Японская мелодия. СкупаяКлепсидра, одаряющая слухНезримым золотом, тягучим медомБессчетных капель с общею судьбой —Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной.Боишься за любую: вдруг конец?Но звуки длятся, возвращая время.Чей храм и палисадник на горе,Чьи бденья у неведомого моря,Какая целомудренная грусть,Какой умерший и воскресший вечерИх в смутное грядущее мне шлют?Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте.Лишь ей живу. И умираю с ней.Тигр
Он слонялся из угла в угол, изящный и смертельно опасный, полный бесконечной энергии, по другую сторону прочной решетки, и мы не могли оторвать от него глаз. Тем утром в Палермо он был и тигром Востока, и тигром Блейка, и тигром Гюго, и Шер-Ханом, и всеми тиграми, которые были и будут, а вместе с тем архетипическим тигром, поскольку особь – в этом случае – равна целому виду. Мы думали, сколь он жесток и прекрасен. А девочка Нора сказала: «Он создан для любви».
Львы
Ни ритмичное великолепие тигра,ни продуманный узор ягуара,ни кошки тайные отпечатки – из кошачьего родаво льве меньше всего от кота, и однакоон всегда будоражил человеческий разум.Льва встречаешь повсюду – в золоте и в стихах,во дворах ислама и в Евангелиях,обиталища львов во вселенной Гюго,львы на микенских вратах,Карфаген, распинающий львов.У Дюрера, в яростной меди,руки Самсона разрывают его на куски.Он – половина тайного сфинкса,наполовину грифон, что в глубокой пещерехранит золото тьмы.Он – один из знаков Шекспира.Люди вытачивали его из скал,изображали на стягахи короновали, поставив царем над другими.Своим затемненным зрением Мильтон видел еговыходящим на пятый день из земли:передние лапы уже свободны,высоко поднята огромная голова.Он сияет на колесе халдеев,и мифы щедро дарят нам его образ.Этот зверь похож на собаку,еду ему добывает самка.Эндимион на Латмосе
Я спал на всхолмье, и прекрасны былиЧерты, состарившиеся теперь.Кентавр в гористом сумраке ЭлладыУдерживал четвероногий бег,Чтоб подсмотреть за мной. Я предавалсяСну ради снов и некоего сна,Которого чурается сознанье,А он освобождает нас от ношиУдела, выпавшего на земле.Богиня в образе луны, Диана,Меня увидев спящим на холме,Ко мне в объятья – золото и нежность —Сошла в одну пылающую ночь.Я прикрывал свои земные векиИ не хотел смотреть в ее лицо,Запятнанное тленными губами.Я пил медвяный аромат луны,Из дальних далей слыша свое имя.Прохлада щек, которых я искал,Глухие русла нежности и ночи,Касанье губ и трепет тетивы.Не помню, сколько длилось это счастье,Да и какие мерки подойдутЕго корням, цветению и снегу?Меня обходят стороной. УжасенОбычный смертный, избранный луной.Минуют годы. Но одна тревогаНе покидает днем меня. А вдругТа золотая буря на вершинеБыла не явью, а всего лишь сном?Я говорю себе: воспоминаньеИ сон – одно, но утешенья нет.Я одинокой тенью обегаюЗемные тропы, но везде ищуВ священном мраке первозданных таинствДочь Зевса, безмятежную луну.Схолия
После двадцати лет трудов и диковинных приключений Одиссей, сын Лаэрта, возвращается в Итаку. Вооружась стальным мечом и луком, он вершит положенное возмездие. Пораженная, испуганная Пенелопа не решается узнать чужеземца и, чтобы его испытать, прибегает к секрету, известному им, и только им двоим: секрету их брачного ложа, которое не в силах сдвинуть никто из смертных, поскольку пошедшее на него оливковое дерево вросло корнями в землю. Так гласит история, рассказанная в двадцать третьей песни «Одиссеи».
Гомер понимал, что прямыми словами о мире не расскажешь. Понимали это и греки, чьим природным языком был миф. Рассказ о брачном ложе, оно же дерево, – своего рода метафора. Царица узнала, что незнакомец – царь, в ту же минуту, когда увидела себя в его глазах, когда почувствовала по его ласкам, что это ласки Одиссея.
Скуднее праха
Я проклял свой удел. Скупой судьбойЯ награжден семнадцатым столетьем,Кастильской обыденщиной и пылью,Бесменным повтореньем, новым днем,Что снова обещает стать кануном,Советом брадобрея и попа,Растущим одиночеством и вздорнойПлемянницей, не знающею букв.Я в возрасте. Случайная страницаДругие мне открыла временаСловами Амадиса и Урганды.Я продал земли и скупил томаПравдивейших рассказов о деяньях:Граале, что хранит Христову кровь,Истекшую для нашего спасенья,Бесценном истукане Магомета,Зубчатых стенах, стягах и клинкахИ вероломном чудодействе магов.Герои-рыцари, скача по свету,Отстаивали попранную честьИ восстанавливали справедливостьУдаром неподкупного меча.Бог захотел, чтобы его посланецВернул ту доблесть нашим временам.Он снится мне. Я чувствую егоВ своем никчемном холостяцком теле,Не зная, как его зовут. Кихано,Я стану рыцарем. Своим же сном.Найдется в старом доме тарч из кожи,Клинок толедских мастеров, копьеИ книги, что направят эту руку.Направят руку? Своего лицаЯ век не знал и в зеркале не вижу.Скуднее праха, я всего лишь сон,Который ткет из снов своих и бденийОтец и брат мой, храбрый капитан,Сражавшийся в Лепанто и знакомыйСлегка с латынью и чуть-чуть с арабским…Чтоб видел я во сне того, другого,Чья память не изгладится теперьИз жизни поколений, умоляю:– Продли свой сон, сновидец мой и Бог.Исландия
Какое счастье для мира,Исландия морей, что ты есть на земле.Исландия тихого снега и бурлящей воды.Исландия ночи, что объемлет сон и бессонницу.Остров белого дня, что возрождается,юный и смертный, как Бальдр.Холодная роза, тайный остров,ты был памятью о Германиии сохранил для насее угасшую, погребенную мифологию,кольцо, что порождает девять колец,огромных волков железного леса,что проглотят Луну и Солнце,корабль, построенный Кем-то или Чем-тоиз ногтей мертвецов.Исландия спящих вулканови тихих овчарен.Исландия спокойных вечерови могучих мужчин,сегодня они – моряки, рыбаки, священники,а вчера открыли континент неизвестный.Остров длинногривых лошадей,что пасутся на траве и лаве,остров воды, полной монети несбывшихся чаяний.Исландия мечей и рун,Исландия, великая впадина памяти,в которой нет печали.Гуннар Торгильссон (1816–1879)
Память времениполна кораблей и шпаг,и праха империй,и шелеста гекзаметров,и мощных коней боевых,и стонов, и строк Шекспира.А я хочу помнить тот поцелуй,что ты мне подарила в Исландии.Книга
Вещь как любая в мире, но еще иОружие. В Британии ееСковали в тысяча шестьсот четвертом,Отяготив видениями. В нейТеснятся ночь и пурпур, шум и ярость.Держу ее в руке. Кто б мог сказать,Что в ней – геенна: шайка бородатыхКолдуний-парок, ярые клинки,Блюдущие свирепый кодекс мрака,Нежнейший воздух замка на отроге,В котором сгинешь, нежная рука,Способная моря наполнить кровью,Неумолимый меч и ратный гул.И вся эта немая буря спитВ одной-единственной – из многих – книгеНа безмятежной полке. Спит и ждет.Игра
Они не смотрели друг на друга. Наедине во мраке они были серьезными и безмолвными.
Взяв ее левую руку, он снимал и надевал ей кольца из слоновой кости и серебра.
Затем он взял ее правую руку, снял и надел два серебряных кольца и золотое кольцо с тяжелыми камнями.
Она по очереди протягивала руки.
Это длилось недолго. Их пальцы сплелись и ладони соединились.
Они действовали с осторожной неспешностью, словно боясь ошибиться.
Они не знали, что их игра нужна, чтобы годы спустя определенная вещь случилась в определенном месте.