Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов

Веками гладь песка тебе внимала,во всех пустынях мира за тобойследы бежали, раздавался войгиены алчной, серого шакала.Веками? Я соврал. Незримый токвремен – не волчья, не твоя забота;ты – бытие как есть, азарт, охота,мы – непрерывность жизни, скучный срок.Ты невозможный одинокий лай,звучавший над песками Аризоны,наполнившие тот бескрайний крайпотерянные яростные стоны.Ты символ памятных моих ночей,так отразись в элегии моей.

Золото тигров

Сколько раз – по многу часов,До желтых полос закатных —Я смотрел на бенгальского тигра:Он, могущественный, ходил взад-впередЗа железными прутьями клеткиИ не знал, что это – его тюрьма.Позже были другие тигры,И был огненный тигр Блейка;Позже были другие злата:Дождь золотой, который был Зевсом влюбленным,Кольцо, что каждые девять ночейРождало девять колец, а эти —Новые девять, и так – без конца.С годами мне были даныДругие прекраснейшие цвета,А теперь мне остались:Свет неясный, безысходная тьмаИ золото, виденное в начале жизни.О закаты, о тигры, о сияньеМифов и эпоса,О драгоценное злато твоих волос,Которого жаждали руки мои!Ист-Лансинг, 1972

Примечания

Тамерлан

Мой несчастный Тамерлан, вероятно, прочел в конце XIX века трагедию Кристофера Марло и какой-нибудь учебник по истории.

Танки

Мне захотелось приспособить к нашей просодии японскую строфу, состоящую из пяти стихов: пятисложника, семисложника, еще одного пятисложника и двух семисложников. Кто знает, как прозвучат мои упражнения на слух восточного читателя? Оригинальная танка также лишена рифмы.

Золото тигров

О кольце девяти ночей любознательный читатель может прочесть в главе 49 «Младшей Эдды». Имя кольца было Драупнир.

Сокровенная роза

(1975)

Предисловие

Учение романтиков о вдохновляющей поэтов Музе исповедовали классики; учение классиков о стихотворении как результате интеллектуального расчета провозгласил в 1846 году романтик Эдгар По. Факт парадоксальный. Если не брать одиночные случаи вдохновения во сне – сон пастуха, который передает Беда, знаменитый сон Кольриджа – очевидно, что оба учения по-своему правы, только относятся они к разным стадиям процесса. (Под Музой мы разумеем то, что евреи и Мильтон называли Духом, а наша унылая мифология именует Подсознанием.) Со мной все происходит более или менее одинаково. Сначала я различаю некий призрак, что-то вроде острова вдалеке, который превратится потом в рассказ или стихотворение. Таковы начало и конец, но середина от меня скрыта. Если соблаговолят звезды или случай, она постепенно проступит. Но возвращаться к исходной точке в полной темноте придется не раз. Я стараюсь вмешиваться в ход происходящего как можно меньше. Не хочу, чтобы его искажали мои взгляды, которые, в конце концов, мало что значат. Представления об искусстве идей упрощают дело, поскольку никому не известно, что у него получится. Автор – допустим, Киплинг – может придумать сказку, но ему не под силу проникнуть в ее мораль. Его долг – быть верным собственному воображению, а не быстротечным обстоятельствам так называемой «реальности».

Литература начинается со стихов и может лишь через несколько столетий дорасти до прозы. Четыреста лет у англосаксов была, как правило, замечательная поэзия и почти зачаточная проза. В начале слово было магическим символом, лишь позднее его измельчило время. Дело поэта – хотя бы частично вернуть словам их первородную, темную силу. Поэтому у любой строки две задачи: в точности передать случившееся и физически взволновать нас, как волнует близость моря. И как это делает Вергилий:

Tendebanque manus ripae ulterioris amore[27], —

или Мередит:

Not till the fire is dying in the grateLook we for any kinship with the stars[28], —

либо вот этот александрийский стих Лугонеса, где испанский как будто хочет вернуться в латынь:

Бесчисленным итогом своих невзгод и дней.

Такие стихи за годом год продолжают изменчивый путь в глубинах читательской памяти.

После многих – слишком многих – лет занятий словесностью я так и не обзавелся эстетическим кредо. Да и стоит ли добавлять к естественным рамкам, которые нам предписывает обиход, рамки той или иной теории? Теории, равно как политические и религиозные убеждения, для писателя всего лишь стимул. У каждого они свои. Уитмен с полной правотой отказался от рифмы, для Гюго подобный отказ был бы безумием.

Судя по прочитанным гранкам этой книги, слепота выглядит в ней жалобнее, чем в моей жизни. Конечно, слепота – это заточение, но это еще и свобода, благоприятствующее выдумкам одиночество, ключ и алгебра.

X. Л. Б.Буэнос-Айрес, июнь 1975 г.

Я

Невидимого сердца содроганье,Кровь, что кружит дорогою своей,Сон, этот переменчивый Протей,Прослойки, спайки, жилы, кости, ткани —Все это я. Но я же ко всемуЕще и память сабель при ХунинеИ золотого солнца над пустыней,Которое уходит в прах и тьму.Я – тот, кто видит шхуны у причала;Я – считанные книги и цветаГравюр, почти поблекших за лета;Я – зависть к тем, кого давно не стало.Как странно быть сидящим в уголке,Прилаживая вновь строку к строке.

Космогония

Ни хаоса, ни мрака. Ибо мракнуждается в глазах, равно как звукуи тишине всегда потребно ухо,а зеркалу – в нем отраженный знак.Ни космоса, ни времени. Ни бога,что запустить из тишины бы могночь первую, и – скатертью дорога —безбрежный, вечный времени поток.Еще не начала свое теченьерека, чьи воды мутит Гераклит,что из веков к грядущему бежит,что от забвения бежит к забвенью.Страдание первично. Скорбный глас.А после – вся история. Сейчас.

Сон

Когда полночные часы пробьютвеликий час,я отправлюсь дальше, чем загребные Улисса, —в область сна, недоступнуючеловеческой памяти.Из этих необъятных глубин я спасу остаткитого, что не сумел понять:простейшие травы,разных животных,разговоры с покойниками,лица, которые на самом деле суть маски,слова древнейших языкови порой ни с чем не сравнимый ужасперед тем, кто дарует нам день.Я стану всем или никем. Я стану другим;и самого себя не узнавая, стану тем, кто увиделэтот другой сон, мою жизнь. И ее осужус улыбкой смиренной.

Броунинг решает быть поэтом

В краснокирпичном лондонском лабиринтея вдруг понимаю, что выбралсамое странное из человечьих ремесел(впрочем, какое из них не странно, на свой манер?).Словно алхимик,ищущий в беглой ртутифилософский камень,я призван вернуть избитым словам —этим игральным костям, гадальным монеткам —чудесную силу времен,когда Тор был богом и дрожью,громом и заклинаньем.На расхожем наречье днямне предстоит в свой срок рассказать о вечном;заслужить почетную участь —быть хоть отзвуком байроновской лиры.Горстка праха, я должен стать нерушимым.Если женщина примет мою любовь —мои строки дойдут до десятого неба;если она отвергнет мою любовь,я обращу свое горе в песню,горную реку, звенящую сквозь века.Моя участь – самозабвенье:быть мелькнувшим в толпе и тут же стертым лицом,Иудой, которому Богомниспослан удел предателя,Калибаном в болотной жиже,наемным солдатом, встречающим свой конецбез трепета и надежды.Поликратом, сжимающим в страхевозвращенный пучиной перстень,затаившим ненависть другом.Восток мне пошлет соловья, Рим – свой короткий меч.Маски, смерти и воскрешеньятысячекратно соткут и распустят мою судьбу,и, быть может, однажды я стану Робертом Броунингом.

Утварь