Психопатология обыденной жизни

Если взглянуть на случаи «запрятывания» вещей в целом, то и в самом деле будет трудно допустить, что они являются следствием чего-то иного, нежели бессознательное намерение.

11) Летом 1901 г. я заявил как-то одному другу[126], с которым тогда активно обменивался идеями по научным вопросам: «Эти проблемы неврозов удастся решить только тогда, когда мы целиком и полностью согласимся с допущением изначальной бисексуальности индивида». В ответ услышал: «Это я уже говорил тебе два с половиной года назад в Бр. во время совместной вечерней прогулки. Тогда ты об этом и слушать не захотел». Теперь это звучало прискорбно, поскольку заставляло отказаться от приоритета на идею. Я же не мог вспомнить ни об этом разговоре, ни об этом открытии моего друга. Кто-то из нас двоих должен был в данном случае непременно заблуждаться; согласно принципу «cui prodest?» (кому на руку? – лат.) эта участь выпадала мне. Действительно, в течение ближайшей недели я все вспомнил именно в том виде, как к этому хотел побудить меня друг; я даже сам припомнил, что тогда произнес в ответ: «До этого я еще не дорос, не хочу об этом даже говорить». Но с тех пор я стал чуточку терпимее, когда где-то в литературе наталкиваюсь на одну из немногих идей, с которой можно связать мое имя, но при этом замечаю, что его не упоминают.

Упреки по адресу собственной жены; дружба, превратившаяся в свою противоположность; ошибка в медицинском диагнозе; неприятие людей со сходными устремлениями; заимствование идей – вряд ли случайно, что целый ряд примеров забывания, собранных без разбора, требует для своего разъяснения вторжения в весьма болезненные темы. Напротив, я допускаю, что любой другой человек, пожелавший подвергнуть мотивы собственных забываний, сможет представить сходный перечень примеров похожих напастей. Склонности к забыванию всего неприятного свойственен, как мне представляется, всеобщий характер; способность к нему сформирована у различных людей, видимо, на весьма разном уровне. Некоторые виды отрицания[127], встретившиеся нам в ходе медицинской практики, можно было, пожалуй, свести к забыванию. Наше понимание такого забывания объясняет различие между ними чисто психологическими обстоятельствами и позволяет нам в обоих способах реагирования видеть проявление одного и того же мотива[128]. Изо всех многочисленных примеров отрицания неприятных воспоминаний, которые я наблюдал у родственников больных, в моей памяти сохранился один, особенно странный. Некая мать информировала меня о детских годах своего невротичного, проходящего период полового созревания сына и сообщила при этом, что он, как и его братья и сестра, страдал, пока не стал постарше, от ночного недержания мочи, что немаловажно для истории невротической болезни. Несколькими неделями позже, когда она пожелала осведомиться о ходе лечения, у меня появился повод обратить ее внимание на признаки конституционной предрасположенности молодого человека к болезни, и я сослался при этом на выявленное в анамнезе недержание мочи. К моему удивлению, она оспорила этот факт как в отношении сына, так и других детей и спросила меня, откуда я это взял, на что я ответил, что совсем недавно она сама мне об этом сообщила, а значит, сама же это и забыла[129].

Итак, даже у здоровых, не подверженных неврозу людей довольно часто обнаруживаются признаки того, что припоминанию болезненных впечатлений, восприятию неприятных мыслей противодействует некое сопротивление[130]. Все значение этого факта удается, однако, определить только тогда, когда учитывают психологию невротиков. Такое прирожденное стремление отвергать представления, способные вызвать чувство отторжения, стремление, сравнимое только с рефлексом избегания болевых ощущений, следует считать одной из главных опор механизма, поддерживающего симптомы истерии. Не стоит возражать против существования такой тенденции к защите только потому, что довольно часто у нас нет возможности отделаться от преследующих нас мучительных воспоминаний или отогнать от себя всплески таких болезненных эмоций, как раскаяние, угрызения совести. Более того, не следует утверждать, что эта тенденция способна всегда добиться своего, что в соревновании психических сил она не может натолкнуться на факторы, нацеленные на что-то противоположное и осуществляющие собственные цели вопреки ей. В качестве принципа архитектоники психического аппарата можно признать его слоистость, то есть то, что он состоит из накладывающихся друг на друга инстанций, и вполне возможно, что эта устремленность к защите входит в состав одной из низших психических инстанций, однако тормозится более высокими. Во всяком случае, о существовании этой тенденции свидетельствует то, что процессы вроде рассмотренных нами на примерах забывания можно объяснить ею. Мы видим, что многое забывается из-за нее самой; там же, где этого не происходит, она смещает свою цель и добивается по меньшей мере забывания чего-то другого, менее важного, но оказавшегося, собственно говоря, в ассоциативной связи с предосудительным.

Развиваемая здесь точка зрения, что мучительные воспоминания особенно легко забываются, заслуживает применения во многих областях, в которых в настоящее время она еще не нашла признания или слишком слаба. Так, на мой взгляд, она все еще недостаточно решительно звучит при оценке свидетельских показаний в суде[131]. При этом очевидно, что приведению свидетеля к присяге отводится чрезмерно большое, склоняющее к доверию влияние на происходящее в его душе взаимодействие психических сил. Общепризнано, что при возникновении традиций и исторических сказаний какого-либо народа приходится учитывать мотив, в соответствии с которым из воспоминаний исключается все неприятное для чувства патриотизма. Возможно, при более тщательном прослеживании была бы выявлена более полная аналогия между способом формирования народных преданий и воспоминаниями отдельных индивидов о детстве. Великий Дарвин извлек из своего понимания мотива, состоящего в нежелании забывать, «золотое правило» научного работника[132].

Совершенно так же, как и при забывании имен, ошибочное припоминание протекает и при забывании впечатлений; а там, где оно вызывает доверие, его называют «обманом памяти». Патологические случаи такого обмана (скажем, при паранойе он играет роль решающего фактора в ходе образования мании) породили обширную литературу, в которой я заметил абсолютное отсутствие даже намека на объяснение его мотивов. А так как эта проблема входит в содержание психологии неврозов, она исключена из обсуждения в данном случае. Взамен расскажу о странном примере обмана собственной памяти, где становится весьма заметной и ясной его мотивированность вытесненным в бессознание материалом, а кроме того, вид и способ его связи с ним.

В то время, когда писались последние главы моей книги о толковании сновидений, я проживал на даче, не имея доступа к библиотекам и справочным изданиям, и был вынужден вносить в рукопись всякого рода ссылки и цитаты по памяти, рассчитывая на последующие исправления. В главе о снах наяву мне вдруг вспомнился превосходный образ бедного бухгалтера из «Набоба» Альфонса Доде – через его посредство художник описывал собственные мечтания. Я полагал, что отчетливо помню одну из фантазий, вынашиваемую этим человеком (я назвал его мистер Джоселин) во время своих прогулок по улицам Парижа, и начал воспроизводить ее по памяти: как господин Джоселин хладнокровно бросается наперерез испуганной лошади и останавливает ее; как дверцы экипажа открываются и из него выходит высокопоставленная особа, пожимает господину Джоселину руку и говорит ему: «Вы – мой спаситель, вам я обязан жизнью. Что я могу для вас сделать?»

Возможные неточности при воспроизведении этой фантазии, утешал я себя, легко удастся устранить дома, когда возьму в руки роман. Но когда, вернувшись домой, я пролистал «Набоба», чтобы сверить его с подготовленным к печати местом рукописи, то, к величайшему стыду и удивлению, не нашел в нем ничего похожего на описанные мной мечтания Джоселина. К тому же бедный бухгалтер носил совсем не эту фамилию и звался Жуайез (Joyeuse). Вскоре эта вторая ошибка дала мне ключ к прояснению первой – обмана памяти. Joyeux – из этого слова возникает фамилия женского рода: именно так, и никак иначе, я должен был бы перевести свою фамилию Freud (радость) на французский язык. Итак, откуда могла взяться фантазия, которая всплыла в памяти в ложном виде и которую я приписал Доде? Она могла быть только моим собственным созданием, сном наяву, который произвел я сам и который не был осознан или который я когда-то осознал, а с тех пор основательно подзабыл. Возможно, он привиделся мне еще в Париже, где довольно часто я бродил по улицам в одиночестве, полный пылких желаний, нуждающийся в помощи и покровительстве, пока маэстро Шарко не ввел меня в круг своего общения. Автора «Набоба» я потом неоднократно видел в его доме[133]. Другой случай обмана памяти, который удалось удовлетворительно объяснить, напоминает о fausse reconnaissance, которое мы обсудим позднее. Я рассказал одному из пациентов, человеку честолюбивому и весьма способному, что недавно в круг моих учеников был введен один юный учащийся, написавший интересную работу «Der Künstler. Versuch einer Sexualpsychologie»[134]. Когда спустя примерно год эта работа вышла из печати, мой пациент заявил, что совершенно точно помнит: еще до моего первого сообщения (несколько месяцев или полгода тому назад) он где-то прочитал, может в объявлениях книготорговцев, анонс об этой книге. Данное сообщение и пришло ему сразу же в голову, а кроме того, он констатировал, что автор изменил название книги, потому что она больше не называется «Опыт» (Versuch), а «Начала (Ansätze) сексуальной психологии». Добросовестное наведение справок у автора и сверка всех упомянутых дат засвидетельствовали между тем, что мой пациент вспоминает, скорее всего, что-то невообразимое. До ее напечатания сообщений о книге не было нигде, и уж по крайней мере более чем за год до публикации. Когда я отказался от толкования этого обмана памяти, тот же человек снова совершил аналогичную ошибку. Ему показалось, что недавно он заметил в витрине какого-то книжного магазина труд об агорафобии[135], и разыскивал его, обследуя все издательские каталоги, чтобы заполучить книгу. Тогда я сумел объяснить ему, почему его усилия обязательно окончатся неудачей. Труд об агорафобии существовал лишь в его воображении в виде неосознанного замысла, и его должен был написать он сам. Его честолюбивое желание подражать тому молодому человеку и благодаря сходной научной работе стать одним из моих учеников привело его и к первому, и к повторному обману памяти. Спустя некоторое время он и сам припомнил, что объявление книготорговцев, послужившее поводом для его ошибочного опознания, касалось произведения, озаглавленного «Genesis, das Gesetz der Zeugung». Впрочем, изменение названия, о котором он говорил, следует отнести на мой счет, так как мне самому удалось припомнить, что именно я допустил при воспроизведении названия эту неточность – замену «Ansätze» на «Versuch».

Б. Забывание намерений

Ни одна другая группа явлений не подходит лучше для доказательства тезиса, что заметное ослабление внимания само по себе недостаточно не только для объяснения ошибочных действий, но и для понимания забывания намерений. Намерение представляет собой побуждение к действию, уже получившее одобрение, его осуществление, однако отложено до подходящего момента. Теперь в течение образовавшегося таким образом временного промежутка в мотивах могут, конечно же, происходить изменения такого рода, что намерение не будет осуществлено, но тогда оно не забывается, а пересматривается или отменяется. Забывание задумок, которому люди подвержены каждодневно и в самых разных ситуациях, мы обычно объясняем не новым соотношением мотивов, а оставляем либо вообще необъясненным, либо ищем психологическое объяснение с помощью допущения, что ко времени его реализации уже не оказалось необходимого запаса внимания, которое было непременным условием его появления, а значит, и находившегося тогда в распоряжении соответствующего действия. Наблюдение над нашим отношением к намерениям в случае нормы побуждает нас отклонить эту попытку объяснения в силу ее волюнтаризма. Если утром я замышляю то, что вечером должен осуществить, в течение дня я могу несколько раз вспомнить о своей задумке. Но за все это время намерение вообще больше не требует осознания. При приближении срока реализации оно внезапно всплывает у меня в голове и побуждает совершить нужные приготовления для предстоящего действия. Если, отправляясь гулять, я беру с собой письмо, которое нужно отправить, то, будучи нормальным, а не невротичным человеком, я не стану всю дорогу держать его в руке и одновременно высматривать какой-нибудь почтовый ящик, чтобы бросить туда. Обычно я кладу его в карман и иду своей дорогой, предоставляя своим мыслям полную свободу. Я рассчитываю на то, что какой-нибудь ближайший почтовый ящик привлечет мое внимание и заставит запустить руку в карман и вынуть письмо. Нормальный образ действия при обдуманном намерении полностью совпадает с воспроизводимым экспериментально поведением людей, внушенным им в состоянии гипноза путем долгосрочного, так называемого «постгипнотического внушения»[136]. Обычно это явление описывают так: внушенное под гипнозом намерение дремлет в соответствующих индивидах, пока не подходит время его реализации, тогда оно пробуждается и подвигает к действию.

В двух видах житейских ситуаций даже дилетант отдает себе отчет в том, что забывание намерений никак не может считаться элементарным, несводимым к более простым формам, а дает основание для вывода о существовании еще не выявленных мотивов. Я имею в виду любовные отношения и военную дисциплину. Любовник, опоздавший на свидание, тщетно будет оправдываться перед дамой, что, к сожалению, забыл о нем. Она не преминет заметить: «Год назад ты бы этого не забыл. Просто ты меня уже совсем не любишь». Даже если бы он соблазнился вышеупомянутым психологическим объяснением и свое забывание стал оправдывать навалившимися на него делами, этим он добился бы только одного: дама, ставшая проницательной, как врач в ходе психоанализа, возразила бы в ответ: «Странно, что такие деловые напасти не случались раньше». Конечно, она не отвергает возможность забывания; дама думает только о том, и не без оснований, что из невольного отказа памяти можно сделать примерно тот же вывод об определенном нежелании, что и из осознанной отговорки.

Сходным образом и в ходе воинской службы принципиально пренебрегают различием между упущением из-за забывчивости и намеренным упущением – и опять же не без оснований. Солдат не смеет забывать ничего из требований службы. Если все же он что-то забыл (хотя это требование ему известно), это происходит по той причине, что мотивам, побуждающим к выполнению требований военной дисциплины, противостоят другие, противоположного содержания мотивы. Когда, например, вольноопределяющийся-одногодник[137], рапортуя, хочет оправдаться тем, что забыл начистить до блеска свои пуговицы, он будет наверняка наказан. Но это наказание можно назвать незначительным по сравнению с тем, какому он подвергся бы, признайся он себе и своему командиру в подлинном мотиве упущения. «Эта мерзкая служба в обмотках на ногах мне до чертиков опостылела». Ради смягчения наказания, как бы из психоэкономических соображений, солдат пользуется забыванием как отговоркой или средством компромисса.

Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы все к нему относящееся было изъято из-под действия забывания и тем самым вызывает к жизни мнение, что забывание допустимо в отношении чего-то не важного, забывание же важного – признак того, что с ним намерены обходиться как с неважным и отказывают ему в значимости[138]. В данном случае психологическая оценка не исключена. Ни один человек не забудет совершить действие, кажущееся ему самому важным, не навлекая подозрения в психическом расстройстве. А значит, наше исследование может распространяться только на забывание более или менее второстепенных намерений. Совершенно безразличным не приходится считать ни одно намерение, ибо в подобном случае оно вполне определенно не появилось бы вообще.

Теперь, как и раньше при исследовании расстройства памяти, я собрал все наблюдаемые на себе самом случаи неосуществления намерений из-за забывания и попытался объяснить их. При этом обнаружил, что все они – без каких-либо исключений – сводимы к вмешательству неизвестных и необъясненных мотивов – или, можно сказать, к противоволению. В ряде этих случаев я находился в положении, похожем на воинскую службу, – под давлением, с которым ничего не мог поделать и сопротивление которому я демонстрировал в виде забывания. К этому понадобится добавить, что особенно легко я забываю поздравить кого-то с днем рождения, с юбилеем, с празднованием свадьбы, с повышением по службе. Раз за разом я хочу исправиться и все больше убеждаюсь, что мне это не удается. Теперь я собрался покончить с этим и вполне осознанно признать наличие у меня противостоящих этому мотивов. В этот переломный момент я заранее сказал одному другу, попросившему отправить и от его имени телеграмму в определенный день с пожеланием счастья, что забуду об обеих телеграммах, и неудивительно, что предсказание сбылось. Именно с таким забыванием связаны неприятные житейские переживания, когда я не в состоянии выразить свое соучастие там, где оно непременно требует чрезмерной формы, тогда как из-за малой моей вовлеченности в событие соответствующее проявление чувств для меня неприемлемо. С тех пор как я убедился, что мнимые симпатии других людей я не раз принимал за подлинные, меня глубоко возмущают подобные условности в проявлении симпатии, хотя, с другой стороны, я признаю их полезность. Соболезнования по случаю смерти исключены из этого противоречивого отношения. Решившись их выразить, я об этом не забываю. Там, где мое эмоциональное соучастие не имеет ничего общего с социальной обязанностью, его проявлению забывание никогда не мешает.

Об одном таком забывании[139], в ходе которого подавленное поначалу намерение прорывается в виде «противоволения» и приводит к возникновению неприятной ситуации, сообщает обер-лейтенант Т. из лагеря для военнопленных: «Старший по званию в этом лагере офицер был оскорблен одним из своих коллег. Чтобы избежать осложнений, он собрался использовать единственное имеющееся в его распоряжении средство и приказывает удалить последнего из лагеря, переведя в другой. Лишь по совету нескольких друзей он решает, вопреки своему сокровенному желанию, отказаться от этого и немедленно действовать согласно кодексу чести, в связи с чем, однако, пришлось бы претерпеть многочисленные неприятности. Тем же утром этому коменданту пришлось под контролем органов охраны зачитывать вслух список офицеров. Ошибка, которую его сотоварищи заметили только спустя довольно продолжительное время, у него в подобных случаях до сих пор не встречалась. На этот же раз он пропустил фамилию своего обидчика; в итоге, когда все товарищи по несчастью разошлись, тому пришлось оставаться на плацу, пока ошибка не была выяснена. Пропущенная же фамилия, четко отпечатанная, находилась при этом в самом центре листа. Этот инцидент стал интерпретироваться одной стороной как продуманное проявление обиды, другая же увидела в нем неприятную и допускающую ошибочное толкование случайность. Однако позднее виновнику ошибки удалось (после прочтения „Психопатологии“) правильно оценить произошедшее».

Сходным образом – конфликтом между социально обусловленной обязанностью и ее неоднозначной личной оценкой – объясняются случаи, когда забывали совершить какое-то действие, обещанное другому человеку ради его расположения к себе. В таком случае регулярно подтверждается то, что оправданиям, ссылающимся на забывчивость, верит только давший обещание человек, тогда как просивший, несомненно, располагает правильным ответом: пообещавший не был заинтересован в обещанном, иначе не забыл бы о нем. Кроме того, есть люди, которых в принципе считают забывчивыми и по этой причине признают прощенными, подобно прощению близорукого человека, если он на улице не приветствовал вас[140]. Эти люди забывают все мелкие детали или обещания, не выполняют возложенные на них поручения, то есть оказываются в мелочах ненадежными и выдвигают при всем том требование не обижаться на них за эти незначительные проступки, иначе говоря, объясняют их не влиянием своего характера, а сводят свои грешки к особенностям организма[141]. Сам я не принадлежу к подобным людям, и у меня не было возможности анализировать их поступки, чтобы путем исследования особенностей их выбора объектов забывания выявить мотивы последнего. Однако per analogiam (по аналогии – лат.) не могу защищать предположение, что в данном случае мотивом, использующим конституционный фактор в своих целях, является необычно сильное, но не признаваемое неуважение к другому человеку[142].

В других случаях мотивы забывания не так просто выявить, а будучи обнаруженными, они вызывают изрядное недоумение. Так, за прошедшие годы я заметил, что при значительном количестве визитов к больным я не забывал никаких из них, кроме посещения бесплатных пациентов или каких-то коллег. Из чувства стыда по этому поводу я приучил себя уже утром особо отмечать предпочтительные визиты дня. Не знаю, таким же путем пришли и другие врачи к похожей практике, но в итоге закрадывается сомнение по поводу того, что побуждает так называемых неврастеников выделять в пресловутой «памятке» сведения, которые они собираются сообщить врачу. Видимо, это объясняется тем, что им не хватает доверия к воспроизводящей способности своей памяти. Конечно, такое предположение оправданно, но чаще всего события развиваются следующим образом: сначала больной чрезвычайно подробно излагает свои жалобы и вопросы. Покончив с этим, делает небольшую паузу, затем вытаскивает «памятку» и извиняющимся тоном говорит: «Здесь я записал себе кое-что, поскольку совсем ничего не запоминаю». Как правило, он не находит в записке ничего нового, повторяет из нее каждый пункт и сам на него отвечает: да, об этом я уже спросил. Скорее всего, наличием записки он всего лишь демонстрирует один из своих симптомов – обилие срывов его намерений в результате вмешательства каких-то неизвестных мотивов.

Далее я остановлюсь на изъянах, которыми страдает значительная часть даже знакомых мне здоровых людей, и признаю, что в более молодые годы я с легкостью и довольно долгое время забывал вернуть позаимствованные книги или (что особенно часто со мной случалось) сдвигал по забывчивости сроки денежных расчетов. Совсем недавно как-то утром я ушел из табачной лавки, где купил ежедневный запас сигар, не заплатив за них. Но это было совершенно безобидное упущение, так как меня там хорошо знали, и поэтому можно было рассчитывать, что на следующий день мне напомнят о долге. Однако эта небольшая промашка, попытка взять в долг, не лишена, видимо, связи с финансовыми размышлениями, занимавшими меня накануне. Что касается темы денег и собственности, то даже у большинства так называемых порядочных людей легко обнаружить остатки двойственного отношения к ним. Примитивная жадность, с которой грудной младенец стремится завладеть разного рода предметами (чтобы сунуть их в рот), поддается, скорее всего, преодолению под воздействием культуры и воспитания вообще только в ограниченной мере[143]. Боюсь, что со всеми приведенными ранее примерами я выгляжу просто банальным. Однако меня вполне устраивает, когда я наталкиваюсь на вещи, известные каждому и всеми понимаемые одинаково; ведь моей целью является как раз собирание повседневных фактов и их оценка с позиций науки. Я не понимаю, почему мудрости, конденсирующей повседневный жизненный опыт, следует отказывать во включении в состав научных достижений. Ведь не просто установление специфики объекта, а весьма строгая методика его определения, а также стремление выяснить более широкий круг его взаимосвязей составляют существенную особенность научной работы.

Что касается сколько-нибудь значимых намерений, то мы обнаружили: их забывают, когда против них выступают какие-то неизвестные мотивы. Относительно важных выделен второй механизм забывания: противоволя из какого-то другого места перемещается на них, после чего между ней и содержанием намерения устанавливается внешняя ассоциативная связь. Это мы видим в следующем примере: я люблю хорошую промокательную бумагу и собираюсь во время сегодняшней послеобеденной прогулки по Внутреннему городу закупить порцию новой. Но четыре следующих дня я забывал об этом, пока не задался вопросом о причинах такого упущения. Бумагу я нашел быстро, после того как стал размышлять по поводу того, что, хотя пишу «Löschpapier» (промокательная бумага – нем.), но привык говорить «Fließpapier». Флис (Fließ) – это фамилия одного друга в Берлине, давшего в те же самые дни основания для мучительной, вызывающей мои опасения мысли. От нее я не мог отделаться, но склонность к защите проявила себя в том, что благодаря сходству слов она переместилась на индифферентное и потому не особенно устойчивое намерение.

Напрямую противостоящая воля и более глубокая мотивация совпадают в следующем случае отсрочки реализации намерения: для серии «Grenzfragen der Nerven- und Seelenlebens» я написал короткую статью «О сновидении» (1901), которая резюмировала содержание моего «Толкования сновидений». Бергма [издатель в Висбадене] прислал корректуру и попросил срочно ее прочитать, поскольку хотел издать этот выпуск еще до Рождества. В тот же вечер я выправляю корректуру и кладу ее на свой письменный стол, чтобы на следующее утро взять с собой. Однако утром забываю об этом, а вспоминаю после обеда при виде бандероли, лежащей на столе. Точно так же я не вспоминаю о корректуре после обеда, вечером и на следующее утро, пока не беру себя в руки и после обеда следующего дня не опускаю ее в почтовый ящик, недоумевая, что могло стать причиной такой волокиты. Я явно не хотел отправлять корректуру, но не понимал почему. Во время этой же прогулки я захожу к своему венскому издателю, опубликовавшему книгу о сновидениях, делаю заказ на покупку нескольких экземпляров, а затем, как бы движимый неожиданной мыслью, говорю ему: «Знаете ли, я написал „Толкование“ вторично». – «О-о-о, тогда я просил бы вас…» – «Не волнуйтесь, это всего лишь небольшая статья для серийного издания Левенфельда-Куреллы». Все же это его не вполне устроило; он беспокоился, что публикация статьи помешает продаже книги. Я возражал и в конце концов спросил: «Если бы я обратился к вам раньше, вы бы запретили мне ее публиковать?» – «Нет, ни в коем случае». Я и сам подумал, что имел полное право на новую публикацию и не совершил ничего, что не было бы общепринято. Но мне в то же время показалось похожим на правду, что мысль, подобная высказанной издателем, стала мотивом моего промедления с отправкой корректуры. Опасения издателя возвращают нас к более раннему случаю, в ходе которого у меня возникли неприятности с другим издателем из-за того, что я почувствовал необходимость перенести в неизменном виде несколько страниц текста, разрабатывавших ту же тему, из появившейся ранее в другом издательстве работы о церебральном параличе у детей для медицинского справочника Нотнагеля[144]. Но и тогда упреки моего первого издателя (точно так же, как и в случае с «Толкованием сновидений») в мой адрес опять же были необоснованными. Однако если эту цепочку воспоминаний продолжить, мне припомнился еще один, более ранний случай, когда при переводе с французского я и в самом деле нарушил при одной публикации авторские права. Переведенный текст я сопроводил примечаниями, не испросив на это разрешения его автора[145], а спустя несколько лет получил сведения о недовольстве того подобным самоуправством.