В глубине души сквайр порадовался, хотя и не проявил чувств, только пояснил:
— Три года назад Осборн подарил мне эту трубку, вернувшись из Германии.
Потом некоторое время оба курили молча, и даже просто присутствие сына утешило сквайра, а через некоторое время он заметил:
— Совсем недавно я понял, что суть человеческой жизни приходит и уходит за три года.
Сквайр опять умолк и глубоко затянулся, но пока Роджер решал, как ответить на этот трюизм, закончил курить и заговорил:
— Помню, сколько шума поднялось, когда принца Уэльского назначили регентом. Где-то читал — наверное, в газете, — что между королями и их наследниками всегда плохие отношения. Тогда Осборн был еще совсем маленьким и выезжал со мной на Белом Суррее. Ты, должно быть, не помнишь пони по имени Белый Суррей.
— Отлично помню. Только тогда он казался мне настоящим конем.
— А это потому, что ты сам был совсем маленьким мальчишкой. В то время в конюшне стояло семь лошадей, не считая рабочих. Не помню, чтобы в те дни меня что-то волновало, кроме здоровья матушки: она всегда была болезненной. Но до чего же красивым ребенком рос Осборн! Она неизменно одевала его в черный бархатный костюмчик! Щегольство, конечно, но красиво. Он и сейчас хорош собой, только лицо утратило солнечное сияние.
— Переживает из-за причиненного вам беспокойства, — заметил Роджер, принимая чувства брата как данность.
— Ничего подобного, — возразил сквайр и, вытащил изо рта трубку, с такой силой стукнул ею о камин, что она рассыпалась. — Надо же! Ладно, возьму другую. Так вот, ничего подобного, Роджер! Деньги его совсем не тревожат. Если ты старший сын и наследник, то получить деньги у евреев не составляет труда. Они просто спросят, сколько лет отцу, был ли у него удар или хотя бы приступ, и дадут нужную сумму. А потом начнут шарить вокруг дома, лазить по полям и лесам. Давай лучше не будем о нем говорить, Роджер. Бесполезно. Мы с ним не в состоянии понять друг друга. Наверное, только всемогущий Господь сможет нас примирить. Никогда не прощу ему причиненного матери горя. И все же есть в нем и хорошее! Такой умный, сообразительный, ловкий! Если бы только нашел достойное применение своим талантам! А ты всегда был немного заторможенным, Роджер: учителя постоянно об этом твердили.
— Да уж, как только в школе не дразнили! — коротко рассмеялся младший сын.
— Ничего, не переживай, — утешил его сквайр. — Я даже рад. Если бы ты был таким же, как Осборн, то тоже думал бы лишь о книгах да сочинительстве. Вряд ли захотел бы вот так просто посидеть и покурить с таким простым деревенским сквайром, как я. — Помолчав, мистер Хемли добавил: — Однако после успеха на экзамене ты прославился в Кембридже, а я почти об этом забыл: новость пришла в такое печальное время.
— Да, до следующего семестра я буду пользоваться огромным почетом, а потом придется отречься от трона.
Все еще с бесполезным куском трубки в руке, сквайр долго смотрел на тлеющие в камине угли, а потом, словно рядом никого не было, тихо проговорил:
— Когда она уезжала в Лондон, я каждый день ей писал, делился домашними новостями, а теперь ни одно письмо ее не найдет! Нигде и никогда!
Роджер быстро поднялся.
— Где ящик с табаком, отец? Позвольте набить вам другую трубку.
Сквайра растрогала забота сына.
— Ты только что приехал, сын, и не знаешь, каков я теперь. Спроси Робинсона, он расскажет, а Осборна не спрашивай: пусть хранит обиду в себе. Но любой из слуг пожалуется, что я постоянно срываюсь. Когда-то считался хорошим хозяином, но сейчас все изменилось. Осборн был ребенком, она была жива, и я был хорошим хозяином. Хорошим господином… да! Все прошло!
Сквайр зажег новую трубку и опять закурил, а Роджер, немного помолчав, начал рассказывать о приключениях на охоте одного кембриджского знакомого, причем с таким живым юмором, что отец не удержался от искреннего смеха. Вечер прошел замечательно, а когда оба встали, чтобы отправиться спать, мистер Хемли сказал сыну: