Марии Кодаме
Так много одиночества в закате!Луна ночей, она – не та луна,какую увидал Адам. Тысячелетьялюдского бденья наполняют ее древнимрыданием. В нее вглядись. То – зеркало твое.Иоганнесу Брамсу
Таинственных садов незваный гость,где память о грядущем неустанноты сеял, я бы спел тебе осанну,чтоб эхо скрипок в небо вознеслось.Но я бессилен. Тот, кто петь рискнет,обязан знать, что скудные пределытого, что мир искусствами зовет,тебе тесны. Певец быть должен смелым.А я лишь трус унылый. Ничегоне оправдает дерзости нахальнойвоспеть огонь с мелодией хрустальной —души твоей влюбленной торжество.Неверные слова – мой вечный рок, —союз непрочный звука и значенья;а твой – не стон, не знак, не отраженье,но вечный, нескончаемый поток.Конец
Сын, книгочей с бесцветною судьбою,На склоне жизни ставший сиротой,Пытается бороться с пустотой.(Здесь двое были, и сегодня двое:Он с памятью.) Раздавленный своейТоскою, он упрямо ищет всюдуЕе умолкший голос, веря в чудо,Которое окажется щедрей,Чем смерть. В уме всплывают то и делоИзбитые святые пустяки —Неисследимые материкиПогибельного нашего удела.Кто б ни был Он, прошу я у ТворцаНе утешенья, а ее лица.Моему отцу
Ты захотел окончить путь земнойи телом, и великою душою,не осквернив предсмертного покоямолитвою трусливой и больной.Ты смог пред смертью смелость сохранить,как твой отец под пулями когда-то,но не войной ты унесен крылатой —неловкой паркой, оборвавшей нить.Ты умирал с улыбкою, слепым,не веря, что твои увидят очиантичный архетип в чертогах ночи,что ты мне толковал, но вдруг твоимглазам открылся он? Никто не знает,какие двери мрамор отпирает.Удел клинка
Оружье предка, позабыла стальБои с их голубым МонтевидеоВ надежном окружении Орибе,Великими Полками, долгожданнойИ легкою победой при Касерос,Запутанным, как время, Парагваем,Свинцом двух пуль, вошедших прямо в грудь,Водой, порозовевшею от крови,Отрядами повстанцев Энтре-Риос,Комендатурой между трех границ,Конем и пиками дремучих дебрей,Сан-Карлосом, Хунином и концом…Бог дал той стали блеск. Она незряча.Бог дал ей героизм. Она мертва.Спокойна, как трава, она не помнитМужской ладони, ратного огня,Источенной годами рукоятиИ меченного родиной клинка.Простая вещь среди других вещей,Задвинутых в музейную витрину,Всего лишь символ, тень и силуэт —Кривой, нещадный и забытый всемиНе хуже, думаю, чем ты и я.Укор
Мой грех таков, что на земле другогонет тяжелее. Я не знал мгновеньясчастливого. Пусть навсегда забвеньеменя сотрет лавиной ледниковой.Я предками был создан для горниласудьбы с ее грозой и красотою —для ветра и земли, воды и пыла.Но я несчастлив и надежд не стою.Я обманул их. Жизненная схваткане для меня, ушедшего в повторыстиха, из дыма ткущего узоры.Геройский род, я робкого десятка.И не спастись: за мною в мире целом —все та же тень с несбывшимся уделом.Эйнар Тамбарскельфир
Хеймскрингла, I, 117
Столь мало значит Белого Христаи Тора красного святое имя…Ты должен быть жестоким и отважным:и Эйнар, славный воин, был таким.Норвегии холодной первый лучник,воитель грозный, правивший искуснои сталью, и драккаром. От неголишь фраза в хрестоматии осталась.И рек он эти вечные словасредь грома битвы, потрясавшей море.Уже проигран бой, коварный врагуже на абордаж заходит справа —и лопнул с треском лук напополам.И удивился конунг: что за трескраздался страшный за моей спиною?Ответил Эйнар: «Лопнуло сейчасв Норвегии твое, правитель, дело».Легенду эту кто-то сохранилв Исландии, а я перелагаюсейчас, вдали от духа тех морей.В Исландии рассвет
Это рассвет.Он древней своих мифов и Белого Христа.Он волков породит и змея,равного морю.Время над ним не властно.Он волков породил и змея,равного морю.Он уже видел, как плывет корабль,что построят из ногтей мертвецов.Он сумеречное стекло, в которое смотритсяБог, не имеющий лица.Он тяжелее своих морейи выше неба.Он подобен великой отвесной стене.Это рассвет в Исландии.Олав Магнус (1490–1558)
Создатель этой книги – Олав Магнус,Священник, верный Риму в грозный век,Когда весь Север обратился к Гусу,Уиклифу и Лютеру. РасставшисьС Большой Медведицей, по вечерамВ Италии он находил отраду,Пиша историю своих краевИ дополняя россказнями даты.Однажды – лишь однажды! – я держалВ руках ту книжицу. Года не стерлиПергаментный старинный переплет,Курсив, неотразимые гравюрыНа меди и добротные столбцыЛатыни. Помню то прикосновенье.О непрочтенный и бесценный том,Твоя недосягаемая вечностьТем вечером ступила в ГераклитовПоток, опять смывающий меня.Отзвуки
Пронзенный принца Датского мечом,король в своей твердыне погибает,что правит морем стылым, где полнолихих пиратов. Память и забвеньесплетают эту повесть и другую:о короле и тени королевской.Саксон Грамматик пепел их собралв «Деяньях Данов». Но пройдут века —и снова гибнет в Дании корольи в то же время, как по волшебству,на лондонских подмостках. Так Шекспирво сне однажды творческом замыслил.Равно всевечна гибель короля,как танец плоти на подмостках жизни,как нежность утра, как изгиб луны —о смерти думал в оный день Шекспир,как думать непрестанно будут люди,и в том примета времени любого,и ритуал таков всевечных форм,что в час вершится предопределенный.Несколько монет
БЫТ. 9: 13Господня радуга взошла на небосводи нас благословляет, ибо в нейблагословенье всех грядущих дней,а для меня – любовь, что вечно ждет.МФ. 27: 9В пустую ладонь мою пала монета.Хоть легкая, сил удержать ее нет.Но выронил. Тщетно. И было ответом:Осталось еще двадцать девять монет.СОЛДАТ ГЕНЕРАЛА ОРИБЕНа поперечину броском умелымнакинута петля. Последний взгляд.Последний вдох. Уже забыл солдат,что прежде занимался тем же делом.Барух Спиноза
Туман пронзив, луч запада сияетв его окне. Ученый манускриптсловами вечность в целое крепит.И Бога человек изобретает.Рождает Бога человек – еврей,на желтом лике взор горит усталый.Река времен несет его своейволной, как воды лист уносят палый.Усердия исполнен колдовского —он Божью геометрию вершит;и хоть ничтожен, и хоть слаб на вид,он Бога воздвигает силой слова.Был дар ему вручен, что выше нет:любить, любви не требуя в ответ.За чтением «И Цзин»
Грядущее вовеки нерушимо,Как прожитое. Все, что ни случится, —Лишь потайная буква на странице,Заговоренной и неразрешимой,А книга – время. Награжден сторицейТот, кто утратил. Бытие земное —В грядущем, что осталось за спиною.Не канет все. Ничто не растворится.Но не сдавайся. Мрак в застенке этом.Плотна его стальная паутина.Но в лабиринте есть проход единыйС нечаянным, чуть видимым просветом.Путь неуклонен, как стрела тугая.Но Бог в щели застыл, подстерегая.Ein traum[31]
Об этом знали трое.Она была подругой Кафки.Кафка ее увидел во сне.Об этом знали трое.Он был другом Кафки.Кафка его увидел во сне.Об этом знали трое.Женщина сказала другу:Хочу, чтобы этой ночью ты был моим.Об этом знали трое.Мужчина ответил: если мы согрешим,Кафка перестанет нас видеть во сне.Об этом узнал лишь один.У него никого больше не было.Кафка сказал себе:Раз они оба ушли, я остался один.Я сам себе перестану сниться.Хуан Крисостомо Лафинур (1797–1824)
Трактаты Локка, полки книгочея,Двор, выложенный шахматной доскою,И возникающее под рукою:«Меж вечных лавров – бледная лилея».Когда клонюсь над чередой ночноюСвоих теней, мне видятся порядки,Разбитые и яростные схватки.С тобою, Лафинур, встает иное.Ты подбираешь аргументы к фразам,С моим отцом продолжив спор старинныйИ защищаясь ложною доктринойО вечных формах, что хранит наш разум.И правишь черновик – вот этот самый! —С той стороны зеркальной амальгамы.Гераклит
Неверным шагом мерит ГераклитЭфесский вечер, старика заставший,Желаниям его наперекор,На берегу беззвучного потока,Чье русло и названье он забыл.Двуликий Янус. Тополиный шелест.Он смотрится в бегущее зерцалоИ ловит и в уме шлифует мысль,Которую людские поколеньяНе позабудут. Голос произносит:«Никто не ступит дважды в воды той жеРеки». Он умолкает, понимаяВ священном трепете, что он и сам —Река в безостановочном теченье.Он пробует припомнить это утроИ ночь и вечер перед ней. Нет сил.Он вновь роняет фразу, различаяЕе отчетливый грядущий шрифтНа развороте Бёрнетова тома.Он в греческом беспомощен, и Янус,Властитель входов, это римский бог.Ни прошлого, ни нынешнего дняНет у него, придуманного некимСедым прохожим возле Красных Кедров,А тот прохожий ткет свой пятистопник,Чтобы не думать о родных краяхИ лицах. Одного из них не стало.Ист-Лансинг, 1976Клепсидра
Последнею в клепсидре будет капляМедовой сладости. На миг одинОна блеснет и скроется во мраке,А с нею – мир, что красному АдамуСулил когда-то Он (или Оно):Твоя любовь, твое благоуханье;Мысль, проникающая в суть вещей(Скорей всего, напрасно); та минута,Когда к Вергилию пришла строка;Вода изжаждавшихся, хлеб голодных;Незримый снег, ласкающий лицо;Пропавший том, нащупанный в потемкахПылящихся в забросе стеллажей;Восторг клинка в кровопролитной схватке;Распаханные бриттами моря;Отрада вдруг раздавшихся в безмолвьеЛюбимых нот; одно воспоминанье,Бесценное и стертое; усталостьИ миг, когда нас разнимает сон.Удел другого
Нет, не спасут писанья всех, чье имяСегодня в страхе повторяешь снова;Тебе не выпадет удел другого:Ты в лабиринте, сотканном твоимиСледами. Что тебе конец СократаИли Христа? Что Будда златолицый,Который с миром пожелал проститьсяВ садовой зелени порой заката?Роняй или чекань ты слово это,Но, прах от праха, слово тоже тленно.И, как не знает жалости геенна,Так Божья ночь не ведает просвета.Ты – время по своей текучей сутиИ будешь им в любой его минуте.