Это ужас пребывания в теле, которое отказывает день за днем, это бессонница, которая меряется десятилетиями, а не стальными стрелками часов, это груз морей и пирамид, древних библиотек и династий, зорь, которые видел еще Адам, это безвыходное сознание, что приговорен к своим рукам и ногам, своему опостылевшему голосу, к звуку имени, к рутине воспоминаний, к испанскому, которому так и не научился, и ностальгии по латинскому, которого никогда не знал, к желанию и невозможности оборвать все это разом, к тому, что жив и опять продолжаешь жить.
The cloisters[40]
Из французского королевствадоставили стекла и камень,чтоб на Манхэттенском островевывести эти сходящиеся аркады.Они не подлог,а доподлинный памятник ностальгии.Голос американки нас приглашаетплатить, кто сколько может,потому что постройки – мнимость,и деньги, брошенные в тарелку,все равно обратятся в шекели или в пепел.Это аббатство ужаснейпирамиды Гизехаи Кносского лабиринта,поскольку тоже виденье.Слышишь лепет фонтана,а фонтан – в Апельсиновом дворикеили в песне «Асры».Слышишь звуки латыни,а латынь звучит в Аквитании,у самых границ ислама.На гобелене видишьразом гибель и воскресеньеприговоренного белого единорога,ведь время в этих местахживет по своим порядкам.Этот задетый рукою лавр зацветет,когда Лейф Эйриксон ступит на берег Америки.Странное чувство: похоже на головокруженье.До чего непривычна вечность!Для фантастического рассказа
В Висконсине, Техасе, а может быть, Алабаме ребята играют в войну между Севером и Югом. Я (как и все на свете) знаю: в разгроме есть величие, недоступное шумной победе, но могу вообразить, что длящаяся не один век и не на одном континенте игра достигает в конце концов божественного искусства распускать ткань времени или, как сказал бы Петр Дамиани, изменять былое.
Если это случится и после долгих игр Юг разобьет Север, нынешний день перестроит прошедшее, так что солдаты Ли в первые дни июля 1863 года выйдут из-под Геттисберга победителями, перо Донна допишет поэму о переселении душ, состарившийся идальго Алонсо Кихано завоюет любовь Дульсинеи, восемь тысяч саксов в бою под Гастингсом разгромят норманнов, как раньше громили норвежцев, а Пифагор под Аргосским портиком не узнает щита, которым оборонялся, когда был Эвфорбом.
Послесловие
Исчерпав некое число шагов,отмеренных тебе на этом свете,ты умер, говорят. Я тоже мертв.И, вспоминая наш – как оказалось,последний – вечер, думаю теперь:что сделали года с двумя юнцамидалеких девятьсот двадцатых лет,в нехитром платоническом порывеискавшими то на панелях Южныхзакатов, то в паредесовых струнах,то в россказнях о стойке и ноже,то в беглых и недостижимых зоряхподспудный, истинный Буэнос-Айрес?Собрат мой по колоколам Кеведои страсти к дактилическим стихам,как все в ту пору – первооткрывательметафоры, извечного орудьяпоэтов, со страниц прилежной книгисошедший, чтобы – сам не знаю как —побыть со мною в мой никчемный вечери поддержать в кропанье этих строк…Буэнос-айрес
Я родился в другом городе, он тоже назывался Буэнос-Айрес.Я помню скрип петель железной калитки.Помню жасмины и колодец, которых больше нет.Помню лиловую банкноту, которая выцвела и стала розовой.Помню тихое место под солнцем и сиесту.Помню на ковре два скрещенных меча – они сражались в пустыне.Помню газовые фонари и человека с шестом.Помню беспечное время, когда в гости ходили без приглашения.Помню трость с клинком.Помню то, что я видел, и то, что мне рассказали родители.Помню, как Маседонио сидел в одной из кондитерских Онсе.Помню телеги из провинций на пыльных улицах Онсе.Помню бар Альмасен-де-ла-Фигура на улице Тукуман.(Там, за углом умер Эстанислао дель Кампо.)Помню внутренний двор, куда меня не пускали, поскольку там жили рабы.Я храню память о самоубийстве Алема в закрытой карете.В том, покинувшем меня, Буэнос-Айресе я был бы чужим.Я знаю, что единственный рай, доступный человеку, – это потерянный рай.Кто-то весьма на меня похожий, не читавший эту страницу,восплачет о бетонных башнях и голом обелиске.Подтверждение
Закрывшись в доме, человекпонял, что он смертен. И тщетновозносить этой ночью молитвусвоему забавному Богу – который трое, двое и один —и убеждать себя в бессмертии. Теперь,услышав пророчество о смерти,он понял, что лишь больной зверь.Ты, брат мой, этот человек.Восславим же червей и забвенье.Гимн
Этим утромв воздухе разлит чудесный ароматрайских роз.На берегу ЕвфратаАдам познает свежесть воды.Золотой дождь ниспадает с небес:это любовь Зевса.Над волной воспаряет рыба,и человек из Агриджентовспоминает, что был этой рыбой.В пещере, которую назовут Альтамира,рука без лица рисуетизогнутый хребет бизона.Ленивая рука Вергилиягладит шелк, что привезенна караванах и кораблях с земельЖелтого Императора.Первый соловей поет в Венгрии.Иисус видит на монете профиль Цезаря.Пифагор открывает грекам,что форма времени есть круг.На далеком острове в Океанесеребряные борзые преследуют золотых оленей.В кузнице куется меч,что будет верен Зигфриду.Уитмен поет на Манхэттене.Гомер рождается в семи городах.Дева хватается за гривубелого единорога.Все прошлое возвращается, как волна,и все повторяется заново,потому что тебя поцеловала женщина.Счастье
Всякий обнявший женщину – Адам. А его женщина – Ева.Все происходит впервые.Я увидел на небе белый круг. Мне говорят «луна», но это всего лишь слово, всего лишь миф.Я побаиваюсь деревьев. Они до того прекрасны!Мирные звери вокруг ожидают своих имен.В книгах на полке нет ни единой буквы. Они возникают, как только я раскрываю книгу.Перелистывая атлас, я создаю Суматру.Всякий хватающийся в темноте за спички изобретает огонь.В зеркалах нас подстерегают чужие лица.Всякий смотрящий на море видит Великобританию.Всякий произносящий строку Лилиенкрона вступает в битву.Я увидел во сне Карфаген и легионы, разрушившие Карфаген.Я увидел во сне клинок и весы.Слава любви, в которой никто не обладает никем, а каждый дарит себя другому.Слава кошмару, после которого понимаешь, какой ад мы способны создать.Всякий вступающий в реку вступает в Ганг.Всякий смотрящий на песок в часах видит распад империй.Всякий играющий с кинжалом предвещает убийство Цезаря.Всякий спящий несет в себе всех – и живых, и мертвых.Я увидел в пустыне юного Сфинкса, который только что создан. Ничего старого нет под солнцем.Все происходит впервые и навсегда.Всякий читающий эти слова – их автор.Элегия
Тайком, скрываясь даже от зеркал,он просто плакал, как любой живущий,не думав раньше, сколькое на светезаслуживает поминальных слез:лицо неведомой ему Елены,невозвратимая река времен,рука Христа, лежащая на римскомкресте, соленый пепел Карфагена,венгерский и персидский соловей,миг радости и годы ожиданья,резная кость и мужественный ладМарона, певшего труды оружья,изменчивый рисунок облаковединого и каждого заката,и день, который снова сменит ночь.За притворенной дверью человек —щепоть сиротства, нежности и тлена —в своем Буэнос-Айресе оплакалвесь бесконечный мир.Блейк
Что составляло розу – щедрый дар,непостижимый самому бутону?Не жаркий цвет, незримый для цветка,не сладкий и неуловимый запах,не вес воздушных лепестков. Все этолишь беглый отсвет, канувшая тень.Им далеко до настоящей розы.Она таится в чаше, и в бою,и в небе, полном ангелов, и в тайном,незыблемом и необъятном мире,и в торжестве невидимого Бога,и в серебре совсем иных небес,и в мерзостном прообразе, ничемне сходном с очертаниями розы.Создатель
Мы все – твоя стремнина, Гераклит.Мы – время, чье незримое теченьеУносит львов и горные хребты,Оплаканную нежность, пепел счастья,Упрямую бессрочную надежду,Пространные названья павших царств,Гекзаметры латиняна и грека,Потемки моря и триумф зари,Сон, предвкушение грядущей смерти,Доспехи, монументы и полки,Орла и решку Янусова лика,Спряденные фигурками из костиМеандры на расчерченной доске,Кисть Макбета, способную и мореНаполнить кровью, тайные трудыЧасов, бегущих в полуночном мраке,Недремлющее зеркало, в другоеГлядящее без посторонних глаз,Гравюры и готические буквы,Брусочек серы в платяном шкафу,Тяжелые колокола бессонниц,Рассветы, сумерки, закаты, эхо,Ил и песок, лишайники и сны.Я – эти тени, что тасует случай,А нарекает старая тоска.С их помощью, слепой, полуразбитый,Я все точу несокрушимый стих,Чтоб (как завещано) найти спасенье.Yesterdays[41]
Во мне смешались протестантский пасторс солдатом наших федеральных войск,несчетным прахом удержавших натискиспанцев и всхлестнувшейся глуши.Так и не так. Мне положил началоотцовский голос, неразлучный впредьс напевом давних суинберновских строчек,и те неисчислимые тома,которые листались не читаясь.Я – склад цитат из философских книг.А родину мою судьба и случай —два имени одной безвестной сути —составили из улиц Адрогé,увиденной однажды ночью Нары,Исландии, двух Кордов и Женевы…Я – одинокие глубины сна,где вновь хочу и не могу исчезнуть,слуга ночных и утренних потемок,все зори разом и тот первый раз,когда я увидал луну и море —я сам, а не Марон и Галилей.Я – всякий миг моих бездонных буднейи бесконечных пристальных ночей,любой разрыв и каждое свиданье.Я – тот, кто перед смертью видел глушьи так в нее из вечности и смотрит.Я – отголосок. Зеркало. Надгробье.Канва
В дальнем дворикекаплет размеренный кранс неизбежностью мартовских ид.Лишь две комнаты в этой сети, обнимающейкруг без конца и начала,финикийский якорь,первого волка и первого агнца,дату моей кончиныи утраченную теорему Ферма.Эту стальную решеткустоики воображали огнем,гаснущим и возрождающимся, как Феникс.Она – исполинское древо причини ветвящихся следствий,в чьей кроне – Халдея, Рими все, что видит четвероликий Янус.Некоторые зовут ее мирозданьем.Ее не видел никто,и никому не дано взглянуть за ее пределы.Милонга Хуана Мураньи
С ним мы встречались, наверно,на углу, в толпе, где-нибудь.Я был мальчик, он был мужчина.Мне никто не сказал: не забудь!Не знаю, зачем со мнойповсюду его очертанья,но знаю: мой жребий – спастипамять об этом Муранье.Имел он одну добродетель(у многих нет и одной):был он храбрейший из смертныхпод солнцем и под луной.Ни с кем не бывал он заносчив,и схватка его не влекла,зато уж когда он дрался —рука его смерть несла.Как пес был хозяину предан,на выборах верно служил,неблагодарность и бедностьи даже тюрьму пережил.Мужчина, способный драться,связавшись веревкой с врагом.Мужчина, который без страхапод пули ходил с ножом.О нем вспоминал Каррьего,и я вспоминаю сейчас:говорить о других пристало,когда уже близок твой час.Андрес Армоа
С годами он выучил несколько слов на гуарани, которыми умеет пользоваться в нужный момент, но перевести которые ему стоит немалого труда.
Солдаты ему подчиняются, но некоторые из них (не все) чувствуют в нем что-то чуждое, словно он еретик, или неверный, или больной.
Их неприятие его раздражает меньше, чем интерес к нему новобранцев.