Классификацию таких чрезвычайно распространенных действий можно было бы провести в зависимости от того, происходят ли они обычно и обязательно при определенных условиях или же являются единичными акциями. Первые (вроде поигрывания цепочкой часов, пощипывания бороды или усов и т. д.) – это те, которые могут как-то характеризовать соответствующую личность, они близки к разного рода тикам и рассматриваются в связи с ними. Ко второй группе я причисляю такие забавы, как поигрывание палкой или карандашом, оказавшимися в руке, бренчание монетами в кармане, лепка из теста или других пластичных материалов, разного рода манипуляции с деталями одежды и тому подобное. За этими игровыми занятиями скрывается в то же время психическое состояние обязательно с каким-то смыслом и значением, которым отказано в ином проявлении. Обычно забавляющийся так человек даже не подозревает о том, что он что-то такое делает или вносит какие-то изменения в эти свои привычные занятия пустяками, но к тому же он не замечает или упускает из вида результаты этих действий. Например, не слышит звуков, возникающих при бренчании монетами в кармане, и реагирует с удивлением и недоверием, когда на это обращают его внимание. Точно так же все, что он проделывает, часто не замечая этого, со своей одеждой, полно смысла и важно для наблюдательного врача. Всякое изменение повседневной одежды, каждая мелкая небрежность в ней, скажем незастегнутая пуговица, любой признак обнажения – все это стремится выразить нечто, чего обладатель одежды не желает высказать прямо, чаще всего даже не умеет сообщить об этом. Толкования этих мелких случайных действий, равно как и их обоснование, вытекают каждый раз с достаточной убедительностью из сопутствующих психоаналитическому сеансу условий, из обсуждаемой в ходе него темы, из мыслей, неожиданно пришедших в голову пациента, когда его внимание отвлекается на кажущуюся случайность действия. Из-за такой сложной взаимосвязи я воздержусь подкрепить свои утверждения с помощью примеров и их последующего анализа. Однако я упоминаю о таких вещах, поскольку уверен, что у нормальных людей они имеют такое же значение, как и у моих пациентов.
Не могу[168] отказать себе и не привести по меньшей мере один пример того, как тесно могут быть связаны обычно совершаемые символические действия с самым интимным и важным в жизни здоровых людей[169].
«Как доказал профессор Фрейд, символика играет в жизни нормальных людей большую роль, чем ожидали после ранних психоаналитических наблюдений. Учитывая это, вполне возможно, заслуживает интереса следующий короткий анализ, особенно из-за его психотерапевтической перспективы.
Расставляя мебель в своей новой квартире один врач наткнулся на „обычный“ деревянный стетоскоп. После недолгих раздумий, куда поместить прибор, он положил стетоскоп на край письменного стола, а именно точно между своим стулом и предназначенным для пациентов. В действии как таковом не было ничего особенного по двум причинам. Во-первых, врачу вообще не часто требовался стетоскоп (так как он был неврологом), а едва в нем возникала нужда, он пользовался двойным (на два уха). Во-вторых, все его медицинские аппараты и инструменты размещались в выдвижных ящиках, за исключением одного этого. В любом случае врач больше о нем не думал, пока в один прекрасный день никогда не видевшая „простого“ стетоскопа пациентка не спросила его, что это такое. Он пояснил, а она снова спросила, почему врач положил его именно сюда. Тот, не растерявшись, отвечал, что это место для стетоскопа ничем не хуже любого прочего. Вопрос, однако, его озадачил, и он начал размышлять, нет ли в основе совершенного действия какого-то неосознанного мотива, и, полагаясь на психоаналитический метод, решил эту ситуацию изучить.
Первым в голове у него всплыл следующий факт: будучи студентом-медиком, он, как ему помнится, обратил внимание на привычку своего врача-наставника, который при обходе больных всегда держал в руке простой стетоскоп, хотя никогда им не пользовался. Этим врачом он постоянно восхищался и был к нему чрезвычайно привязан. Позже, проходя медицинскую практику, он перенял эту привычку и чувствовал себя неуютно, если по недосмотру покидал кабинет, не помахивая этим инструментом. О бесполезности такой привычки свидетельствует тем не менее тот факт, что единственным стетоскопом, которым он действительно пользовался, был прибор для двух ушей, носимый им в сумке, а также то, что привычка сохранилась и тогда, когда он стал работать в хирургическом отделении, где стетоскоп вообще не нужен. Значение этих наблюдений сразу же прояснится, если мы обратим внимание на фаллическую природу этого символического действия.
Сперва ему вспомнилось, что, будучи подростком, он был впечатлен привычкой своего домашнего врача носить простой стетоскоп внутри своей шляпы. Ему казалось забавным, что в таком случае, направляясь к пациенту, доктор всегда имел стетоскоп под рукой, и ему было достаточно только снять шляпу (то есть часть своего одеяния) и „извлечь“ его. Маленьким ребенком он полностью зависел от этого врача, а недавно благодаря самоанализу обнаружил, что в возрасте трех с половиной лет у него было две фантазии относительно рождения одной из младших сестренок, а именно: она – ребенок, во-первых, его самого и его матери, во-вторых, доктора и его самого. То есть в этих фантазиях он играл как мужскую, так и женскую роли. Далее он припомнил, что в возрасте шести лет его обследовал этот же врач, и он отчетливо помнит сладостное чувство, когда он ощутил рядом с собой голову доктора, прикладывающего стетоскоп к его груди, как и ритмические движения туда-сюда при вдохе и выдохе. В возрасте трех лет у него оказалась хроническая болезнь легких, и ему пришлось обследоваться повторно, хотя сам этот факт он вспомнить не сумел.
В возрасте восьми лет на него произвел впечатление рассказ мальчика постарше, сообщившего ему о привычке врача укладывать своих пациенток в постель. Безусловно, в этих россказнях была доля правды, во всяком случае в отношении женщин-посетительниц, включая его собственную мать, которым весьма нравился молодой и привлекательный доктор. Проводивший самоанализ врач испытывал по различным поводам сексуальные искушения относительно своих пациенток, дважды он влюблялся в них и в конце концов на одной женился. Вряд ли вызывает сомнение, что его бессознательная идентификация с доктором стала главной причиной, побудившей его выбрать профессию врача. На основании других анализов можно предположить, что это, безусловно, является наиболее частым, хотя и трудно определить, насколько частым, мотивом. В данном случае это было обусловлено двояко: во-первых, убедительным в ряде отношений превосходством врача над отцом, к которому сын испытывал чувство сильной ревности, а во-вторых, благодаря знаниям доктора о запретных вещах и о возможностях сексуального удовлетворения.
Затем вспоминается уже опубликованное в другом месте[170] сновидение явно гомосексуально-мазохистского свойства; в нем некий мужчина, являющийся фигурой, заменяющей врача, нападает на сновидца с каким-то „мечом“. Меч напоминает ему историю о Вельсунгах[171] в саге о Нибелунгах, когда Сигурд кладет обнаженный меч между собой и спящей Брунгильдой. Похожая история имеет место и в легенде о короле Артуре, которую данный мужчина во всяком случае хорошо знал.
Теперь смысл симптоматического действия становится ясным. Врач помещал простой стетоскоп между собой и своими пациентками, подобно Сигурду, кладущему свой меч между собой и женщиной, которой он не смел касаться. Это действие представляет собой компромисс; оно служит побуждениям двух видов: поддаться в своих мечтаниях подавленному желанию вступить в половую связь с какой-нибудь очаровательной пациенткой, но одновременно с этим помнить, что подобное желание нельзя реализовать. Это действие стало как бы колдовским деянием против притягательного искушения. Хотел бы добавить, что на мальчика большое впечатление произвели строки из „Ришелье“ лорда Литтона:
и что он стал плодовитым писателем, пользуясь при этом на удивление большой по размеру авторучкой. Когда я спросил, для чего ему нужна такая, он ответил весьма характерно: „Так я могу больше высказать“.
Этот анализ в очередной раз напоминает нам о том, какие перспективные подходы к психике предоставляют собой „безобидные“ и „бессмысленные“ действия и как рано в индивидуальной жизни складывается стремление к символизации».
Из моего психотерапевтического опыта могу привести еще один случай, когда убедительное свидетельское показание дала рука, забавляющаяся лепкой из хлебного мякиша. Моим пациентом стал мальчик, еще не достигший тринадцатилетнего возраста, но уже почти два года страдавший тяжелой истерией. После длительного пребывания в водолечебнице, оказавшегося безрезультатным, я взял его наконец на психоаналитическое лечение. Согласно моему предположению, он уже должен был провести некоторые сексуальные наблюдения и, в соответствии с возрастом, его мучили какие-то вопросы пола. Однако я воздерживался прийти ему на помощь со своими разъяснениями, поскольку собирался еще раз проверить свои предположения. То есть намеревался выяснить, каким путем у него стало бы пробиваться меня интересующее. Мое внимание тогда привлекло то, что однажды он что-то перекатывал между пальцами правой руки, затем сунул это в карман, но и там продолжал свое занятие, потом вытаскивал это что-то и т. д. Я не спрашивал, что у него в руках; однако он сам показал мне это, неожиданно разжав руки. Это был хлебный мякиш, смятый в комок. На очередной сеанс он снова принес такой комок и, пока мы вели беседу, лепил из него, с невероятной быстротой и с закрытыми глазами фигуры, привлекшие мое внимание. Нет сомнений, фигуры были человеческими, с головой, с двумя руками, с двумя ногами, похожие на самых грубо сработанных доисторических идолов, между ногами у фигурок был какой-то отросток, который он заметно заострял и удлинял. Как только с этим отростком было покончено, мальчик снова сминал человечка, позднее он стал его сохранять, но такой же отросток он вытягивал из спины или из какого-либо другого места, чтобы завуалировать смысл первого. Я хотел дать ему знать, что понял его, но при этом лишить возможности отговориться тем, что во время лепки человечка он об этом не думал. С этой целью я неожиданно спросил его, помнит ли он историю с римским царем, ответившим посланцу своего сына пантомимой. Припомнить этого мальчик не захотел, хотя должен был изучать это гораздо позже меня. Он только спросил: не история ли это с рабом, у которого на выбритом начисто черепе был написан ответ[173]. «Нет», – пояснил я и стал рассказывать: царь Тарквиний
Пока я рассказывал, мальчик перестал лепить, а когда я стал описывать, что сделал царь в саду, уже при словах «молча сбивать» молниеносным движением оторвал голову у своего человечка. Стало быть, он меня понял и заметил, что понят мною. Теперь я мог его спрашивать напрямую, рекомендовать, что ему следует делать, и в течение короткого времени с неврозом было покончено.
Симптоматические действия, которые в невообразимом количестве можно наблюдать как у здоровых, так и у больных людей, заслуживают нашего внимания более чем по одной причине. Врачу они часто служат важными указателями в новых или малознакомых ему ситуациях, наблюдателю же люди выдают зачастую все, а порой и больше, чем он хотел знать. Кто доверяет их информации, тот может порой походить на царя Соломона, который, согласно восточной легенде, понимал язык животных. Как-то раз я должен был обследовать незнакомого мне молодого человека в доме его матери. Когда он меня встречал, мне бросилось в глаза пятно от яичного белка на его брюках, отличавшееся своими по-особому засохшими краями. После короткого замешательства молодой человек начал оправдываться: он, мол, почувствовал хрипоту в голосе и потому выпил сырое яйцо, часть которого пролилась на одежду в виде подозрительного белкового вещества, а в подтверждение он может показать яичную скорлупу, которая еще лежит на тарелке в комнате. Тем самым сомнительное пятно было объяснено вполне безобидным способом, но когда его мать оставила нас вдвоем, я поблагодарил его за то, что он изрядно облегчил мне диагноз, и просто принял за основу нашей беседы его неявное признание, что он страдает от отягощающей его жизнь мастурбации. В другой раз я посетил на дому весьма богатую, но столь же скупую и глуповатую даму, которая обычно озадачивала врача необходимостью пробиться через тьму жалоб, прежде чем он доберется до несложной причины ее состояния. Когда я появился, она сидела за небольшим столиком и занималась тем, что укладывала серебряные гульдены в кучки. Поднимаясь, она столкнула несколько монет на пол. Я помог ей подобрать их и быстро прервал ее описание собственных невзгод вопросом: «Короче говоря, вы заимели знатного зятя, чтобы тратить на него много денег?» Она упорно отрицала это, чтобы спустя недолгое время рассказать плачевную историю о своем возмущении расточительностью зятя. Впрочем, с тех пор она меня больше не приглашала. Не возьмусь утверждать, что среди тех, кому сообщаешь о смысле их симптоматических действий, всегда приобретаешь только друзей.
О другом «признании с помощью ошибочного действия» сообщает доктор Й. Е. Г. Ван Эмден (Гаага)[174]:
«При расчете в небольшом ресторане в Берлине официант утверждал, что цена блюда из-за войны была повышена на 10 пфеннигов. На мое замечание, почему об этом не уведомляет меню, он ответил, что это явное упущение, а дело обстоит именно так! Рассчитываясь, он был неловок и именно десятипфенниговую монету оставил для меня на столе!
„Теперь-то я совершенно уверен, что вы насчитали мне лишнее, так что не осведомиться ли мне об этом в кассе?“
„Пожалуйста, позвольте… один момент…“ – и он сразу же убрался прочь. Само собой разумеется, я позволил ему это отступление, а он, после того как две минуты погодя извинился, непостижимым образом ошибся с другим блюдом – десять пфеннигов стали как бы его платой за вклад в „Психопатологию обыденной жизни“».
Тот, кто собирается наблюдать своих сородичей во время еды, сможет увидеть в их исполнении самые великолепные и поучительные симптоматические действия[175].
Так д-р Ганс Закс рассказывает: