Пещера была узкая, и в ней висела пыль, отчего Винсенте зашелся кашлем. Через три фута от входа она расширялась и принимала округлую форму. Впереди в свете фонарей они увидели на стене фигуры: люди, тонкие как палки, преследовали огромных животных — слонов с густой шерстью и высокими куполообразными головами, носорогов, оленей. Нарисованные яркой красной и черной краской, они как будто скакали и плясали в свете фонарей. Одна сторона пещеры была полностью покрыта рисунками.
— Ух ты! — выдохнул Берни.
— Как во Франции, — тихо произнес Винсенте. — Я видел иллюстрации в журнале, но не представлял, что в действительности они такие… живые. Вы сделали важное открытие, сеньор.
— Кто их нарисовал? — нервно спросил солдат. — Зачем делать рисунки здесь, в темноте?
— Никто не знает, служивый. Может, для каких-то религиозных церемоний.
Солдат неуверенно обвел пещеру лучом фонаря, выхватывая из мрака сталагмиты и голые камни.
— Но сюда нет входа, — боязливо произнес он.
— Видишь? — Берни указал на груду камней в углу пещеры. — Вероятно, когда-то вход был там, но его завалило.
— И эти рисунки скрывались в темноте тысячи лет, — прошептал Винсенте. — Они старше, чем Католическая церковь, старше, чем Христос.
— Они восхитительны, — сказал Берни, рассматривая изображения. — Как будто их нарисовали вчера. Смотрите, вот мамонт. Они охотились на мамонтов.
Он рассмеялся от ощущения чуда.
— Давайте уйдем отсюда. — Подрывник развернулся и зашагал к выходу.
Берни в последний раз осветил лучом фонарика группу тощих мужчин, гнавшихся за огромным оленем, и двинулся следом.
Солдат и Винсенте пошли поговорить с Молиной. Охранник винтовкой показал Берни, чтобы тот возвращался к остальным заключенным, которые так и стояли неровными рядами; многие дрожали от холода и сырости.
– ¿Que pasó?[56] — спросил Пабло у Берни.
— Пещерная живопись первобытных людей, — ответил тот.
– ¿De verdad?[57] Какая она?
— Удивительная. Ей много тысяч лет.
— Время первобытного коммунизма, — сказал Пабло. — До формирования социальных классов. Это нужно изучать.
Винсенте вновь присоединился к ним, дыхание его было хриплым, как скрежет наждачной бумаги, и прерывистым. Он запыхался на подъеме.