Ставишь лестницу – и наверх. Не хватает одной ступеньки.Что найдется на чердаке,Кроме старого хлама?Пахнет плесенью.В слуховое оконце втекает вечер.Задеваешь плоскую кровлю. Пол прохудился.Боязно сделать шаг.Половинка ножниц.Брошенные инструменты.Кресло-каталка кого-то из мертвых.Подставка лампы.Драный парагвайский гамак с кистями.Сбруя, бумаги.Гравюра со штабом Апарисио Саравии.Старый утюг с углями.Остановившиеся часы, отломанный маятник рядом.Пустая пожухлая рама.Картонная шахматная доска, изувеченные фигурки.Жаровня с двумя рукоятками.Тюк из кожи.Отсыревшая «Книга мучеников» Фокса со странным готическим шрифтом.Фото с изображеньем уже любого на свете.Истертая шкура, когда-то бывшая тигром.Ключ от потерянной двери.Что найдется на чердаке,Кроме старого хлама?Эти мои слова – монумент забвенью, трудам забвенья.Прочностью он уступает бронзе и этим роднится с ними.Пантера
Ей вновь шагать своей стезей короткой,Своей (о чем не ведает она)Судьбою, что предопределенаЖемчужине за крепкою решеткой.Несчетны те, кто побыл и исчез.Но не исчезнет и не повторитсяПантера, вновь чертящая в темницеОтрезок, что бессмертный АхиллесКогда-то прочертил во сне Зенона.Холма и луга не увидеть ейИ в свежину дрожащую когтейНе погрузить, вовек неутоленной.Что многоликость мира! Не сойтиНи одному со своего пути.Бизон
Могучий, сгорбленный, непостижимый,по цвету – уголь, смешанный с золою,с опущенной огромною башкоюон бродит по степи, неутомимый.В нем дремлют ярость и свирепость мира,его не приневолишь жить в загоне,и Дикий Запад виден мне в бизоне,и древняя пещера Альтамира.А память историческая… этоне для него. И времени теченье… —узнав сие, застыл бы он в смятенье.Он знает только: есть зима и лето.Вневременной, бессчетный, нулевой,и первый, и последний, он – живой.Самоубийца
На небе ночном не останется звезд.Не останется ночи.Я умру, а со мною – сумманевыносимой вселенной.Я сотру пирамиды, монеты,континенты и лица.Сотру нагромождение прошлого.Обращу во прах историю и прах – во прах.Я смотрю на последний закат.Я слышу последнюю птицу.И завещаю ничто – никому.Мечи
Грам, Нотунг, Дюрандаль и Жуайёз.Теперь в стихах находят отраженьяих старые, забытые сраженья,что миру ветер времени принес.В мече хранится память прежних силсегодня прахом ставшей мощной длани.В железе – память древняя о ране —о первой крови, что Адам пролил.И силою мечей, что я назвал,убито змеев и царей немало.Но есть судьба иная у металла:висеть на стенах, украшая зал.Хоть я твое искусство не постиг,позволь, клинок, тобой украсить стих.К соловью
В какой тиши староанглийских рощИли неисчерпаемого Рейна,Какою ночью из моих ночейКоснулся невозделанного слухаТвой отягченный мифами напев,О соловей Вергилия и персов?Тебя до этого не слышал я,Но наших жизней не разнять вовеки.Ты означал скитающийся духВ старинной книге символов. МариноНазвал тебя сиреною лесов.Ты пел из тьмы встревоженной Джульетте,Среди латинских путаных вокабулИ в сосняке другого соловья,Полугерманца-полуиудея,С его печалью, пылом и смешком.Тебя услышал Китс за всех живущих.И нет ни одного среди имен,Подаренных тебе, что не хотело бСтать вровень с этою бессмертной трелью,Певец ночей. Тебя магометанинВоображал кипящим от восторга,Вздымая грудь, пронзенную шипомТобой воспетой розы, обагреннойТвоей предсмертной кровью. Век за векомТы длишь пустынным вечером своеЗанятие, певец песка и моря,В самозабвенье, памяти и сказкеГоря в огне и с песней уходя.Есмь
Я – из познавших: он лишь прах, похожийНа тех, кто силится, вложив старанье,Себя увидеть за зеркальной граньюИли другого (что одно и то же).Я – из познавших: на земле от векаЗабвенье было карою глубокойИ незаслуженной наградой БогаДля ярости и пыла человека.Я – тот, кто мерил столькие дороги,Но трудной, многоликой и единой,Незримой и всеобщей паутиныЧасов и дней не поборол в итоге.Я был никем и не изведал рвеньяКлинка в бою. Я – эхо, тень, забвенье.Пятнадцать монет
Алисии Хурадо
ВОСТОЧНЫЙ ПОЭТСто осеней подряд я виделтвой тусклый диск.Сто осеней подряд я виделтвою арку над островами.Сто осеней подряд мои губыне были так молчаливы.ПУСТЫНЯПространство без времени.Луна того же цвета, что песок.И в это время, в этот самый мигмужчины гибнут при Метавре и при Танненберге.ДОЖДЬВ каком вчера, в каком из дворов Карфагенашел этот же самый дождь?АСТЕРИЙМне каждый год приводят людское стадо,а в колодце полно воды.Ко мне сходятся все главные дороги.На что мне жаловаться?По вечераммне жмут рога на бычьей голове.МАЛОИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТЗабвение – вот в чем цель.Я прибыл раньше других.БЫТ. 4: 8Было сие в первой пустыне.Брошен был камень.Не было крика. Была только кровь.Была первая смерть на земле.Я не помню: я был Авелем или Каином?НОРТУМБРИЯ, 900 Г. ОТ Р. ХХоть волку меч не страшен среди ночи,пути меча на свете нет короче.МИГЕЛЬ ДЕ СЕРВАНТЕСБессердечные звезды, благосклонные звездыОсветили мне ночь рожденья;Заточеньем в тюрьму, где пригрезился мне Дон Кихот,Обязан я благосклонным.ЗАПАДПоследний переулок на западе.Начало пампы.Начало смерти.УСАДЬБА РЕТИРОИграет время в шахматы со мноюв тени и без фигур. Лишь треск ветвейраскалывает ночь. Вдали равнина —мечты и прах покоятся на ней.Мы оба вторим Будде, Гераклиту,две тени двух отброшенных теней.ЗАКЛЮЧЕННЫЙНапильник.Первая из тяжелых железных дверей.Однажды я стану свободным.МАКБЕТНаших деянийПуть бесконечен.Ради того, чтобы ШекспирНаписал трагедию, я убил короля.ВЕЧНОСТИЗеленый змей, сжимающий моря,корабль Ясона, Зигфрида клинок.На свете остается только то,чего на свете не было в помине.Э. A. ПСны, что мне снились. Колодец и маятник.Человек толпы. Лигейя…Но еще и этот другой.ШПИОНВ озарении схваткидругие жертвуют родине жизнью,и память о них сохраняет мрамор.А я незаметно брожу в городах, от которых меня мутит.Моя жертва – иная.Я отрекся от чести,предал тех, кто считал меня другом,покупал совесть,проклял самое имя родины.Я примирился с бесславьем.Симон Карвахаль
На ферме в девяностых мой отецВстречал его. Они не обменялисьИ дюжиной скупых, забытых слов.Отец потом припоминал лишь руку:Всю кожу левой, с тыльной стороны,Бугрили шрамы от когтей… В хозяйствеЗанятие у каждого свое:Один – объездчик, а другой – табунщик,Тот – молодец орудовать арканом,А Карвахаль был здешний тигролов.Бывало, тигр повадится в овчарнюИли во мраке вдруг заслышат рык —И Карвахаль пускается по следу.Он брал с собой тесак и свору псов.В конце концов они сходились в чаще.Он уськал псов. Огромный желтый зверьКидался из кустов на человека,Чья левая рука сжимала пончо —Защиту и приманку. Белый пахЗверь открывал, внезапно ощущая,Как сталь до самой смерти входит внутрь.Бой был неотвратим и бесконечен.И гибель находил один и тот жеБессмертный тигр. Не стоит поражатьсяУделу Карвахаля. Твой и мой —Такие же. Но наш извечный хищникМеняет лики и названья – злоба,Любовь, случайность или этот миг…Сон Алонсо Кихано
Стряхнув свой сон, где за спиной хрипитСверкающая саблями погоня,Он щупает лицо, как посторонний,И сам не знает, жив или убит.И разве маги, горяча коней,Его не кляли под луною в поле?Безлюдье. Только стужа. Только болиЕго беспомощных последних дней.Сервантесу он снился, вслед за этимЕму, Кихано, снился Дон Кихот.Два сна смешались, и теперь встаетПережитое сновиденьем третьим:Кихано снится люгер, давший течь,Сраженье при Лепанто и картечь.Одному из Цезарей
В ночи, когда людей страшат лемурыи ларвам в мир живых доступен вход,тебе напрасно звездный небосводраскрыли прорицатели авгуры.По внутренностям бычьим в рвенье тщетномгадали о твоей судьбе в ночи,и тщетно солнце нежило мечитвоих надежных слуг лучом рассветным.В своем дворце дрожишь ты, ожидаяудар кинжалом. У границ твоейимперии глас трубный все слышней,звучат молитвы, к небесам взлетая.Внушая ужас, на вершине горнойтигр притаился золотисто-черный.Протей
Пока многострадальный Одиссейеще не плавал в море винноцветном,увидел я в обличье неприметномтого, чье имя древнее – Протей.Таинственный пастух подводных стад,располагавший знанием пророка,не раскрывал он то, что прежде срокаоракулы неверные твердят.Он принимал, как требовал народ,обличие раскидистой оливы,иль пламени, иль зверя с пышной гривой,или воды, затерянной средь вод.Пускай не удивит тебя Протей:Ты сам – один и множество людей.Второй вариант Протея
Природой полубог и полузверь,Меж двух стихий на полосе песчанойНе знал он памяти, что неустанноГлядится в бездну былей и потерь.Его мученье было тяжелее:Знать, что от века запечатленоГрядущее и замкнуты давноВрата и судьбы Трои и Ахеи.Внезапно схваченный в минуту сна,Он представал пожаром, ураганом,Пантерой, тигром золоточеканным,Водой, что под водою не видна.Ты тоже – воплощенные потериИ ожиданья. Но на миг, в преддверье…Завтра
Да будет благословенно милосердиеТого, кто спасает меня, уже семидесятилетнего,с запечатанными глазами,от почтенной старости,от галерей правдивых зеркали одинаковых дней,от протоколов, оценок и кафедр,и подписей на нескончаемых спискахдля пыльных архивов,и от книг, подменяющих память,Того, кто дарит мне гордую ссылку —а это, наверно, важнейшая черта аргентинской судьбы,дарит азарт, юность приключенияи достоинство риска,как предписывал еще Сэмюэль Джонсон.Я, переживший стыд,оттого что не был тем Франсиско Борхесом,который погиб в 1874 году,и не был моим отцом, обучавшим своих учениковлюбви к психологии, в которую сам не верил,я позабуду о литературе, принесшей мне некоторую известность,я стану человеком из Остина, из Эдинбурга, Испаниии буду ждать зари своего заката.Отчизна, в цельной памяти вернейхраню тебя, чем в мельтешеньи дней.Говорит мраморный бюст Януса
И не открыть, и не закрыть дверей,чтобы не вспомнить обо мне, Двуликом.Я, наделенный зрением великим,ширь всех земель узрел и всех морей.Знать прошлое с грядущим – мой уделбожественный. Но, вечность созерцая,увидеть: есть ли разница какаямеж двух времен, – я так и не сумел.Зло в мире вечно. Проку от меня,безрукого, нет людям никакого.Что из грядущего, что из былого —не вижу я из нынешнего дня.Два лика у меня, и в том беда —себя я не узнаю никогда.Неведомое
Луна не знает, что она луна,И светится, не ведая об этом.Песок песку непостижим. ПредметамНе осознать, что форма им дана.Не сходен мрамор выщербленной граньюНи с отвлеченной пешкой, ни с рукой,Ее точившей. Вдруг и путь людской,Ведущий нас от радости к страданью, —Орудие Другого? Он незрим.Здесь не помогут домыслы о Боге,И тщетны колебания, тревогиИ плоские мольбы, что мы творим.Чей лук стрелой, летящею поныне,Послал меня к неведомой вершине?Брунанбург, год 937
Рядом с тобой – никого.Я убил человека сегодня ночью.Он был храбрый и рослый, из славного рода Анлафа.Меч вошел ему в грудь, немного левей середины.Он рухнул на землю и стал ничем,вороньим кормом.Напрасно ты его ждешь, неведомая подруга.Его не доставит корабль,бегущий по желтым водам.Напрасно твоя рукабудет шарить в утренней дреме.Постель холодна.Я убил человека под Брунанбургом сегодня ночью.Ослепший
IОн мира многоцветного лишен,и перемены лиц не видит око.И улицы ближайшие – далёко,и синевы небес лишился он.Ему от книг остался краткий блик —воспоминанье, этот вид забвенья,что сохраняет форму без значеньяи отражает лишь названья книг.Движение на ощупь. Каждый шагтаит в себе падение. Я – пленныйсонливой и вневременной вселенной,не различающей зарю и мрак.Один. Тускнеет полночь. Но сонетомя сумрак озаряю, точно светом.IIС девяносто девятого года, с первого днярядом с колодцем и виноградной беседкой,время – что кажется кратким – крадет у менязримые формы вещей с педантичностью редкой.Денно и нощно стирались упорно чертыбуквы привычной и милого мне человека;не помогли ни ученье, ни библиотека —тщетно искал я спасение от темноты.Синий, бордовый пропали во мгле без возврата,звуками став без значения, а в зеркалахсерое вижу пятно. И вдыхаю в садахпепельной розы печальные ароматы.Желтые формы еще мне остались верны:вижу я только, чтоб видеть кошмарные сны.Слепой
Кто в зеркалах таится отраженьем,Когда немею перед амальгамой?Что за старик безмолвно и упрямоГлядит из них с усталым раздраженьем?Во тьме свои безвестные черты яИщу рукой… Нежданный отсвет краткий,И я твои вдруг различаю прядки —Седые или снова золотые?«Ты потерял лишь внешние личины», —Ответит Мильтон на мои вопросы.Суждение, достойное мужчины,Но как забыть про книги или розы?Свое лицо увидевши воочью,Я знал бы, кто я нынешнею ночью.