Только воробьи развлекались, чирикая под крышами домов, галки и вороны, каркая, устремились с рощ на луга, с лугов на засеянные поля, покрытые зелёной, весёлой невысокой растительностью.
Этот прекрасный осенний день был как весёлый денёк старости, резвой, здоровой, но не менее, однако, старой. Несмотря на пригревающее солнце, в порывах ветра был холод, умершие травы дико шелестели под ногами, затоптанные листья кричали: «Завтра зима». И вороны каркали: «Зима» и воробьи чирикали о морозах.
А людям нравилась продолжительная осень и тепло, потому что крестьяне переворачивали землю, вытрясали навоз, а приятно им также было сесть на пороге хаты, отдохнуть и оглядеться. Свадьбы и скрипки звучали вокруг, свадьба встречалась со свадьбой и молодожёны взаимно благословляли друг друга.
В долине лежала деревенька, окружённая садами, теперь уже только чернеющими, рядом одна за другой белели трубы, поднимались крыши; усадьба была где-то дальше, потому что её не видно, только в верхнем конце деревни кучка густых деревьев окружала белеющий костёльчик с пристроенной башенкой и чёрным крестиком.
Этот старый костёльчик с боку опирался на подпорки, которые его, как палка старца, поддерживают; чело треугольное, зубчатое, с овальным, глубоко вдавленным окном, светится красными и отливающими кирпичиками. В двух углублениях стоят два Господних святых, епископы с митрами на головах, с посохами в руках, открытыми книгами на коленях. Вы узнаёте старую постройку, потому что земля её вокруг поглотила, и входящий внутрь должен был преодолеть три ступеньки; а стены толстые, какие только раньше ставили, а с фасада в нём, как чёрные глаза, чёрные стрельницы были видны издалека. Над заострённой крышей возвышается вытянутый чёрный купол с колоколом и крестиком, с него вывешивают во время сорокочасового богослужения красные хоруговки.
Рядом с костёлом звонница, такая же старая, как он, не оштукатуренная, с покатой крышей, с железным крестом, с шестью колоколами разной величины. Вокруг Божьего дома проходит толстая стена с дверными проёмами, с укреплёнными воротами, а на углах стоят две костницы. В одной — старый катафалк и куча костей, а в другой — склад камней и мусора, жилище сов и воробьёв, приют ласточек. В ряд у стены старые липы вытянули головы на мир из кладбища и смотрят в околицу, о чём-то шумя друг другу, таинственно разговаривая над могилами. А когда завывает ветер, — речь их страстная и гневная, когда небо ясно, — молчат и дремлют. Кладбище при костёле поросло зелёным дёрном.
Две жёлтые тропинки ведут через тёмный дёрн: одна к воротам костёла, другая от костёла до звонницы; вытоптанная трава, однако, зеленеет на тропинке к костнице. А по кладбищу выпукло поднимаются старые заросшие могилы и ещё выпуклей жёлтые новые насыпи. На одних деревянный крестик, на других хилая берёзка, чёрная ель, кое-где глубоко погрузившийся камень, разбитый молнией и заросший мхом, над ним согнулась крапива, отовсюду закрыла его от людских глаз, буквы надписи заросли мхом. В нишах кладбищенской стены выцвели рисунки и надписи, полопались каменные надгробья и только в пламени видны души умерших, вытягивающие руки кверху и выпрашивающие сострадания, видны только серые крошки валунов, изрезанные неразборчивыми уже буквами.
Позади кладбища небольшие ворота открываются на обсаженную молодыми липами улочку, ведущую к дому священника, окружённому деревьями, опоясанному стенами и заборами. На дворике, заросшем дикой розой, сиренью и черёмухой, стоит маленький домик с несколькими узкими окнами, с крыльцом на столбиками с лавками, с соломянной крышей, трубами, украшенными перьями. Перед ним водоём, полный уток и гусей, ходят по двору индюки, кудахтают куры, лежит огромная толстая свинья мордой кверху. За домом выглядывают вишнёвые и сливовые деревья фруктового сада. Справа — большое здание, которое выглядело немного заброшенным, с одной трубой, одной дверью и тремя окнами. Но окна залеплены, штукатурка отвалилась и дверь висит на одной только петле. Ещё дальше — конюшенка, хлевик, сарайчик и броги приходского священника.
На крыльце, на дубовых лавках сидит впереди старый дед в серой епанче, помеченной синим крестом, стянутой кожаным поясом, на седой голове шапочка с ушами, из-под неё выглядывает морщинистое лицо, бледный костистый нос, свисающий на губы, и серая борода; это костёльный звонарь, старый Грегор.
Рядом с ним была странная физиономия клехи-органиста, длинного, худого, с конусообразной, как костёльная крыша, головой, коротко остриженной, и стоящими вверх волосами. Его лицо было серо-красным, нос — красно-синим, губы — синими, лоб — красным, щёки — померанцевыми. Давно не бритая борода выходила грубыми чёрно-серыми космами на верх, ниже шея, подобная индюшачьей, со сморщенной коричневой кожей, выступает из застёгнутой одежды; это лицо, богатое красками, украшает несколько маленьких бородавок, а стерегут его две башни, два косматых уха, разные, отвисшие. Это клеха-органист.
Дальше расселся на лавке и опёрся о стену ректор школы
За магистром сидел клеха Альбертус. О! И это действительно достойная фигура, потому что наполовину священник, наполовину солдат. Гермак на нём залатанный, но короткий, но застёгнутый, шапка перевёрнута на ухо, ногу на ног заложил и посвистывает. Усы возле носа короткие, а под шеей будто бы борода. Лицо худое, кости из него повыскакивали, аж кожу сморщили на щеках, на висках, около глаз. А морщинки Альбертова лица не грозные, не грустные, все смеются, хохочат, все создала улыбка, каждую вырыла радость и обозначила своим пятном. Серые глазки имеют охоту щуриться, широкие уста сами расходятся, нос весь дрожит и, кажется, скачет от радости. И кто поймёт, глядя на потрёпанную, залатанную, запятнанную одежду, какого чёрта он так радуется? Хоть голо, но весело! Это правило жизни Альберта, ведь вы его, наверно, знаете!
Наконец ещё одна, ещё одна особа, которую вы видите на пороге, принадлежит собранию и принимает деятельное участие в разговоре. Это Магда, хозяйка ксендза, или обычная кухарка, родом краковянка, злючка. Достаточно поглядеть на неё, чтобы понять.
Не тучная и не худая, скорее костистая и жилистая, чем мясистая, пани Магде уже, может, исполнилось пятидесять лет, но крепко держалась. Сморщенное лицо было ещё румяным и сияющим, серые глаза живут и летают в глазницах, только чересчур отросшие брови немного начали их заслонять избыточной растительностью самого странного колора. Потому что в этих волосах, несомненно, под разным влиянием и в разные эпохи выросших, есть и темноватые, есть и тонкие, есть и гигантской толщины. На самом деле, и глаза уже окаймляла розовая обводка, но это им только добавляло выражения. Мы говорили о румяных и блестящих щёчках, которые облепил жёлтый пушёк, особенно на подбородке и около носа. Нос, раньше приятно задранный, сегодня открылся до избытка и предательски расширился. Уста вогнулись и ушли вглубь после потери зубов, из которых только один удержавшийся спереди, затянутый лимонным цветом, и один чёрный, немного отколотый, остались как свидетельство о прошлом. Подбородок, правда, излишне выскочил на свет, но всему своё время, и подбородок тоже хочет вкусить света. Теперь на него первую капает с ложки еда. И справедливо. Волосы пани Магды были того неопределённого цвета, который получается из смеси седых и светлых, но не без изящества, особенно, когда их украшают перья и пыль.
Вот и изображение хозяйки, но мёртвое и без жизни, потому что ему не хватает выражения отваги, веры в себя, энергии, какие украшают Магду. Подпоясанная фартуком, с головой, обвязанной платком, с хреном в руке, ключом за поясом, кожаным мешочком с одной стороны и чётками с другой, Магда весело шутила над звонарём, Войташкой, органистом и магистром.
Над кем же Магда не смеётся! Сам старичок ксендз заметно смущается, когда Магда пустит ему информацию мимо ушей и начнёт доказывать чего-нибудь, а чужаки, жаки и деды цепенеют, попав в её когти.
Такова пани Магда, но не всегда такой была. Её прошлая жизнь полна неразгаданных тайн; она вздыхает, вспоминая ушедшие лета, а когда пива выпьет, и хорошего, порой даже вырвется очень значительное слово, не раз подслушанное звонарём и повторенное таинственно органистом.
— Эй! Не знаете, кем я была?
Кто она была? Никто на свете не знает! Уже старой она притащилась к приходскому священнику и поначалу покорная, услужливая, принялась подметать мусор перед домом, улыбаясь звонарю даже, кланяясь вежливо ректору. Увы! Это был только медовый месяц её службы, пока через доверие всех и вся не получила всех ключей; постепенно потом уже начала сетовать сначала на звонаря, потом жаловаться на Альбертуса, потом выдумывать про зловредность органиста, равнодушно поглядывать на ректора и наконец
Альбертус, окончательно разбитый, велел дать вторую кварту пива и оклеветал сердечного приятеля, ректора. На звонаря все плели дивные вещи; звонарь сдался последним и до конца ворчал, и, наверное, уважая в нём эту благородную независимость, Магда ценила его больше, возможно, чем Альбертуса, который ей иногда за кусочек солонины руку целовал.