Введя понятие «методологический национализм», Виммер и Шиллер достигли поставленной цели; им удалось инициировать новую дискуссию о нации. Этим термином они обозначили отсутствие рефлексии о национальном государстве, которое воспринимается как естественный, вечный и бесспорный принцип образования современного государства. Авторы хотели поставить под вопрос такую «натурализацию», «опредмечивание» или «эссенциализацию» нации, основанные на «слепых пятнах», негибкости мышления и упорном игнорировании контекста. Они характеризуют стандартную модель национального государства как сцепление четырех компонентов:
• суверенитет народа на политическом уровне,
• гражданство на правовом уровне,
• необходимая солидарность на социальном уровне,
• этническая однородность на культурном уровне.
Виммер и Шиллер поставили под сомнение неизменность этой стандартной модели, рассматривая взаимодействие и взаимопроникновение национальных государств, а также возможность альтернативных моделей государственных образований. В частности, они рассматривают миграцию как транснациональный процесс, которому не находится места внутри национальных границ, более того, с точки зрения стандартной модели национального государства он предстает в негативном свете, мешающим фактором и проблематичным исключением. В этом свете иммигранты автоматически воспринимаются как те, «кто представляет политический риск для безопасности, как культурно отличающиеся, как социально маргинальные и исключенные из правила территориальной принадлежности»[268].
Таким образом, Виммер и Шиллер критически относятся к допущению, «согласно которому нация является естественным социальным и политическим образованием современного мира», которое автоматически воспроизводит представление об обществе как закрытом контейнере. Они настоятельно советуют снять шоры методологического национализма, мешающего увидеть основные проблемы происходящих ныне глобальных трансформаций. Парадоксальная синхрония асинхронностей – прогрессирующая глобализация в одних случаях и одновременно прогрессирующая ренационализация в других – требует переосмысления и эпистемологического поворота. На фоне таких насущных проблем, как рынок и миграция, экологический кризис и цифровизация, которые могут быть решены только на транснациональном уровне, представление о замкнутом в себе и автономном национальном государстве стало само по себе проблемой, настоятельно требующей переосмысления.
Модель современного национального государства, как ее описывают Виммер и Шиллер, все меньше отвечает новым реалиям глобализации, поэтому авторы выступают за «транснациональную парадигму» и предлагают новые подходы и понятия, позволяющие охватить ранее скрытые контексты и совершенно новые феномены, такие как «транснациональные сообщества» или «дистанционный национализм»[269] (Heimat auf Distanz). В отличие от коллег, которые просто объявили нацию мертвой, они не отмахиваются от темы, а возвращают ее в критический национальный дискурс, выходя «за рамки дихотомии между государством и нацией без попадания в капкан натурализации национального государства». Они признают, что «национальное государство намного более успешно в преодолении бурь постсоциализма, постколониализма и глобализации, чем считалось на первых этапах исследований глобализации». Вместе с тем они скептически относятся к хайпу вокруг космополитизма: «Мы также не можем беспечно занять космополитическую точку зрения: ни как описание постнациональной стадии идентичности, ни как политическую цель, которой необходимо достичь. Такая позиция может быть полезна для деконструкции национализма, поскольку она предлагает иное направление дискуссий об изобретаемом и воображаемом сообществе. Однако она не признает то, что национализм является мощным означающим, который по-прежнему имеет смысл для разных субъектов, применяется для разных целей и имеет разные политические последствия»[270].
Космополитизм – красивая мечта и важная регулятивная идея, но скачок от нации на этот уровень весьма проблематичен, так как сопряжен с трудностями, которые я рассматриваю в этой книге. Благодаря супругам Херфриду и Марине Мюнклер я получила дополнительный стимул для моего проекта. Свою монографию «Новые немцы» (2006) они завершают пассажем, который идеально подходит для введения к моей книге: «Несомненно, можно считать представление о нации анахронизмом в мире XXI века, а значит и ратовать за полный отказ от понятия нации и оперировать лишь парными понятиями „государство“ и „общество“. Но это имело бы два последствия, которые важно принять во внимание. Во-первых, сильную эмоциональную концепцию нации присвоят и используют другие в своих политических целях, во-вторых, мы лишимся политической категории, которая лучше, чем любая другая, способна мобилизовать солидарность и взаимную помощь. Действительно, национальная принадлежность и идентичность противостоят обществу, ориентированному исключительно на меновые операции и ожидание взаимной выгоды. Очевидно, мы и дальше будем двигаться в этом направлении в некоторых сферах жизни. Тем неотложнее мы нуждаемся в идее нации как генераторе солидарности – правда, надо признать, идее достаточно модернизированной, чтобы отвечать на вызовы нашей современности и нашего будущего»[271].
Национальное государство и его денационализация
Окинем еще раз взглядом прошлое, настоящее и будущее национального государства, на сей раз с точки зрения права. Здесь я руководствуюсь работой Александра Тиле, в которой прослеживается развитие современного европейского государства от раннего Нового времени до наших дней[272]. Обычно считается, что современное государство соединяет в себе три элемента: государственную территорию, государственную нацию и государственную власть. Тиле в начале не разделяет эту точку зрения, предпочитая отказаться от элемента «государственная нация» (Staatsvolk). Он определяет государство как «интеллектуальный продукт» (geistige Schöpfung), сочетающий восемь признаков: 1) централизация власти и отношений господства, 2) секуляризация и конфессионализация, 3) территориальное разграничение и обезличение, 4) формирование законодательства, 5) образование централизованной бюрократии, 6) учреждение регулярной армии и 7) всеобъемлющее финансирование через налогообложение. Без восьмого элемента – идеи государственной нации – его определение современного государства подходит под такие разные формы правления, как абсолютистская монархия, тоталитарный режим, военная диктатура, конституционная монархия или демократия.
Через сто страниц и с двухвековым историческим сдвигом Тиле возвращает признак «государственная нация». Причина этого в том, что с особыми взаимоотношениями между государством и нацией начинается новая эра, когда на исторической арене появляется национальное государство: «Государственная нация – это не просто сумма всех подданных государства, скорее это нация, сознающая себя политической общностью»[273]. Тиле подчеркивает, что в английском языке понятия
Судя по всему, мы опять имеем дело с «методологическим национализмом». Просто нельзя представить себе государство иначе. Аксиоматичная очевидность этого факта предельно ясно выражена в цитате, которой Тиле предваряет главу, посвященную национальному государству: «Подобно тому, как человечество делится на ряд наций, так и мир должен делиться на такое же количество государств. Каждая нация – государство. Каждое государство есть национальное образование». В ту пору, когда прозвучала эта сентенция, она не была еще с исторической точки зрения само собой разумеющейся, но была только возведена всей силой идеологического убеждения и красноречия в политическую норму. Цитата заимствована из публичной лекции, которую Иоганн Каспар Блюнчли[275] прочитал в Берлине в 1870 году, в разгар войны с Францией. Спустя год была образована Германская империя, объединившая 25 весьма разнородных государств. Если понимать современное государство как «интеллектуальный продукт», о чем убедительно говорит Тиле, то нацию можно представить как аргумент большой эмоциональной и символически консолидирующей силы, который гласит: «Население дорастает до народа, а этот народ с его волей, деяниями и страданиями возвышается до субъекта истории». В эпоху войны и грюндерства[276] к этому аргументу прислушивались многие.
Как получилось, что национальное государство во всех регионах мира смогло превратиться в столь исторически могущественную новую версию современного государства? Сплочение в нацию происходило под воздействием различных связующих сил, которые теперь взаимодействуют по-новому.
Современная нация возникла лишь в XVIII веке в эпоху Просвещения, но уже изначально, несмотря на секуляризацию, она обрела религиозные черты. Она есть одновременно и продукт, и преодоление модернизации, и, таким образом, она есть часть повторного заколдовывания расколдованного мира, которое позволяет разрозненным одиночкам коллективно возвыситься. На более высоком уровне коллективного единения (Vergemeinschaftung) нация открывает индивидууму секулярное бессмертие за пределами его собственной жизни в коллективе.
Идея нации насквозь амбивалентна, ибо таит в себе как огромные возможности, так и огромный вред: она обладает магической силой объединять людей, но она же чревата насилием, которое стигматизирует и уничтожает людей. Инклюзия и эксклюзия – две стороны одной медали. Исследователи сходятся во мнении, что нации, вопреки собственным представлениям о себе, это не естественные, вечные, бесспорно самоочевидные единства, а скорее «конструкции». Это, как подчеркивает Тиле, не «исторически подтверждаемые факты, а по сути интеллектуальные творения и легенды. ‹…› Поэтому успешное созидание нации зависит не столько от подлинных исторических событий, сколько от убедительного национального нарратива»[277].
Многие исследователи критиковали нацию за недостаток достоверных, объективных ее оснований, за то, что «практически ни одна нация полностью не соответствует научно-исторической „реальности“»[278]. Слово «реальность» взято в кавычки, что свидетельствует также о проблематичности использования этого понятия в научном обиходе. Критики, как правило, предпочитают говорить в узком смысле о «конструкции», отождествляя ее с «фикцией» и «ложью». Проблема, однако, в том, что все социальные, культурные и политические творения суть конструкции. Например, о семье редко говорят как о конструкции, однако в спорах о праве на развод, гомосексуальном партнерстве или искусственном оплодотворении именно это выступает на передний план. Так или иначе, нации вошли в историю как конструкции, не только породив исторически совершенно новый вид солидарности внутри государства и положительные примеры, но и ненависть, оставившую за собой чудовищный кровавый след в анналах истории. Поэтому мне кажется неоправданным огульно «деконструировать» нацию как «ненаучную» и «нереальную». Разумнее задаться вопросом, на каких идеях и принципах зиждется конструкция той или иной нации – на вредных или полезных идеологиях, то есть гуманных или антигуманных, опасных или безопасных для «чужака»; одним словом, ведут ли эти идеи и принципы к цивилизованной или зверской форме политики.
В Англии, США и Франции национальные государства изначально были носителями либерально-демократических движений, которые реализовывали идеи гражданских свобод, демократии, правового государства и парламентаризма. Поэтому Тиле проводит различие между «либеральным» и «иллиберальным» национализмом. Впрочем, Тиле предполагает, что либеральный национализм со временем, на каком-то из исторических этапов переходит в иллиберальный национализм. Как только желаемое единство нации достигнуто, государство теряет интегрирующую силу. Тогда начинается внутренний раскол, который инициирует появление внешних и внутренних врагов и сужает идею нации, политически ее инструментализируя и милитаризируя. Тиле говорит о «скрытой угрозе, которая присутствует в идее нации», и считает «наивной веру в то, что какое-либо национальное государство, как бы оно ни было организовано, абсолютно невосприимчиво к подобному развитию событий». Я весьма ценю критику и предостережения Тиле в отношении подобных угроз, однако не могу согласиться с его тезисом о том, что идея национального государства исторически обречена. Тиле пишет: «Мне представляется излишне оптимистичным вывод, будто после Второй мировой войны демократические страны Западной Европы научились жить в мире, воспитывать в патриотизме, не исключающем уважения к другим народам, признавать границы друг друга, в федералистском духе поддерживать меньшинства, а также путем социальных компромиссов локализовать классовые конфликты, не выводя их на уровень международной политики»[279]. Но речь идет не об оптимизме или пессимизме, а о нашем общем будущем, которое мы не только ждем, но и совместно формируем. Поскольку национализм – это, по словам Яши Мунка, «наполовину дикий, наполовину прирученный зверь», то всегда существуют разные возможности. В какую сторону качнется маятник, зависит не столько от прогнозов, сколько от общих решений и общей воли. В первую очередь для этого необходимы просвещение, укрепление институций и объединенные усилия, чтобы укротить дикого зверя, чтобы нация держалась цивилизованного курса.
После Второй мировой войны число национальных государств существенно возросло. Если в 1950 году их было 91, то в 1980 году – уже 177, а после падения «железного занавеса» Организация Объединенных Наций (nomen est omen![280]) насчитывала 193 государства-участника. По словам Тиле, за небольшими исключениями «вся планета сейчас покрыта (современными) национальными государствами». Однако он не считает это успехом, напротив, он утверждает, что идея национального государства «в целом ему видится в большей или меньшей степени провальной». Примеров «плохих» государств, как показывает Тиле, – легион, к их числу относится также и большинство государств, возникших после деколонизации. Так же как Виммер и Шиллер, он убежден, «что существующей системе национальных государств не удается найти удовлетворительное решение глобального кризиса с беженцами ни в Европе, ни в других местах», потому что «идея национального государства концептуально несовместима с всеобъемлющей и равноправной интеграцией новоприезжих»[281].
Неудивительно, что Тиле оценивает национальное государство столь негативно, ведь он исходит – нигде прямо не говоря об этом – из модели иллиберального и этнически однородного национального государства. Понятно, что в таком государстве представители других этносов получают статус меньшинства, а потому в лучшем случае ограничиваются в правах и подвергаются дискриминации, а в худшем – их преследуют и уничтожают. Эта эскалация насилия, предопределенная государственной структурой, многократно воспроизводилась в истории, нагляднее всего в Германии, эволюционировавшей от идеи нации в первой половине XIX века до национализма кайзеровской империи и национал-социализма Третьего рейха. Поэтому Тиле предлагает наряду с моделями современного и национального государства третью модель – «демократического конституционного государства». Он признаёт, что все демократические конституционные государства сегодня еще остаются национальными государствами, но видит в этом лишь переходный период. Согласно его тезису, будущее принадлежит демократическому конституционному государству. Оно отличается от национального государства тем, что в нем позицию суверена занимает не народ, не большинство или элита, образующая высшую инстанцию, а конституция. Такую форму государственности Тиле характеризует как «укрощенного Левиафана», противопоставляя национальному государству, «прожорливому Левиафану».