Психопатология обыденной жизни

В данном случае, как и следовало ожидать, мне для его решения недостает материала и приходится ограничиться предположениями и умозаключениями. Известно, что в тяжелых случаях психоневроза симптомом недуга нередко выступает самоповреждение и у больных им никогда нельзя исключить самоубийства в качестве исхода психического конфликта. Теперь же я убедился – и в состоянии подтвердить это хорошо объясненными примерами, – что многие кажущиеся случайными повреждения, встречающиеся у них, являются, по сути, саморанениями, поскольку постоянно поджидающая подходящего случая тенденция к самонаказанию обычно проявляет себя в форме самоупреков или вносит собственный вклад в формирование симптомов, умело используя случайно сложившуюся внешнюю ситуацию или же содействуя ее возникновению, пока не будет достигнут желаемый, наносящий вред результат. Такое развитие событий отнюдь не редкость даже при происшествиях средней тяжести, оно-то и дает знать о соучастии бессознательного намерения благодаря ряду специфических черт, к примеру, посредством непривычного хладнокровия, которое больные сохраняют при вроде бы случайных напастях[158].

Из множества примеров, полученных в ходе моей врачебной практики, подробно расскажу только об одном. Некая молодая дама при выпадении из экипажа сломала кость голени, так что на несколько недель ей был рекомендован постельный режим. При этом бросалось в глаза, как мало она жалуется на боли и как спокойно переносит случившуюся беду. Этот несчастный случай предваряет продолжительную и тяжелую нервную болезнь, от которой в конце концов она исцеляется с помощью психоанализа. Во время лечения я узнаю о побочных обстоятельствах несчастья, а также о некоторых предшествующих ему событиях. Молодая женщина и ее ревнивый муж пребывают в имении замужней сестры в обществе остальных многочисленных братьев и сестер, а также их мужей и жен. Как-то вечером в этом узком кругу она продемонстрировала один из своих талантов – по всем правилам искусства сплясала канкан под бурные аплодисменты родственников, но к недовольству мужа, который по окончании танца прошептал ей: «Ты опять вела себя как девка». Слова эти очень ее задели: не будем выяснять, сказаны ли они были в связи с характером танца, – для нас это не суть важно. Ночью она плохо спала. А на следующее утро пожелала проехаться в коляске. Лошадей, впрочем, она выбирала сама – забраковала одну пару и попросила другую. Самая младшая ее сестра хотела взять с собой в поездку своего грудничка и его кормилицу, она этому решительно воспротивилась. Во время поездки дама вела себя очень нервно, обратила внимание кучера на то, что лошади стали вроде бы пугливыми. А когда внезапно забеспокоившиеся животные и в самом деле представили опасность, она, испугавшись, выпрыгнула из коляски и сломала ногу, тогда как оставшиеся в ней вернулись целыми и невредимыми. После обнаружения этих подробностей едва ли приходится сомневаться, что этот несчастный случай был, собственно говоря, ею подстроен, но вместе с тем не забудем удивиться той ловкости, с какой случайность выдала наказание соответственно вине. Ведь теперь на долгое время у нее не будет возможности отплясывать канкан.

О повреждениях себя в спокойной обстановке я мало что могу сообщить, однако в чрезвычайных условиях считаю себя вполне способным на это. Когда кто-нибудь из членов моей семьи жалуется, что только что прикусил себе язык, прищемил палец и т. д., то с моей стороны вместо ожидаемого сочувствия слышит в ответ: «Зачем ты это сделал?» Впрочем, я и сам как-то раз сильно прищемил большой палец, после того как один довольно юный пациент признался во время приема в намерении жениться на моей старшей дочери (что, естественно, не было воспринято всерьез), поскольку я знал, что она как раз находится в лечебном санатории в крайне опасном для жизни состоянии.

У одного из моих мальчиков, чей живой темперамент обычно доставлял немало хлопот при уходе за ним, когда он заболевал, однажды утром произошла вспышка гнева, потому что от него потребовали до полудня оставаться в постели, и он угрожал покончить с собой (нечто подобное он вычитал в газете). Вечером он показал мне шишку, которую набил себе, стукнувшись левой стороной груди о дверную ручку. На мой иронический вопрос, зачем он это сделал и чего хотел этим добиться, одиннадцатилетнего ребенка как бы осенило: «Это была моя попытка самоубийства, которым я угрожал утром». Впрочем, не считаю, что мои взгляды на нанесение урона себе были тогда доступны моим детям.

Кто верит в существование умышленного самонаказания (если приемлемо это нескладное словосочетание), тот благодаря этому будет готов допустить, что, кроме сознательно задуманного самоубийства, возможно и полуосознанное покушение на него (с неосознанным намерением), способное умело использовать некую угрозу жизни и замаскировать ее под якобы случайное несчастье. Нечто подобное совсем не редкость, ведь тяга к самоуничтожению наличествует в той или иной мере у гораздо большего количества людей, чем число тех, у кого она добилась успеха. В большинстве случаев самонаказание представляет собой компромисс между этим устремлением и все еще противодействующими ему силами, и даже там, где дело действительно доходит до самоубийства, склонность к нему существует задолго до него, однако действует с заметно меньшей силой либо присутствует в виде бессознательного или подавленного влечения.

Даже осознанный замысел покончить с собой выбирает подходящее для этого время, средства и соответствующий случай. Это полностью согласуется с тем, что и неосознанное намерение поджидает какого-либо повода, способного взять на себя часть ответственности за самоубийство и тем самым освободить само намерение от подавления путем использования защитных сил личности[159]. Это – отнюдь не досужие рассуждения, приходящие в голову по ходу дела. Мне известен не один пример случайных, казалось бы, несчастий (связанных с лошадьми и экипажами), чьи более конкретные обстоятельства подтверждают подозрение в совершении оставшегося неосознанным самоубийства. Так, например, на офицерских скачках офицер свалился с лошади и так серьезно разбился, что несколько дней спустя умер. Придя в сознание после падения, он вел себя в некоторых эпизодах довольно необычно. Еще более удивительным было его поведение перед скачками. Офицер был крайне огорчен смертью любимой матери, в компании приятелей порой начинал безудержно рыдать, близких друзей заверял, что пресытился жизнью, намерен выйти в отставку, чтобы принять участие в войне на Африканском континенте, которая раньше его совершенно не интересовала[160]. Будучи еще недавно блестящим наездником, теперь при любой возможности он избегает верховой езды. Наконец, перед скачками, от участия в которых у него не было возможности уклониться, он делился мрачными предчувствиями. Согласно нашим представлениям, мы не будем удивлены, что предчувствие оправдалось. Мне могут возразить: и без всяких дополнений понятно, что в таком нервном и подавленном состоянии человек не может справиться с конем так, как пребывая в норме, с чем я вполне согласен, но только хотел бы выделить механизм подразумеваемой скованности движений в стремлении к самоуничтожению.

Ш. Ференци из Будапешта[161] предоставил мне для публикации анализ происшествия с огнестрельным ранением, выдаваемым за случайное, но признанным им неосознанной попыткой самоубийства:

«Й. Ад, двадцатидвухлетний подмастерье столяра, посетил меня 18 января 1908 года. Он собирался узнать, можно и нужно ли оперативным путем удалить пулю, вонзившуюся в его левый висок 20 марта 1907 года. Не считая появляющихся время от времени не очень сильных головных болей, он чувствовал себя вполне здоровым. Даже объективное обследование не нашло в левом виске ничего, кроме характерного цвета черного пороха на шраме, так что я отсоветовал ему делать операцию. На вопрос об обстоятельствах происшедшего он пояснил, что случайно ранил себя: забавляясь с револьвером брата и считая, что тот не заряжен, он приставил его левой рукой к левому виску (он не левша), положил палец на курок и выстрелил. Три патрона было в шестизарядном огнестрельном оружии. Я спросил его, как он пришел к мысли завладеть револьвером. В ответ он сказал, что это было в пору его призыва на военную службу; накануне вечером он взял оружие с собой в трактир, потому что боялся драк. При медицинском освидетельствовании его признали негодным к воинской службе из-за расширения вен на ногах, в связи с чем он испытывал сильное чувство стыда. Придя домой, он начал играть с револьвером, но намерения навредить себе у него не было; тут-то и произошел несчастный случай. На очередной вопрос, доволен ли он обычно своей судьбой, молодой человек ответил, вздохнув и рассказав историю своей любви к девушке, которая отвечала ему взаимностью, но, невзирая на это, оставила его, переселившись из-за жажды денег в Америку. Он собирался последовать за ней, однако этому воспротивились родители. Его возлюбленная отправлялась в путь 20 января 1907 года, то есть за два месяца до несчастного случая. Несмотря на все эти подозрительные факты, пациент все же настаивал, что выстрел был „несчастным случаем“. Я же был почти полностью уверен, что халатность, помешавшая перед забавой с оружием убедиться, заряжен ли он, как и самонаказание, были предопределены психическими причинами. Он все еще полностью находился под удручающим впечатлением от несчастной любви и явно хотел „забыться“ в военной службе. Когда у него отняли и эту надежду, он докатился до забавы с огнестрельным оружием, то есть до неосознанной попытки самоубийства. То, что револьвер он держал не в правой руке, а в левой, несомненно свидетельствует в пользу того, что он действительно только „забавлялся“, другими словами, осознанно не собирался совершить самоубийство».

Другой[162] переданный мне наблюдателем анализ кажущегося случайным самонаказания вызывает в памяти поговорку «кто другим копает яму, сам падает в нее».

«Фрау Х., из обеспеченной буржуазной среды, вышла замуж и родила троих детей. Она была раздражительной, однако никогда не нуждалась в специальном лечении, так как жила, вполне довольная своей жизнью. Как-то раз она привлекла к себе внимание видом своего весьма симпатичного, но в данный момент сильно обезображенного лица. На улице, которую ремонтировали, она споткнулась о кучу камней и ударилась лицом о стену дома. Все ее лицо покрылось ссадинами, веки посинели и отекли, а ею овладел еще и страх, что с глазами что-то случилось и ей придется звать врача. После того как она по этому поводу успокоилась, я спросил: „Но почему вы, собственно, так упали?“ Она ответила, что как раз перед этим предостерегала мужа, у которого несколько месяцев назад опухли суставы, из-за чего ему стало трудно ходить, передвигаться по этой улице с предельным вниманием; более того, и сама она неоднократно убеждалась, что в аналогичных ситуациях и с ней самой, как ни странно, может случиться то, от чего она предостерегала другого человека.

Такой детерминацией ее несчастного случая я не был удовлетворен и спросил, не сумеет ли она, если можно, добавить что-нибудь еще. Да, конечно: как раз перед этим происшествием она увидела в магазине на противоположной стороне улицы симпатичную картину, которой она внезапно пожелала украсить детскую комнату, а поэтому сразу решила ее купить. Так как она шла к магазину, не обращая внимания на состояние улицы, то споткнулась о груду камней и ударилась лицом о стену дома, не сделав даже слабой попытки защитить лицо руками.

Твердое намерение купить картину было немедленно забыто, и она с крайней поспешностью двинулась домой. „Но почему вы лучше не следили за дорогой?“ – спросил я. „Что ж, – ответила она, – ведь вполне возможно, что это было наказанием! За историю, которую в минуту доверия я вам уже рассказывала“. – „Тогда эта история вас еще мучила?“ – „Да… позже я очень долгое время считала себя злобной, преступной и безнравственной женщиной, но тогда я была почти ненормальной от нервности“.

В виду имелся аборт, который она сделала при согласии мужа, поскольку из-за своего финансового положения оба хотели обойтись без увеличения количества детей. Его начала знахарка, а до конца довел врач-специалист.

„Неоднократно я упрекала себя: ты ведь позволила умертвить своего ребенка. И меня мучил страх, что ничто не может остаться без возмездия. А теперь, поскольку вы меня уверили, что с глазами ничего плохого не произошло, совсем успокоилась: я и без того уже достаточно наказана“.

Стало быть, этот несчастный случай был, с одной стороны, самонаказанием – наказанием, понесенным за совершенное злодеяние. Но с другой стороны, он давал возможность ускользнуть от возможно гораздо более жестокого возмездия неизвестного происхождения, которого она страшилась непрерывно на протяжении ряда месяцев. В тот момент, когда она поспешила в магазин, чтобы купить картину, воспоминание об этой истории в целом вместе со всеми ее опасениями, которые уже в ходе предостережения мужа довольно заметно активизировались в ее бессознательном, а теперь стали доминировать и были, видимо, выражены с помощью более или менее адекватных слов: „Ну зачем тебе понадобилось украшение для детской комнаты, ведь ты позволила погубить ребенка! Ты – убийца! Определенно, страшное наказание совсем близко!“

Эта мысль не была осознана, зато была использована в качестве, хотелось бы сказать, психического фактора сложившейся ситуации – для применения кучи камней, показавшейся ей подходящей для наказания себя.

По этой причине она в данном случае и не пыталась защитить себя руками и из-за этого же не поддалась приступу страха. Второй, вероятно, более незначительной причиной ее несчастья стало, видимо, наказание себя за неосознанное желание устранить своего, в общем-то, причастного к этой неприятной истории мужа. Это желание выдает себя посредством абсолютно лишнего его предостережения – ведь на улице с грудами булыжников люди просто вынуждены быть внимательными, так что муж, поскольку у него было плохо с ногами, ходил по этой улице особенно осторожно»[163].

Когда[164] осмысливают более конкретные случаи, то некоторые исследователи (например, ранее цитированный Й. Штэрке) склонны считать, и имеют на это право, кажущиеся случайными самонаказания в виде ожогов «жертвенными действиями».

«Одна дама, чей зять должен был отправиться в Германию, чтобы там поступить на военную службу, обварила себе ногу при следующих обстоятельствах. Ее дочери скоро предстояло рожать, и, разумеется, мысли о военных опасностях настраивали семью на не очень-то жизнерадостный лад. За день до отъезда она пригласила зятя и дочь на обед. Еду на кухне дама готовила сама, после того как сразу поменяла, что особенно странно, свои высокие ботинки на шнуровке со стелькой от плоскостопия, в которых ей было удобно ходить и которые она обычно носила в доме, на пару бóльших по размеру, довольно открытых шлепанцев мужа. Когда она снимала с огня большую кастрюлю с кипящим супом, то уронила ее, а в результате довольно серьезно ошпарила одну ногу, особенно сильно ее тыльную сторону, которую не защитили открытые шлепанцы. Естественно, любой человек отнесет эту беду на счет понятной „нервозности“ дамы. Первые дни после этого „огненного жертвоприношения“ она была предельно осторожна с горячими предметами, что не помешало ей несколько дней спустя ошпариться бурно кипящим бульоном»[165].

Если, соответственно, за кажущейся неумелостью и сбоями моторики может скрываться злость на свою непричастность к ходу собственной жизни, то требуется сделать только один шаг, чтобы посчитать возможным перенести нашу смелую точку зрения на промахи, угрожающие жизни и здоровью, на другие ошибочные действия. В подтверждение обоснованности такого взгляда могу привести наблюдения над невротиками, а значит, не вполне соответствующими нашим целям. Здесь же я сообщу об одном случае, в ходе которого, собственно говоря, не ошибочный выбор предмета, а то, что скорее стоит назвать симптоматическим, или случайным, действием, навело меня на след того, как разрешить психический конфликт у пациента. Как-то раз я взялся улучшить супружеские отношения одного очень интеллигентного мужчины, чьи недоразумения с горячо любящей его женой могли, конечно, иметь реальные основания, но, как он сам признавал, не были объяснимы только ими. Он без устали носился с идеей развода, потом, в свою очередь, отказывался от нее, так как всей душой любил своих маленьких детей. Невзирая на это, он снова и снова возвращался к этому замыслу и при этом не предпринимал ничего, чтобы сделать ситуацию в доме сносной. Подобная неготовность справиться с конфликтом послужила мне веским аргументом в пользу того, что бессознательные и вытесненные мотивы изготовились к усилению борющимися друг с другом сознательными мотивами, а в таких случаях я берусь покончить с конфликтом с помощью психического анализа. В один из дней муж рассказал мне о небольшом происшествии, чрезвычайно напугавшем его. Он возился со своим старшим сыном, которого любил заметно больше, поднимал его высоко и затем опускал почти до пола, а разок подбросил так высоко, что ребенок чуть-чуть не ударился темечком о свисающую с потолка тяжеленную газовую люстру. Пусть и чуть-чуть, но ведь по-настоящему-то не ударился или едва не ударился! С ребенком ничего не случилось, но от испуга у него закружилась голова. Отец в ужасе застыл на месте с ребенком на руках, с матерью случился истерический припадок. Специфика этого неосторожного движения и острейшая реакция родителей побудили меня увидеть в этой случайности симптоматическое действие, в котором должно было проявить себя недоброе намерение по отношению к любимому ребенку. Противоречие с нынешней привязанностью отца к своему дитяти я сумел устранить, перенеся побуждение причинить ему вред назад, в то время, когда он был единственным и слишком маленьким, так что отцу еще не было нужды в полную силу интересоваться им. Кроме того, я без труда предположил, что тогда у плохо удовлетворяемого своей женой мужчины появилась идея или задумка: если это маленькое существо, к которому я не чувствую никакого расположения, умрет, то я стану свободен и вполне смогу развестись. Желание смерти этого теперь горячо любимого ребенка должно было существовать бессознательно. Отсюда легко найти дорогу к неосознанной фиксации этого желания. Фактически весьма мощная детерминация проистекала у пациента из его воспоминаний о детстве – о смерти маленького брата, которую мать вменяла в вину беспечности отца и которая привела к острейшим распрям между родителями, сопровождавшимся угрозами развода. Дальнейшее течение супружества моего пациента подтвердило предположенную мною комбинацию мотивов, как и достигнутый терапевтический успех.