Двор Сапеги прежде всего военного духа и занятий, состоял из придворных, приготовленных для рыцарского ремесла. Что у пана Фирлея было только отдохновением и, так сказать, развлечением, то тут занимало всё время и считалось целью. Чуть свет, начинали день с молитвы, воевода, уже католик, держал при себе капеллана и ежедневно со всем своим двором слушал мессы в своей домашней или дорожной часовне.
После весьма скромного завтрака, который, как и обед, составляли простые народные яства, поданные в изрядном количестве, все пошли упражняться. Одни соревновались на лошадях, другие бились на саблях, другие стреляли по щитам из луков и ружей; не считая тех, которых посылали куда-нибудь, по какому-нибудь делу, с письмом и т. п. Обед, предваряемый молитвой, продолжался недолго; после него повторялись утренние занятия, ужин, снова молитва, и то в то время, когда в костёлах звонят на Ангела Господня; так заканчивался день.
Все ложились спать рано. Там не знали, что такое кости, что такое игра, песня и другое развлечение, кроме рыцарского. Ничего изнеживающего и смягчающего в обычаях двора не было; женщины были удалены и полностью изолированы.
Грыда управлял двором воеводы. Каким был огромным, широкоплечим, с суровыми словами, таким был слабым и мягким человеком. Не то чтобы ему не хватало храбрости, потому что этой дал доказательства не на одном поле брани, но легко позволял себя убедить, легко смягчался.
А так как в его глазах ничего не могло быть позорней, как эта скрытая доброта и мягкость, Грыда строил из себя грубияна и злюку. Он будто бы беспристанно гневался, сердился, угрожал, хмурился и ругался. Придворные, которые его знали, даже часто злоупотребляли доказанным терпением, дразня достойного литвина, поскольку совсем его не боялись. Новым людям маршалек мог показаться адским злюкой и неудержимым преследователем, потому что на словах действительно был таким, но никогда на деле.
Именно таким он показался Соломерецкому, который, слыша, как ему напоминали о мягкости, представлял, что попал в руки безжалостного палача. Товарищи умысленно поддерживали его в этом заблуждении, делая вид, что боятся, а Грыда снова постоянно ему угрожал, узнав, что он единственный ребёнок, и радуясь впечатлению, какое произвёл на Станислава.
Для корреспонденции на дворе воеводы был только один клирик, который исполнял обязанности капеллана; никакой канцелярии.
Вскоре вместе с Павлом, каштеляном Киевским, Фридрих выехал из Вильна, опасаясь ещё чумы, в Рожанские имения. Путешествие было медленным и важным, в местечках останавливались в монастырях, в деревнях у шляхты, которая принимала Сапегов с уважением и радостью. Эта семья никогда не была популярна, но чем ниже её опустили в прошлом, тем теперь её больше уважали и почитали.
В Рожане началась новая жизнь с охотой и далёкими поездками. Воевода любил лес, почти любил неудобства и, несмотря на пожилой возраст, говорил, что это закаляет. Для него также была не новость проводить ночь под открытым небом, на кожухе, в хате лесничего или бортника.
С таким паном Соломерецкий должен был привыкнуть к неудобствам, к мужской жизни, к сабле, коню и опасности.
Однажды из Рожане воевода выехал на кабана в лес на берегу Яселда. Заранее приготовили шалаши, привезли еду и загнали людей в Берёзовое болото. Ожидали кабанов и лосей. Воевода, не желая пойти в палатку, устроенную для него, стоял около пенька на земле. Недалеко от него, на расстоянии выстрела, поставили Соломерецкого. Разъярённый кабан уже хотел броситься на воеводу, который выстрелил из своего ружья в глухаря, не надеясь уже на крупного зверя, когда Станислав, отважно прицелившись, положил его трупом. По правде говоря, пуля просвистела возле уха Сапеги, летя в одинца, и вепрь свалился. Этот маленький на первый взгляд случай приобрёл Соломерецкому сердце воеводы. Он поцеловал его в голову на месте и сказал при всех:
— Ты удалец, дитя моё, хотя я был на волос от кабана, потому что пуля прошла мимо моих ушей.
С тех пор с особенной нежностью воевода присматривал за Соломерецкий, сам указывал ему занятия, сам ежедневно спрашивал об упражнениях, даже сам часто за ним наблюдал.
— Из него будет человек, — говорил он Грыде.
— Пан воевода, вы портите его своей мягкостью, — отвечал маршалек. — Если бы вы отдали его под мою власть, тогда бы я его обтесал.
— Что бы ты сделал? — спросил Сапега.
— Сёк бы беспощадно.
— Если тебя не сдерживать, — сказал, смеясь украдкой, воевода.
— Только я бы их выдрессировал! Но этой мягкостью… — и кивнул головой.
— Я гублю их? Не правда ли? — спросил Сапега.