Психопатология обыденной жизни

б) В одном доме на протяжении шести лет дважды в день в оговоренное время я стоял перед дверью на втором этаже, ожидая, когда ее откроют. За весь этот длинный период мне дважды (с коротким перерывом) случалось подняться этажом выше, то есть меня «заносило». В первый раз я чувствовал себя охваченным честолюбивыми мечтами, которые «возносили меня все выше и выше», так что я даже не услышал, что нужная дверь открылась, когда я уже поднимался на первые ступеньки лестницы, ведущей на третий этаж. Во второй раз я, «снова погруженный в свои мысли», прошел слишком далеко. Заметив же это, я вернулся назад и попытался почетче уловить овладевшую мной фантазию. Выяснилось, что я сердился на (воображаемую) критику моих трудов, упрекавшую меня, что я постоянно «захожу слишком далеко»; на сей раз я мог заменить ею менее уважительный упрек, что я «занесся».

в) На протяжении многих лет на моем письменном столе рядышком лежали перкуссионный молоток и камертон. В один прекрасный день, торопясь после окончания приема попасть на конкретный поезд городской железной дороги, я положил средь бела дня в карман пиджака камертон вместо молотка (Hammer) и лишь благодаря тяжести оттянувшего карман предмета обратил внимание на свой промах. Тот, кто не привык задумываться над такими мелкими происшествиями, несомненно, объяснит и оправдает эту промашку спешкой. Вопреки этому я предпочел заняться вопросом: почему, собственно, я взял камертон вместо молотка? Ведь поспешность могла точно так же стать мотивом и правильного выбора предмета, не позволяя тратить время на исправление ошибки.

Кто последним брал в руки камертон? Вот вопрос, который в данном случае волей-неволей встал передо мной. Им оказался ребенок-идиот, у которого совсем недавно я обследовал уровень внимания к чувственным впечатлениям и который был настолько этим камертон впечатлен, что только с трудом мне удалось его отобрать. Не должно ли это означать, соответственно, что я идиот? Вроде бы так оно и есть, ведь первое пришедшее мне по ассоциации в голову слово – Хамер (по-древнееврейски «осел»).

Что же призвано означать это бранное слово? Возникшую в данном случае ситуацию нужно прокомментировать. Я тороплюсь на консультацию в городок на Западной железной дороге к больному, который, согласно письменно сообщенному мне анамнезу, несколькими месяцами ранее свалился с балкона и с тех пор не может ходить. Пригласивший меня врач сообщает, что, несмотря на это, он не уверен, идет ли здесь речь о повреждении спинного мозга или же о травматическом неврозе – истерии. Вот это я и должен был решить. Тут уместно напомнить о необходимости соблюдать особую осторожность с этим весьма тонким различием диагнозов. Мои коллеги и без того думают, что мы слишком легкомысленно диагностируем истерию там, где речь идет о более серьезных недугах. Но все это не оправдывает бранное слово! Кроме того, следует добавить, что маленькая железнодорожная станция была тем самым местом, где несколько лет назад я наблюдал одного молодого человека, который со времени серьезной душевной травмы не мог как следует ходить. Я диагностировал тогда истерию, несколько позднее подверг больного психоаналитическому лечению, а затем выяснилось, что мой диагноз если и не был ошибочным, то не был и правильным. Целый ряд симптомов больного были по природе своей истерическими и в ходе лечения довольно быстро исчезали, но вслед за ними стали наблюдаться не поддающиеся терапии и потому сохраняющиеся остатки, которые могли принадлежать только рассеянному склерозу. Врачи, смотревшие больного после меня, легко опознали организмическую природу заболевания. Я же вряд ли мог действовать иначе или принимать другое решение, но тем не менее оставалось впечатление тяжелой ошибки: я обещал больному исцеление, обещание это я, разумеется, не сумел выполнить. Стало быть, ошибочный выбор камертона вместо молотка можно перевести в словесную форму следующим образом: «Глупец, осел ты этакий, соберись на этот раз и не вздумай снова диагностировать истерию там, где налицо неизлечимое заболевание, как с тем бедным мужчиной несколько лет назад в том же самом селении!» И к счастью для этого небольшого анализа, пусть и к несчастью для моего настроения, этот самый человек был у меня на приеме с тяжелым спазматическим параличом несколькими днями раньше, на следующий день после ребенка-идиота.

Заметим, что на этот раз звучит голос самокритики, ставший отчетливо слышимым благодаря ошибочному выбору камертона. Для использования в качестве самоупрека такая промашка особенно подходила. Совершенный в данном случае его ошибочный захват обозначает, видимо, ошибку, сделанную в каком-то другом месте.

г) Само собой понятно, что ошибочный выбор предмета может обслуживать целый ряд других, довольно туманных намерений. Вот первый пример подобного рода: мне очень редко случается что-то разбить. Я не очень-то ловок, но в силу анатомической цельности моего нервно-мускульного аппарата у меня явно отсутствуют данные для совершения чересчур неловких движений с нежелательными последствиями. Так что не могу припомнить ни одного предмета в моем доме, разбитого когда-нибудь мной по неловкости. Из-за тесноты в моем рабочем кабинете мне часто приходилось в самых нелепых позах возиться с небольшим количеством античных предметов из глины или камня (из них я составил небольшую коллекцию), так что присутствующие при этом люди выражали опасения, как бы я что-нибудь не уронил и не разбил. Однако никогда ничего такого не случалось. Тогда почему как-то раз я столкнул на пол мраморную крышку моей самой обычной чернильницы и она разбилась?

Мой письменный прибор состоит из подставки унтербергского мрамора с углублением для стеклянной чернильницы. На ней лежала крышка с головкой из такого же материала. За этим письменным прибором были расставлены несколько бронзовых статуэток и фигурок из терракоты. Я сажусь за стол, чтобы писать, делаю рукой с ручкой для письма удивительно неловкое движение и тем самым сталкиваю на пол крышку чернильницы, стоявшей на столе. Найти объяснение этому удается без труда. Несколькими часами ранее в комнате побывала сестра, зашедшая посмотреть мои новые приобретения. Она нашла их очень красивыми, а затем заявила: «Теперь твой письменный стол и в самом деле выглядит очень симпатично, вот только письменный прибор к нему не подходит. Тебе нужен какой-то другой, покрасивее». Я проводил сестру и вернулся домой только несколько часов спустя. Тогда же, как мне кажется, я и учинил расправу над приговоренным к этому письменным прибором. Не сделал ли я из слов сестры вывод, что она собралась к ближайшему празднику подарить мне более красивый письменный прибор, а некрасивый старый я разбил, чтобы побудить ее осуществить намерение, на которое она вроде бы намекнула? Если это так, то мое столкнувшее крышку движение только почудилось мне неловким; в действительности же оно оказалось чрезвычайно ловким и целесообразным, да к тому же ухитрилось бережно миновать все расположенные рядом более ценные предметы.

Я и в самом деле думаю, что именно так следует расценивать целый ряд кажущихся случайными или неловкими движений. Верно и то, что они выставляют напоказ нечто, воздействующее силой и прорывающееся наружу, вроде чего-то спастическо-атаксического, однако у них есть еще и цель, которую они достигают с большей надежностью, чем могут похвастаться регулируемые сознанием произвольные движения. Обе особенности – навязанность и нацеленность – сходны, впрочем, с двигательными проявлениями истерического невроза, а отчасти с моторными актами при сомнамбулизме, что и в том и в другом случае указывает, вероятно, на одну и ту же модификацию иннервационного процесса[149].

К тому же сообщенное фрау Лу Андреас-Саломе самонаблюдение[150] может убедительно доказать, как прочно закрепившаяся «неумелость» служит, и весьма успешно, неосознанным намерениям.

«Начиная ровно с того времени, когда молоко стало редким и дорогим продуктом, часто случалось, к моему неизменному ужасу и досаде, что молоко убегало у меня из кастрюли. Напрасно я старалась стать хозяйкой положения, хотя вовсе не могу сказать, что в других похожих случаях была рассеянной или невнимательной. Скорее всего, причина заключалась в моем отношении к любимому белому терьеру (которого совершенно справедливо звали, как повелось называть некоего человека, Freund (друг – нем., здесь – Дружок). Ведь с момента его смерти – подумать только! – никогда даже капельки молока не убежало. Моя первая мысль в этой связи гласила: „До чего же это замечательно, ведь теперь даже пролившееся на плиту или на пол молоко никому не пригодилось бы!“ – и в то же самое время мне виделся Дружок, сидящий на полу и напряженно следящий за процедурой кипячения, – голова чуть-чуть наклонена, остаток хвоста помахивает в воздухе, а сам он спокойно и уверенно поджидает свершения обещающей вкусное молоко напасти. В результате все, разумеется, становилось ясным, включая то, что любим он мною был больше, чем я сама об этом думала».

В последние годы, после того как я начал собирать подобные наблюдения, мне еще несколько раз приходилось разбивать или ломать имеющие какую-то цену предметы, но исследование таких случаев убедило меня, что ни разу они не были результатом случайности или непроизвольной неловкости. К примеру, однажды утром, одетый в костюм для купания и в соломенных шлепанцах на ногах, я проходил через комнату и, повинуясь внезапному импульсу, швырнул ногой один из шлепанцев в противоположную стену так, что он сбил с кронштейна на пол прелестную маленькую Венеру из мрамора. Когда она разбилась вдребезги, я совершенно спокойно процитировал стихи Буша:

У Венеры Медицейской — Бах! – и где рука, а где нога!

Этот неразумный поступок и мое спокойствие при виде разбитой статуэтки объясняются тогдашней ситуацией. В нашей семье была тяжелобольная, на выздоровление которой я внутренне даже не рассчитывал. А в это утро мне стало известно о значительном улучшении ее здоровья, и, помню, я сказал себе: значит, она все-таки будет жить. Немного погодя мой приступ вандализма стал средством проявить чувство благодарности судьбе и позволил мне осуществить своего рода жертвоприношение, словно я дал обет: если она выздоровеет, то принесу в жертву какую-нибудь вещь! То, что жертвой я избрал Венеру Медицейскую, – тонкий комплимент выздоравливающей. И все равно для меня остается непонятным, почему я так быстро принял решение, так ловко прицелился и не задел ни один находящийся совсем рядом с Венерой предмет.

Вторая поломка, орудием которой снова послужила выпавшая из руки ручка для письма, имела равным образом смысл жертвы, но на этот раз жертвы с просьбой что-то предотвратить. Как-то раз мне пришлось высказать моему верному и достойному другу упрек, основанный на толковании определенных сигналов из его бессознательного, и ни на чем другом. Он расстроился и написал мне письмо, в котором просил не использовать психоаналитические средства в общении с друзьями. Мне пришлось признать его правоту и успокоить с помощью ответного письма. Во время его написания передо мной стояло мое новое приобретение – великолепная, покрытая глазурью египетская фигурка. Я разбил ее описанным ранее способом, а потом сразу понял, что сотворил это действо во избежание большего несчастья. К счастью, и дружбу, и статуэтку удалось склеить так, что трещины стали незаметными.

Третий случай разрушения предмета произошел при менее серьезных обстоятельствах; он представлял собой всего лишь замаскированное «наказание», употребляя выражение Т. Вишера, объекта, который перестал вызывать у меня симпатию! Одно время я пользовался тростью с серебряным набалдашником. Когда по моей вине тонкое серебряное покрытие было повреждено, его плохо отремонтировали. Вскоре после возвращения трости из ремонта я воспользовался ею для высвобождения ноги одного из моих малышей. При этом набалдашник, естественно, разломился пополам, и я избавился от него.

Безразличие, с которым во всех этих случаях воспринимается понесенный ущерб, может, пожалуй, служить доказательством в пользу соучастия в происшествии неосознанного намерения.

Порой[151] при рассмотрении довольно мелких ошибочных действий вроде поломки какого-нибудь предмета наталкиваешься на связи, глубоко уходящие в предшествующую жизнь человека, да еще и плотно примыкающие к его нынешней ситуации. Последующий анализ Л. Джекеля[152] предлагает пример.

«Один врач считался владельцем хотя и не очень дорогой, но все же весьма симпатичной глиняной вазы для цветов. В свое время наряду с другими, в том числе и дорогими, предметами ее подарила одна (замужняя) пациентка. Когда у последней стал очевидным психоз, он вернул все подарки ее родственникам, за исключением гораздо менее дорогостоящей вазы, с которой не хотел расставаться предположительно из-за ее красоты. Однако это присвоение стоило обычно весьма педантичному человеку определенной внутренней борьбы, ведь он полностью сознавал неуместность своего поступка и помогал себе преодолеть укоры совести с помощью легковесного утверждения, что ваза, по сути, не имеет материальной ценности, к тому же ее трудно упаковать и т. д. Когда же несколько месяцев спустя он собрался потребовать через адвоката спорный остаток платы за лечение пациентки и взыскать его, то самоупреки вновь заявили о себе. Моментами на него нападал страх, что родственники сумеют обнаружить мнимое присвоение вазы и обвинят его в уголовно наказуемом деянии. Однако, особенно в самом начале и на протяжении некоторого времени, этот страх был настолько силен, что он уже подумывал об отказе от стократно превосходящей стоимость вазы суммы как бы в качестве возмещения за присвоенную вещь. Впрочем, вскоре он отбросил эту идею, отставив ее в сторону как абсурдную.

Теперь, когда это настроение у него прошло, он, чрезвычайно редко что-нибудь разбивавший или ломавший и отлично владеющий своим мышечным аппаратом, обновляя воду в вазе, столкнул ее со стола в ходе никак не связанного с этим действия, удивительно „неловкого“ движения, так что та разбилась на пять-шесть больших обломков. И это после того, как накануне вечером, впрочем после изрядных колебаний, он решил поставить на стол в столовой перед приглашенными гостями именно эту вазу, полную цветов. А поскольку прямо перед тем, как она разбилась, он вспомнил о ней, со страхом заметив ее отсутствие в своей комнате и собственноручно принеся ее из другого помещения! Когда после первого замешательства он собирал осколки и именно когда, составив их, констатировал, что ее еще вполне можно восстановить почти без швов, тут-то два или три самых больших куска выскользнули из его рук. Они разбились на тысячу мелких осколков, а с ними рухнула и надежда на восстановление вазы.

Безусловно, это ошибочное действие заключало в себе вполне насущное стремление – обеспечить врачу соблюдение его прав, поскольку устранило придерживаемое им у себя и до некоторой степени мешавшее ему требовать возвращения долга. Однако, кроме этой прямой детерминации, данное действие для любого психоаналитика обладает еще и более широкой, и гораздо более глубокой и важной символической детерминацией, ведь ваза – это бесспорный символ женщины.

Герой этой небольшой истории трагическим образом потерял свою юную, красивую и горячо любимую жену. Он впал в тяжелое невротическое состояние, главной особенностью которого было убеждение, что в несчастье виновен он сам (ведь это он разбил прекрасную вазу). Более того, его перестали интересовать отношения с женщинами, он проникся антипатией к супружеству и к длительным любовным отношениям; в своем бессознании он оценивал это как измену умершей жене, осознавал же он это так: я приношу женщинам несчастье, из-за меня некоторые из них могут погибнуть. (Тут, разумеется, он ненадолго мог забыть о вазе!)