Рассказ везде одинаков,до малых деталей точный:что скажет Буэнос-Айрес,повторит и берег восточный.Всегда собеседников двое:свой местный – и пришлый чужак,а время действия – вечер:луна, разговор, полумрак.Эти двое не знали друг друга,они не встретятся вновь,не ссорятся из-за денег,не делят ничью любовь.Приезжий однажды прослышал,что в этом краю есть смельчак.Отправился он на поиски,выспрашивал, что и как.Без крика, угроз, оскорбленийбеседа шла чередом…Вот они вышли наружу,чтоб не бесчестить дом.Вот и ножи скрестилисьи длинный клубок размотался,вот, умирая без жалоб,один на земле распластался.У них был всего один вечер,они не встретятся вновь,не жадность двигала ими,их не столкнула любовь.Не верьте, что дело в силе,что в ловкости дело, не верьте:всегда умирает тот,кто сам для себя ищет смерти.А жизнь этих двух мужчинодной лишь встречей ценна.Время стерло их лица,сотрутся и имена.Приговор
Одной из улиц этого перекрестка может быть улица Андес, или Сан-Хуан, или Бермехо – не имеет значения. Эсекьель Табарес ждет в неподвижности заката. Со своего угла он, оставаясь незамеченным, может наблюдать за открытой дверью в конвентильо, до которого четверть куадры. Он не выказывает беспокойства, но время от времени переходит улицу и заходит в пустой альмасен, где неизменный мужчина за прилавком наливает ему неизменную порцию джина. Джин не обжигает ему горло, он оставляет на прилавке несколько медяков. Затем возвращается на свое место. Он знает, что Ченго вот-вот выйдет – тот самый Ченго, который увел у него Матильду. Правой рукой сквозь полосатый пиджак он оглаживает рукоять ножа, который прячет под жилетом. Он давно уже не вспоминает ту женщину; он думает только о мужчине. Он чувствует вокруг себя скромное присутствие приморского квартала: окна с решетками, плоские крыши, дворы с утоптанной землей и выложенные плиткой. Все это он видит и теперь. Ему неизвестно, что Буэнос-Айрес вырос и стал похож на растение, которое шумит. Он не видит – ему не дано видеть – новых домов и больших неуклюжих омнибусов. Люди проходят сквозь него, он этого не знает. Он также не знает, что таково его наказание. Его переполняет ненависть.
Сегодня, 13 июня 1977 года, пальцы правой руки мертвого куманька Эсекьеля Табареса, приговоренного к этим минутам в вечном закате 1890 года, оглаживают рукоять несуществующего ножа.
Буэнос-Айрес, 1899
Колодец с черепашкою на дне.Мерцают звезды над большим двором.Блестит семейным старым сереброммассивный стол. Бег времени, хоть не —подвижным время кажется сначала.Оружие, служившее в пустыне.Портрет солдата, сгинувшего ныне.И коридор сырой, ведущий к залу.В другом дворе (рабов там больше нету)беседки виноградной темный свод.И полуночник в тишине поет.Стареет дом. В копилке спят монеты.И ищут скромный образ этих летзабвенье да печальный мой сонет.Конь
Равнина, которая ждет с начала времен. За персиковыми деревьями у самой воды огромный белоснежный конь с полуприкрытыми глазами – он словно наполняет собою утро. Выгнутая шея, как на персидском рисунке, закрученные грива и хвост. Он весь состоит из изгибов. Вспоминается любопытная строчка из Чосера: «a very horsely horse»[33]. Ни с кем и ни с чем не сравнимый, конь стоит вдалеке, но ясно, что он очень высокий.
В мире нет ничего, кроме наступившего полдня.
Этот конь – он здесь и сейчас, но есть в нем и что-то иное: ведь его видит в своем сне и Александр Македонский.
Гравюра
Отчего при повороте ключаперед глазами снова возникает та гравюра?С давним удивлением я вспоминаю, как татарский всадникнабрасывает аркан на степного волка.Дикий зверь вечно катается по земле.А всадник смотрит на него. Так памятьприносит мне в подарок иллюстрацию из книги,чей цвет и язык мне уже не припомнить.Очень давно я ее не вижу.Иногда я страшусь памяти.В ее впадинах, гротах и дворцах так много всего(говорил святой Августин).Там и ад, и небесное царство.Первый наполнен тем, что содержитсамый обычный и тусклый твой деньи любой кошмар твоей ночи;а для рая – любовь тех, кто любит,прохлада воды в пересохшем от жажды горле,разум и плоды его работы,безупречная гладкость эбенового дереваили Вергилиево золото – луна и тень.«Things that might have been»[34]
Перебираю то, что могло быть и не случилось.Свод мифологии саксов, не написанный Бедой.Непостижимый труд, наверно открывшийся Данте,когда он поставил точку в своей «Комедии».История без Распятья и без цикуты.История без лица Елены.Человек без глаз, лишенный зренья Луной.Победа южан после трех дней под Геттисбергом.Отвергнутая любовь.Мировая держава, не созданная клинками викингов.Птица ирландских легенд, поющая разом с двух веток.Сын, которого не зачал.Влюбленный
И музыка, и зала в лунном свете,и Дюрера рисунок, и цветок,и девять цифр, и ноль, как их итог, —все это, представляю, есть на свете.Я представляю, что на свете былии Персеполь, и Рим, и что поройпесчинки предостаточно одной,чтоб мы о крепости стены судили.Я представляю звон мечей и дрожькостра, пылавшего во время оно,моря, терзавшие земное лоно.Я представляю: есть другие. Ложь.Есть только ты. Есть ты – мое несчастьеи счастье, не делимое на части.Г. А. Бюргер
Сам не пойму,отчего меня трогаеткаждая мелочь о Бюргере(две его даты можно найти в словарях)здесь, в этом городе посреди чистого поля,у реки с единственным берегом,на котором, увы, растет не сосна, а пальма.Он, как любой,говорил и выслушивал ложь,предавал и был предан другими,много раз умирал от любвии после бессонных ночейвидел сизые окна рассвета,но преклонялся перед Шекспиром(через которого говорили другие)и Ангелусом Силезиусом из Бреслау,с напускной беззаботностью правя строкув духе своей эпохи.Он знал: любая минута —всего лишь частица былого,каждый скроен из собственного забвенья, —бесполезные знания,сродни теоремам Спинозыили магии страха.В городе у неподвижной рекичерез две тысячи лет после смерти Бога(я говорю об очень старых вещах)Бюргер один у окна и опять,снова сегодня, правит строку за строкою.Ожидание
Пока звонок забьется, дверь откроютИ – утоление моей тоски —Войдешь ты, предначертано ВселеннойИсполнить бесконечную чредуМельчайших действий. Разум не измеритТо полуобморочное числоФигур, учетверенных зеркалами,Теснящихся и тающих теней,Растущих и сливающихся тропок.Песка не хватит, чтобы их исчислить.(Спешат мои сердечные часы,Считая злое время ожиданья.)Пока войдешь,Чернец увидит долгожданный якорь,Погибнет тигр на острове СуматраИ на Борнео девять человек.Зеркало
Я в детстве зеркала боялся: вдругоно лицо чужое мне покажетили безликость маски, за которойтаится что-то страшное. Боялся,что время молчаливое зеркалуводит от привычного нам ходачасов и привечает в смутных даляхневедомых существ, цвета и формы.(Об этом я молчал – ведь дети робки.)Теперь я в зеркале боюсь увидетьправдивое лицо моей души,изрытое тенями и виной,как видит Бог, а может быть – и люди.К Франции
Надпись на воротах гласила:«Ты был здесь, еще не входя,и будешь, уйдя отсюда».Это притча Дидро. А за нею – вся моя жизнь,вся моя долгая жизнь.Я плутал за другой любовьюи за неутомимым познаньем,но был и останусь во Франции,даже когда долгожданная смертькликнет меня с одной из буэнос-айресских улиц.Вместо «вечер и месяц» я говорю «Верлен».Говорю «Гюго» вместо «море и мирозданье».«Монтень» – вместо «дружба».Вместо «огонь» – «Жуана́»,и тень за тенью проходят,и нет конца веренице.Чьей строкой ты вошла в мою жизнь,как Бастардов жонглер,вступающий с пением в схватку,вступающий с пением в «Chançon de Roland»[35]и перед смертью все же поющий победу?Век за веком кружит нерушимый голос,и каждый клинок – Дюрандаль.Мануэль Пейру
Он гениален был в своейвеликодушной дружбе. Был он братомвсем нам, к нему мы приходили в гореи душу изливали илимолчали – он ни о чем тактичноне спрашивал. Был благодарен мируза то, что есть у человека тайнаи голубой дымок раздумий сигаретных,и разговоры до рассвета,и шахматы, и арабескислепой судьбы, дразнящий запахптиц запеченных, фруктов,и кофе поздним вечером, винодля единенья и воспоминаний. Восхищалиего стихи Гюго. И я тому свидетель.Душа его не расставалась с ностальгией.Он с удовольствием жил прошлым,сказаньями о драках беспощадныхв тавернах Сура или же Палермо,о землях, по которым тосковал:о Франции во всем ее величьеи об Америке зари и кольта.И по утрам придумывать он начиналрассказы, над которыми времятеперь уже не властно и которымпередана отвага наших предкови наша нынешняя горькая печаль.Но вот он заболел, а вскоре и угас.Нет, не элегия мое стихотворенье.И не хочу сейчас я вспоминатьни о слезах, ни о плите надгробной.Вечерний свет за окнами тускнеет.Мы говорим о нашем добром друге,не мог он умереть. Для нас – не умер.The thing I am[36]
He помню имени, но я не Борхес(Он в схватке под Ла Верде был убит),Не Асеведо, грезящий атакой,Не мой отец, клонящийся над книгойИ на рассвете находящий смерть,Не Хейзлем, разбирающий Писанье,Покинув свой родной Нортумберленд,И не Суарес перед строем копий.Я мимолетней и смутнее тениОт этих милых спутанных теней,Я память их, но и другой, которыйБывал, как Данте и любой из смертных,В единственном немыслимом раюИ стольких неизбежных преисподних.Я плоть и кровь, невидимые мне.Я тот, кто примиряется с судьбою,Чтоб на закате снова расставлятьНа свой манер испанские реченьяВ побасенках, расходующих то,Что называется литературой.Я старый почитатель словарей,Я запоздалый школьник, поседевшийИ посеревший, вечный пленник стен,Заставленных слепой библиотекой,Скандирующий робкий полустих,Заученный когда-то возле Роны,И замышляющий спасти планетуОт судного потопа и огняЦитатой из Вергилия и Федра.Пережитое гонится за мной.Я – неожиданное воскрешеньеДвух магдебургских полушарий, рунИ строчки Шефлеровых изречений.Я тот, кто утешается одним:Воспоминаньем о счастливом миге.Я тот, кто был не по заслугам счастлив.Я тот, кто знает: он всего лишь эхо,И кто хотел бы умереть совсем.Я тот, кто лишь во сне бывал собою.Я – это я, как говорил Шекспир.Я тот, кто пережил комедиантовИ трусов, именующихся мной.Суббота
Слепой старик в пустующих покояхТрудит все тот же замкнутый маршрутИ трогает безвыходные стены,Резные стекла раздвижных дверей,Шершавые тома, для книгочеяЗакрытые, дошедшее от предков,Потухшее с годами серебро,Водопроводный кран, лепной орнамент,Туманные монеты и ключи.Нет ни души ни в зеркале, ни в доме.Туда-обратно. Достает рукойДо ближней полки. Для чего, не зная,Ложится вдруг на узкую кроватьИ чувствует: любое из движений,Которые снуются в полумраке,Подчинено таинственной игреКакого-то неведомого бога.По памяти скандирует отрывкиИз классиков, прилежно выбираетИз множества эпитет и глаголИ кое-как выводит эти строки.Причины
Былые вечера и поколенья.Начала не имеющие дни.Глоток воды, коснувшийся гортаниАдама. Безмятежный райский строй.Зрачок, пронизывающий потемки.Клубленье волчьей свадьбы на заре.Слова. Гекзаметры. Зеркальный отсвет.Высокомерье Вавилонской башни.Любимая халдеями Луна.Неисчислимые песчинки Ганга.Сон мотылька о яви Чжуан-цзы.Заветный сад на острове блаженных.Загадочный бродячий лабиринт.Бессрочная тканина Пенелопы.Зенонов круг сомкнувшихся времен.Монета, вложенная в рот умершим.Геройский меч на роковых весах.Любая капля греческой клепсидры.Штандарты. Летописи. Легионы.Палатка Цезаря фарсальским утром.Тень трех крестов на меркнущем холме.Восток, отчизна алгебры и шахмат.Следы бесчисленных переселений.Державы, покоренные клинком.Бессменный компас. Грозная стихия.Часы, отстукивающие память.Король под занесенным топором.Несчетный прах давно погибших воинств.Трель соловья над датскою землей.Самоубийца в зеркале. КолодаКрапленая. Несытый блеск монет.Преображенья облака над степью.Причудливый узор калейдоскопа.Любая мука. Каждая слезинка.…Как все с необходимостью сошлось,Чтоб в этот миг скрестились наши руки.