецких романа, которые «станут сенсацией, ибо они отображают главный опыт двадцатого века – тоталитарное насилие – с такой силой, что дух захватывает»[228]. Один из этих романов, «Глаза Шермана» Штеффена Меншинга, переносит читателей в 1940 год, в систему сибирских лагерей ГУЛАГа и в «странный межвоенный период пакта Сталина и Гитлера со всеми его политическими неопределенностями».
Уже упоминавшаяся Натали Нугайред опубликовала в «Гардиан» – так сказать, с позиции нейтрального наблюдателя – глубокие размышления о тесной взаимосвязи между мемориальной культурой, исторической правдой и европейской интеграцией[229]. Она перечисляет несколько «historical hang-ups» (запретных тем), ныне разделяющих Европу. Имеются в виду политически взрывоопасные комплексы памяти и ее блокады. Связанная с этим полемика, по ее мнению, «особенно важна для Европы, ибо европейский проект изначально был нацелен на преодоление исторической ненависти и на примирение. ЕС в его нынешнем виде возник не из победы, достигнутой военной силой, и не в результате замораживания конфликтов в виде перемирия, а путем терпеливого и вдумчивого сближения. Немцы называют это
Нугайред предостерегает о новой форме забвения, которая обусловлена прогрессирующей фрагментацией исторических нарративов. Мы помним все больше и больше, но наши воспоминания все меньше и меньше связываются друг с другом. «Доступно все, но согласия по основополагающим фактам это не гарантирует». Вот почему важны музеи, показывающие европейскую историю с разных точек зрения, не упуская из виду исторический контекст, и такие инициативы, как совместный труд «Европа – наша История»[230], в котором поверх национальных границ принимают участие многие европейские историки.
Колониальное наследие Европы
2018 год был объявлен ЕС «Годом общего культурного наследия» (Sharing Heritage). Смысл этой инициативы в том, что общение и общие ценности, которые хранятся и передаются друг другу, способствуют укреплению европейского партнерства. Впрочем, не всегда можно выбирать то, что входит в общее наследие. Например, ЕС – это среди прочего и сообщество наследников, чья нация имеет общую историю со своими бывшими колониями. Умиротворение Европы всегда упоминается первым среди европейских достижений. Эта гордость европейцев правомерна, но нельзя почивать на лаврах. В этой связи уместно напомнить, что во времена холодной войны три европейские страны вели войну со своими (бывшими) колониями: Франция вела войну в Индокитае (1946–1954) и Алжире (1954–1962), Португалия – в Африке (1974) и Великобритания на Фолклендах (1982).
Все более очевидно, что фокусировка европейской памяти на двух мировых войнах и Холокосте долгое время затеняла другой временной пласт, а именно историю европейского колониализма. Хорошо известно, что в послевоенной Западной Германии бывшие нацисты наследовали высокие посты. Скажем, Ханс Глобке, который в 1936 году написал комментарий к Нюрнбергским расовым законам и нес личную ответственность за принуждение евреев менять свои имена для облегчения бюрократического учета, быстро восстановил свое влияние и авторитет, став госсекретарем в правительстве Конрада Аденауэра. Но в послевоенные годы «аденауэровской эры» сохранялась и преемственность – об этом вспомнили лишь сейчас – колониального менталитета, ибо после битв за территории началась охота за сырьевыми ресурсами. Новое исследование двух скандинавских ученых проливает свет на секретные колониальные проекты в послевоенной Европе[231]. Они показали, что мирный и интеграционный проект Европейского экономического сообщества (ЕЭС) шел параллельно с завоеванием геополитического и экономического влияния в Африке.
Одновременно с европейской интеграцией в 1950-е и 1960-е годы происходила деколонизация Африки. Как явствует из соответствующих стратегических концепций того периода, оба эти процесса объединялись общим неоколониальным подходом: «Европа как единое целое сможет существовать лишь в том случае, если ее внутренние связи будут дополнены связями с другими странами и зависимыми территориями. Разумеется, эпоха национальной собственности на колониальные территории – уже история. ‹…› Теперь надлежит осуществлять последовательную общеевропейскую политику развития для определенных регионов Африки»[232].
Еще более проясняет дело высказывание Генриха фон Брентано, министра иностранных дел в кабинете Аденауэра: «Богатые и разнообразные сырьевые ресурсы, которыми располагают заморские регионы, должны стать необходимой основой для общего рынка всего европейского сообщества»[233]. «Развитие» – волшебное слово той стадии экономического пробуждения. Оно возникло в лексиконе культуры модернизации и прогресса, у которой еще отсутствовало экологическое и постколониальное сознание. Европейский подъем и благосостояние обеспечивались рынком, который пользовался ресурсами африканского континента, поэтому модернизация и глобализация основывались на неоколониальных принципах и стратегиях. Таким образом, обращение к долгой и запутанной истории европейского колониализма насущно необходимо для упрочения будущего Европы. Обращение к истории, которое национальному государству давалось с трудом и от которого оно нередко отказывалось, легче осуществлять на основе общей самокритичной европейской памяти. Вместе с другими членами ЕС и их бывшими колониями можно прояснить историю колониальных отношений и наконец признать ее частью общего европейского наследия.