Европейская мечта. Переизобретение нации

Тиле хотел бы сохранить современное государство, не дать ему раствориться в надгосударственных структурах вроде Европейской республики. Но от национального государства он желает избавиться: «Денационализация демократических конституционных государств – одна из задач, которыми должна заняться современная общая теория права». Денационализация есть нечто иное, чем устоявшееся представление о жизни в постнациональную эпоху. Она означает отделение нации от государства. То, что было соединено, начиная с XVIII века, должно быть, по мнению Тиле, вновь разъединено в XXI веке. При этом нации не следует упразднять, но они должны перестать играть роль центрального элемента, консолидирующего государство, чтобы на одной государственной территории «несколько наций чувствовали себя как дома». Теория государства и права должна предложить альтернативную модель денационализированного конституционного государства, даже если сегодня, как допускает автор, предпосылок для этого немного. Подобно тому как в эпоху секуляризации религия была объявлена частным делом каждого гражданина, в денационализированном конституционном государстве частным делом должна быть объявлена национальная принадлежность[282].

Тиле рассматривает нацию как институт, замещающий религию, превращая тем самым ее в обитель, где сакральное продолжает существовать в секуляризированном мире. Следовательно, речь идет о том, чтобы «вместе с нацией и национализмом удалить из государственной сферы последние реликты сакрального». Безусловно, он сознаёт, что это легче сказать, чем сделать. Он также не может отмахнуться от идеи нации, ничего не предложив взамен; во-первых, потому что она определяет, кто принадлежит к государственной нации, а кто нет; во-вторых, она служит легитимацией; в-третьих, она генерирует чувство сопричастности и солидарности. Поэтому Тиле пытается придумать «альтернативную идею идентификации», которая возьмет на себя эти задачи нации. История, которая постоянно фальсифицируется в национальных нарративах, больше не должна в будущем играть никакой роли. Тем самым с повестки снимается целый комплекс исторической политики и мемориальной культуры. Легитимность демократического конституционного государства будет определяться уже не «оглядкой на прошлое», а настоящим и ближайшим будущим. Принадлежность же к государству должна свестись к «легко усваиваемым признакам» (erlernbare Merkmale), чтобы проблемы иммиграции можно было решать прагматично[283].

Эти тезисы подобны новому вненациональному нарративу, который преодолевает ценностные установки нынешнего политического порядка. Правовед здесь говорит об «основополагающей ценности сплоченности» (Zusammengehörigkeitsgeltungsgrund). Тиле продолжает традицию так называемого конституционного патриотизма, сторонниками которого были Дольф Штернбергер, Юрген Хабермас и Даниэль Тим, которые представляют три послевоенных поколения западногерманского общества[284].

Тиле считает, что «перемены – это сущность политической культуры», поэтому предостерегает от попыток «навсегда закрепить культуру общества в прошлом, удержать ее в „классических образцах“ и, в известной степени, заморозить ее статус-кво». Равным образом он отвергает и понятие «культурных корней», советуя заменить его метафорами текучести, изменчивости и обновления. Тем самым Тиле предлагает начать трудную работу по денационализации. Одновременно правовед заходит на менее знакомую ему территорию культурологии. Его метафоры и понятия заимствованы из теории модернизации, которая оперирует не только определенными представлениями о мире и человеке, но и собственным пониманием времени[285]. В этом понимании времени прошлое предстает «минувшим», которое последовательно заменяется будущим как потенциальным ресурсом или целью. Неудивительно, что Тиле не воспринимает прошлое всерьез. Противопоставлять завершенное прошлое многообещающему будущему – это любимая мантра теоретиков модернизации. Я называю такое неотрефлектированное противопоставление «навязанной альтернативой» (Zwangsalternative) – выражение, заимствованное мной у Райнхарта Козеллека. Он тоже считал, что прошлое и будущее исключают друг друга. Культура модерна с ее императивами ломки, обновления, изменений и забвения привела к тому, что «пространство опыта» и «горизонт ожиданий» расходятся все дальше. Однако в эпоху глобализации, радикального поворота в культурологии и мемориальных исследованиях стало очевидно, что нормы модернизации отнюдь не универсальны, у них самих есть собственный генезис и история.

Работа по денационализации должна включать в себя работу по деколонизации Запада. То, что давно изучается и обсуждается культурологами, похоже, до Тиле еще не дошло. Поэтому правовед так виртуозно создает на бумаге tabula rasa и перестраивает мир по своим принципам. Однако вместо того, чтобы на скорую руку все упразднять в потоке вечного становления и исчезновения в стиле «текучей современности» (Зигмунт Бауман), здесь было бы уместней провести некоторую дифференциацию. Конечно, есть вещи, которые претерпевают изменения, например личные воззрения или профессиональные перспективы, но существуют и (преимущественно) константы, такие как имя, пол, семья и происхождение. Иными словами, культура всегда существует в непрерывном процессе передачи, посредничества и интерпретации; тем не менее материальные основы ее нормативных установлений зафиксированы и находятся в сфере ответственности властных институтов, которые обязаны их защищать и сохранять. Для меня остается загадкой, как перед лицом такого многообразия культурных основ можно заявлять, что «конструирование „культурных идентичностей“ представляется недопустимым актом произвола». Во всяком случае я не считаю критику хаотично избираемых тем («немецкая доминирующая культура», «иудео-христианские корни», «ненемецкое происхождение Гитлера») серьезным полемическим вкладом в решение такого важного и трудного вопроса, как культурное наследие и его бремя. Тот, кто яростно, нетерпеливо, маниакально избавляется от старого барахла, в очередной раз подтверждает основной тезис теоретиков модернизации: «Любому плюралистическому обществу, сталкивающемуся с иммиграцией, приходится порывать с минувшим и отказываться от постоянной, „нередко навязчивой озабоченности прошлым“». Что конкретно это означает, не поясняется. Возникает ряд (провокационных) вопросов: должна ли память о Холокосте исчезнуть на этом историческом рубеже вместе с последними выжившими очевидцами? Мы, несомненно, находимся именно на этом желанном временнóм изломе! Следует ли закрыть DOMiD-музей в Кельне[286], где хранится и обрабатывается крупнейшая коллекция исторических свидетельств о турецкой иммиграции в Германии? Тиле предусматривает для демократического конституционного государства такие праздники, как 23 мая – День провозглашения основного закона. Что ж, это прекрасно. Но должны ли исчезнуть из национального календаря все годовщины, связанные с историческими, культурными и религиозными событиями, которые отягощают общественное сознание? А как быть с мемориалами? Все ли они должны быть закрыты? Или «камни преткновения» – их нужно выковырять? Только выводя проблематику на конкретный уровень, мы видим всю ее сложность, взрывоопасность и серьезность. Становится ясно, что денационализация автоматически влечет за собой демонтаж культуры, истории и памяти. Все это, как и конфессиональная принадлежность, низводится к статусу частного дела. Чтобы разрушить перегородки принадлежности к обществу, Тиле хотел бы свести их исключительно к «легко усваиваемым признакам» (erlernbare Merkmale). Это понятное и приемлемое решение, ибо силы включения несут в себе опасность исключения. Но при этом категория принадлежности радикально размывается; она сводится к чисто юридическим принципам и тем самым теряет свое историческое измерение. Правовед Тиле не только денационализирует, но и обрывает все транснациональные связи. О Европе и ЕС в его книге не сказано ни слова. У его демократического конституционного государства нет ни истории, ни союзников. Но таким образом, от его внимания ускользают и бесценные ресурсы для укрощения национального государства.

Контрмодель: ЕС как защита национального государства

Мои три Европы

Проекту ЕС уже более семидесяти лет. Его история в этот период развивалась нелинейно, вместе с изменениями международной политической обстановки менялась и форма Евросоюза. Я бы хотела исключительно со своей точки рассказать о трех разных Европах, в которых мне довелось жить и где я живу сейчас. Лишь оглядываясь назад, я вижу, как сильно они отличаются друг от друга.

Первая Европа, в которой я выросла, возникла после Второй мировой войны. Она существовала с 1945 до 1989 года. В этой Европе много говорилось о «христианском Западе». Для меня это мало что тогда значило; позднее мне стало ясно, что в Германии эта формула использовалась прежде всего для того, чтобы подчеркнуть историческую преемственность и отгородиться от эпохи национал-социализма. Архитекторов той Европы я себе смутно представляла. Робера Шумана считала композитором, а имя Рене Кассена, в 1948 году подготовившего Всеобщую декларацию прав человека и в 1968 году удостоенного Нобелевской премии мира, я узнала лишь много лет спустя.

Музыка доносилась до меня скорее откуда-то извне, из США или Англии: правозащитные и молодежные протестные движения, фильмы, поп-шлягеры и «Битлз». Европа была частью Запада, Америке я признательна своей духовной и культурной инициацией. Восток, напротив, был для меня закрыт, поскольку шла холодная война. Эту первую Европу «поляризации» стабилизировали две антагонистические идеологии капитализма и коммунизма. Но между обоими лагерями были и параллели: обе стороны возлагали все надежды на будущее, их объединял оптимизм и вера в технический прогресс с его успехами в космосе, приведшими к высадке человека на Луне. О прошлом тут и там забыли, оно словно лежало по ту сторону Луны.

Второй этап продолжался с 1989 по 2015 год. Я называю его Европой «плюрализма». С падением Берлинской стены и эрозией государственного социализма интегрирующая сила поляризации иссякла. ЕС стал мне тем интереснее, чем ближе стала Восточная Европа. Сегодня на Западе о «расширении на Восток» говорят с чувством вины; для меня же окончание холодной войны и все, что за ним последовало, было невиданным расширением горизонтов. Между полюсами возникло новое пространство. Вдруг появилась возможность пересекать границы, встречаться с людьми и узнавать так много нового.

После четырех десятилетий забвения прошлого в Европу вернулась история первой половины ХХ века, ибо горизонт раздвинулся не только в пространстве, но и во времени. Внезапно стали доступны восточноевропейские архивы, началось новое историческое исследование. Люди, пережившие Холокост, наконец были услышаны. В январе 2000 года в Швеции собрались представители разных стран, в том числе США, Израиля и объединившейся Германии, чтобы создать сообщество памяти о Холокосте. Появились новые памятники, музеи, произошла реконструкция мемориалов.

Между «Западом» и «Востоком» в 1989 году снова возникла Европа как сложное образование государств с разными политическими воззрениями, историческим опытом и травмами. Она стала еще более разноголосой, освободившись от тисков «Запада» и «Востока». Так возникла Европа, утвердившаяся среди мировых держав и расставившая новые акценты. Она продолжила свой западный курс на обеспечение мира, демократизацию и экономическое благополучие, дополнив его обращением к забытой и вытесненной истории, а равно и растущим осознанием угроз для окружающей среды.

Третья Европа началась в 2015 году и продолжается по сей день. Ее начало обусловлено глобальным миграционным движением, которое, имея причины в далеком прошлом, только теперь, с потоками беженцев, в одночасье вошло в общественное сознание, оставив в нем глубокую зарубку. На этом этапе раскола стала стремительно убывать консолидирующая и интегрирующая сила ЕС. Плюралистичная Европа повсеместно испытывается агрессивным противодействием националистов и ксенофобов. Разверзаются идеологические пропасти, выходят наружу конфликты уже не между политическими системами, а внутри обществ и наций. Врагом первой, поляризованной Европы были Восток и Запад; второй, плюралистической Европы – Гитлер и Сталин; новым врагом третьей, полемически разобщенной Европы стал беженец и чужак, нарушающий однородность общества и угрожающий единству нации.

Что удерживает звезды Европы вместе? Европейская мечта

Долгое время Европейский союз казался таким же прочным и долговечным, как его символ – звездный круг на синем флаге. Но это в прошлом. Британская звезда уже померкла, другие звезды лихорадит. Сам по себе символ на флаге не имеет консолидирующей силы. Тем насущнее вопрос о том, что же, собственно, до сих пор удерживает звезды Европы вместе.

Европа – бескрайняя тема, но перед лицом нынешних угроз для меня все четче проступает лицо «проекта» ЕС. Я называю это «европейской мечтой», хотя она вполне конкретна и понятна. Она основывается на четырех уроках, которые страны – члены ЕС совместно извлекли из своей истории и которые ей крайне необходимы в нынешнем кризисе.

После 1945 года первый и основной урок истории состоял в том, чтобы на сей раз по-настоящему завершить войну. Это не удалось после Первой мировой войны, закончившейся на полях сражений, но не в головах и сердцах людей. Инициаторами нового мирного проекта стали французы, которые после трех войн, развязанных немцами, протянули им руку[287]. Они превратили «мечи», то есть уголь и сталь, это важнейшее сырье для военной индустрии, в «орала», сделав его фундаментом транснационального экономического сообщества. Так смертельные враги стали надежными, мирно сотрудничающими соседями. Второй урок, проект свободы, не менее важный; при поддержке союзников бывшие диктатуры превратились в демократии. Оба урока – обеспечение мира и демократизация – оказались вновь востребованными в 1989 году с крушением Берлинской стены и открытием «железного занавеса». Менее известно то, что к этим урокам добавились еще два. Третьим уроком я называю новую самокритичную мемориальную культуру, которая расширила привычную модель национальной памяти, ориентированную исключительно на честь и гордость, включив в нее также память об исторических преступлениях и выстроив позитивные отношения с жертвами собственной истории насилия. Четвертый урок – актуализация прав человека, которые неоднократно декларировались в прошлом, но которые приходилось отвоевывать снова и снова, как, например, в Центральной и Восточной Европе, где благодаря различным демократическим движениям в конце концов рухнул «железный занавес».

Именно эти четыре урока, таков мой тезис, обусловили с течением времени появление нового типа нации, никогда в истории не существовавшей: я называю ее «гражданской нацией», которая вместе с другими нациями усвоила уроки из исторических катастроф и позаботилась о том, чтобы предпосылки для повторения разрушительного и бесчеловечного насилия никогда не возникли. Эти уроки истории – сохранение мира, укрепление демократии, самокритичная мемориальная культура и признание прав человека – служат одновременно фундаментом демократических конституционных государств. В отличие от отдельных наций, страны Евросоюза объединили свой опыт, знания и правовую базу, сообща пользуются ими и защищают друг друга, а значит, лучше вооружены против произвола, деспотизма и агрессии. Хотя Швейцария не является членом ЕС, ее можно рассматривать здесь как образец, потому что четыре урока истории также имеют прямое отношение к построению конфедерации. Ее основу составляют не расплывчатые и абстрактные «ценности», а четко идентифицируемые и обязательные принципы трех уровней:

• на уровне государства: правовая культура демократии с разделением властей и равными гражданскими правами (конституция);