Магда рассмеялась.
— И ты бросил бы, старик, бредить, — прибавила она. — Где уж лучше, спокойней, чем у нас? Бога бы благодарил, что сюда попал. Если бы ты у другого священника пьяный респонсорию с нешпорами смешивал, он давно бы тебя выгнал.
— А тут мне всегда пьянством в глаза колют! — пожимая плечами, сказал клеха.
— Погляди на других, погляди, — говорила далее Магда. — Вот, ближайшего к тебе органиста добросердечно бьют палкой, и хорошо делают, а вас хоть пальцем пригрозил когда-нибудь наш достойный пробощ? Сказал плохое слово? Часто вы жалуетесь на беднягу, когда вам Бога прославлять не хочется, а рады бы свет в каше съесть, чтобы только не петь. Бросьте! Бросьте!
— Уж позвольте сказать вам то, — прервал магистр школы, хмурясь по своей привычке, — что у нашего благодетеля тяжело.
— И вы это говорите?
— И я! Вот! Потому что там, по крайней мере человек, хоть голый, ничего не делает за это, а тут как стерегут.
— Чтобы напрасно хлеба не ели.
— Милый хлеб!
— Э! Не грешите.
— Разве мы не стоим лучшего, гм?
— Верёвки, — добавила тихо кухарка.
Звонарь во время всего разговора молчал, органист, сам себе, по привычке пьяниц, что-то говоря, размахивал в воздухе рукой. Альбертус усмехнулся.
— Бога хвалить, — сказал он наконец, — Бога хвалить. Вот что, я испытал настоящую бедность и теперь уже не пищу. В военной службе, господа…
— Ну! Там по крайней мере человек не голоден, — сказал органист, поднимая обе руки.
— А когда вы тут голодны? — спросила кухарка.
— Милая еда! Милая еда! — живо воскликнул клеха. — Крупник, борщ, никогда нет яичницы, никогда ничего нежного. А пива! Кварт, два, до гарнца никогда не доходит, человек пополнеть не может, потому что больше теряет на пении, чем потом возмещает едой, и так его постоянно понемногу убывает.
Сказав это, он отчаянно махнул рукой.
— Когда я служил военным, — сказал Альбертус, — мы шли в Валахию, господа… подошли к Днестру… вот…
— Но у вас было пиво?