Предисловие
Давно перешагнув за семьдесят лет, отпущенных человеку божественным Духом, даже самый бестолковый писатель начинает что-то понимать. Прежде всего, собственные границы. Он с умеренной надеждой осознает, за что ему стоит браться, а что – и это гораздо важней – для него заказано. Подобный, может быть, не слишком приятный вывод распространяется как на поколения, так и на отдельного человека. Я уверен, что время пиндарических од, трудоемких исторических романов и рифмованных прокламаций прошло; вместе с тем я столь же чистосердечно верю, что беспредельные возможности протеического сонета или уитменовского верлибра по-прежнему не исчерпаны. И ровно так же уверен, что универсальная эстетика на все случаи жизни – не более чем пустая иллюзия, благодарный предмет полуночных кружковых бдений или источник беспрерывных самоослеплений и помех. Будь она единой, единым было бы и искусство. А это явно не так: мы одинаково радуемся Гюго и Вергилию, Браунингу и Суинберну, скандинавам и персам. Железная музыка саксов притягивает нас не меньше, чем зыбкие красоты символизма. Каждый самый случайный и малозначительный сюжет требует своей эстетики. Каждое самое нагруженное столетиями слово начинает новую страницу и диктует иное будущее.
Что до меня, то я осознаю, что следующая ниже разнородная книга, которую судьба день за днем дарила мне весь 1976 год в университетском запустении Ист-Лансинга и в моей, снова обретенной потом, родной стране, вряд ли будет намного лучше или намного хуже своих предшественниц. Это скромное предвидение по-своему развязывает мне руки. Я могу позволить себе некоторые прихоти, ведь судить меня все равно будут не по тому, что я здесь написал, а по довольно неопределенному, но достаточно точному образу, который обо мне составили. Поэтому я могу перенести на бумагу темные слова, которые услышал во сне, и назвать их «Ein Traum». Могу переписать и, вероятней всего, испортить сонет о Спинозе. Могу попытаться, сместив ритмические акценты, расшевелить классический испанский одиннадцатисложник. Могу, наконец, предаться культу предков и другому культу, озарившему мой закат: германским корням Англии и Исландии.
Не зря я родился в 1899 году: все мои привычки – из прошлого века и еще более давних времен, я всегда старался не забывать роды своих далеких и уже полустертых временем предшественников. Жанр предисловия терпим к признаниям, так вот: я безнадежный собеседник, но внимательный слушатель. Никогда не забуду разговоров с отцом, с Маседонио Фернандесом, Альфонсо Рейесом и Рафаэлем Кансиносом-Ассенсом. Знаю, что о политических материях мне высказываться неуместно, но, может быть, позволительно добавить, что я не верю в демократию, диковинное извращение статистики.
X. Л. Б.Буэнос-Айрес, 27 июля 1976 г.Элегия о невозможной памяти
Чего бы не отдал я, чтобы вспомнитьулицу пыльную с глинобитными стенами,высокого всадника, наполняющего зарю(в длинном изношенном пончо)в один из дней на равнине,в один из дней без числа.Чего бы не отдал я, чтобы вспомнитьмать, что смотрит на утров поместье Санта-Ирене,еще не зная, что будетносить фамилию Борхес.Чего бы не отдал я, чтобы вспомнитьо том, как сражался под Сепедой,и видел, как Эстанислао дель Кампоприветствует первую пулюс радостью мужественного человека.Чего бы не отдал я, чтобы вспомнитьворота потаенного дома,которые мой отец раскрывал каждый вечер,стоя на пороге сна,и которые раскрыл в последний разчетырнадцатого февраля тридцать восьмого года.Чего бы не отдал я, чтобы вспомнитьо том, как корабли Хенгистапокидают песчаные берега Дании,чтобы встретиться с островом,который тогда еще не был Англией.Чего бы не отдал я, чтобы вспомнить(я ведь помнил, да позабыл)золотые полотна Тёрнера,бескрайние, словно музыка.Чего бы не отдал я, чтобы вспомнить,как слушал Сократа в тот вечер,когда, уже выпив цикуту,он спокойно изучал проблемубессмертия,перемежая мифы и рассуждения,а синяя смерть поднималасьвсе вышеот его холодеющих ног.Чего бы не отдал я, чтобы вспомнить,как ты говоришь, что любишь меня,и я не могу заснуть до утра,растерзанный и счастливый.Полковник Суарес
Чеканенный из скорбного металла,Он возвышается над кромкой мрака.По тротуару юркнула собака.Ночь истекла, а утро не настало.Он видит город свой над бесконечнойРавниною в усадьбах и загонах —Простор, посильный разве что для конных,Уснувший мир, исконный и навечный.Ты брезжишься за вековою тенью,Мой юный вождь, распорядитель боя,Что стал твоей и общею судьбою, —В Хунине, блещущем, как сновиденье.Над Южной ширью снова, как в начале,Ты высишься в безвыходной печали.Кошмар
Король мне снился. Он вставал из мракаВ венце железном, с помертвелым взглядом.Я лиц таких не видел. Жался рядомЖестокий меч, как верная собака.Кто он – норвежец, нортумбриец? ТочноНе знаю – северянин. БородоюГрудь полускрыта, рыжей и густою,И безответен взгляд его полночный.Из зеркала и с корабля какого,Каких морей, что жизнь его качали,Принес он, поседелый и суровый,Свое былое и свои печали?Он грезит мной и смотрит с осужденьем.Ночь. Он стоит все тем же наважденьем.Канун
Песок, бегущий струйкою сухою,Неутомимое теченье рек,Воздушней тени падающий снег,Тень от листвы, застывшие в покоеМоря, валы с неверным гребешком,Старинные дороги мастодонтаИ верных стрел, полоска горизонта(Точнее – круг), туман над табаком,Высокогорья, дремлющие руды,Глушь Ориноко, хитрые трудыОгня и ветра, суши и водыИ скакунов пустынные маршрутыТебя отгородили от меня —И все мгновенья ночи, утра, дня…Ключ из Ист-Лансинга
Худит Мачадо
Кусочек стали с выточенным краем,Завороженный смутною дремотой,Вишу я у безвестного комодаНа связке, до поры незамечаем.Но есть на свете скважина в стекляннойДвери с железной кованою рамой —Единственная. А за ней – тот самыйДом, и неведомый, и долгожданный.Там зеркала сизеют в пыльной дымке,И чуть маячат за всегдашней мглоюУшедших смеркшиеся фотоснимкиИ фотоснимков тусклое былое.Рука однажды той двери коснется,И наконец бородка повернется.Элегия о родине
Восход поблескивал стальным чеканом.Его ковали хутора, пустыни,пять-шесть семейств и – в прошлом и поныне —недвижный мир в покое первозданном.Потом бразильцы, тирания. Длинныйреестр геройства и великолепья.История, сорвавшаяся с цепи,став всем для всех на краткий миг единый.Растраченное попусту наследье,высокий цоколь, праздничные даты,высокий слог, декреты и дебаты,столетья и полуторастолетья —лишь уголек, подернутый лиловойзолою, отсвет пламени былого.Иларио Аскасуби (1807–1875)
Была пора счастливая. Мужчинойк любви и бою правило стремленье.А подлецов жеманных поколеньене пряталось трусливо под личинойнарода. В безвозвратный час рассветасражался, пел и странствовал поэт.Он шел в походы гаучо вослед,когда взывала родина поэта.Он многим был. И хором, и певцом,Протеем бесконечного потока.Старатель в Калифорнии далекойв Монтевидео был простым бойцом.Зари и шпаг в нем было торжество.А в нас лишь ночь. И боле ничего.1975Мексика
О, сколь схождений! Всадники, пустыни,всевластие мечей и серебра,и водки дух священный у одра,и отзвуки испорченной латыни.О, сколь различий! Мрачные преданьяо мертвых и кровавых божествах,нопаль, на пустошь наводящий страх,и тени предрассветные лобзанья.Сколь вечного! Двор тихий, полный светаленивой и невидимой луны,удары о песок седой волны,фиалка в книге мертвого поэта.И человек на ложе скромном ждетскорейшей смерти чаемый приход.Перу
Во множестве вещей, что окружают нас,порой не видим ни отличий мы, ни толка.Забвенье, случай нам довлеют. Для ребенка,каким был я, Перу – лишь Прескотта рассказ.Равно и умывальный таз из серебра,что крепится к седлу, серебряный сосуд,который змеи, извиваясь, стерегут,да острых копий смертоносная игра.Потом я видел пляж туманный на заре,закрытый двор и сад, журчащих вод потоки,еще Эгурена задумчивые строки,еще древнейший град, что дремлет на горе.Я тень живая – и умру в Тени потом,не увидав, сколь необъятен был мой дом.Мануэлю Мухике Лайнесу
Одно я помню Ари изреченье:в Священных книгах столько смыслов есть,сколь в мире тех, кто сможет их прочесть.Всем правят книга, человек и чтенье.Суть родины, по версии твоей,в блистательной истории народа,по мне – над Одою глумится одаи тенью тает, – в схватке двух ножейи мужестве былом. Но на простореуже несется Песнь и удержатьне в силах стих воспрянувшую рать,что жаждет царствие твое построить.Мой друг, ты помнишь, родина однабыла у нас. И где теперь она?1974Инквизитор
Не мучеником стал я. Палачом.Я души очищал огнем священным.Свою спасал моленьем беспримерным,веригами, слезами и ярмом.Я видел, как мой строгий приговорнемедля приводился в исполненье.Больную плоть, публичное сожженье,зловонье, крик, неистовый костер.Я умер. Я забыл о страшном вое,но знаю: покаянья тяжкий гнет —одно злодейство, чтобы скрыть другое,и оба ветром время унесет,что длится боле и греха, и зовадуши скорбящей. Я утратил оба.Конкистадор
Я умирал и вскоре вновь рождался.Я чашу эту осушил до дна.Кабрера, Карвахаль – лишь имена.Я Архетип. Я в людях воплощался.Короны и Креста я был солдатом.В края, что были ереси полны,принес огонь неистовой войны.В Бразилии я звался бандейрантом.Не ради короля, не Бога ради,не думая о царственной награде,ввергал я в страх языческий народ.Есть две причины у моей отваги:азарт войны и блеск красивой шпаги.Я храбрым был. Все прочее – не в счет.Герман Мелвилл
Он был по крови связан с морем предков —стихией саксов, кликавших моря«дорогами китов», объединяядве разные безмерности – китаи бороздимого китами моря.Он породнен был с морем. И когдаон эту хлябь воочию увидел,он вмиг узнал ее: он ей владел,входя в моря Священного Писаньяи катакомбы вечных архетипов.Он, человек, вручил себя морями – дни за днями – их преодоленью,узнал гарпун, дымящийся в кровиЛевиафана, дюнные узорыпеска, и запахи ночей и зорь,и горизонт, где караулит случай,и радость безбоязненного шага,и долгожданный вид своей Итаки.Завоеватель моря, он ступилна сушу, подпирающую горы,куда привел его туманный курси ненадолго задремавший компас.Обходит Мелвилл свой наследный сад,новоанглийский вечер коротая,но он – во власти моря. Перед ним —бесчестие калеки-капитана,неведомая хлябь, нежданный шквали леденящий душу белый призрак.Бездонный том. Изменчивый Протей.Наивность
Рождает каждый (нам твердят) рассветчудес немало, спорящих с судьбою;без сна томимся мы порой ночною,а на Луне есть человечий след.Полна лазурь пугающих примет,что день чернят. Вот правило земное:любая вещь таит в себе иное.Но вижу я в простых вещах секрет:я удивлен, что есть моя рука,что цель ключа – в открытии замка;стрелой летящей вечно удивлен,чью неподвижность доказал Зенон,что сочетает меч красу с угрозой —и удивлен, что роза пахнет розой.