Стараясь уладить свои отношения к разным державам, Лев XIII строго выдерживал непримиримую политику своего предшественника по отношению к Италии и продолжал играть роль «ватиканского узника». Все его заявления в отношении Италии, равно как отчасти его примирительное отношение к остальным правительствам, возбуждали даже подозрение, что главный его интерес сосредоточивается на восстановлении церковного государства. И это совершенно верно, о чем сам папа и особенно его многочисленные поклонники и в печати, и на общественных собраниях не умолкали заявлять, что светская власть для папы безусловно необходима и рано или поздно сама история придет ему на помощь в этом отношении. Более откровенные из папистов прямо заявляли, что вопрос о восстановлении светской власти папы есть лишь вопрос времени и при первом потрясении Европы большой войной папское государство опять восстанет из своих развалин как необходимый фактор общеевропейского мира. Насколько папа жаждет этого счастливого момента, показывает тот любопытный в психологическом отношении факт, что он не прочь был заискивать даже у протестантских государей (как напр. Германии) и в этой же тайной надежде поспешил формально признать французскую республику (1892 г.), хотя вожди ее делали все, чем только могли оскорблять своими противохристианскими выходками совесть французского народа.
Нельзя не подивиться той настойчивости, с которою папство даже и в лице столь дальновидного представителя, как Лев XIII, стремится к восстановлению своей светской власти, которая в действительности всегда была жалким призраком, делавшим из папы с его кукольной армией игрушку в руках ловких политиканов. Как духовный пастырь, папа гораздо больше может приобрести влияния и значения среди народов, чем в качестве крохотного светского государя, как это и обнаружилось в 50-тилетнюю годовщину его священства, 1 января 1888 года. По этому случаю со всех концов земли к нему направились такие выражения благоговения и почтения, какие не выпадали на долю ни одного государя раньше его и даже ни одного другого папы. Это было действительно congratulatio urbis et orbis, – «поздравление от города и всего мира», – как будто и на самом деле папа был «правителем земного круга». Подарков со всех стран стеклось в Ватикан столько, что едва ли и возможно было получить больше. Почти все государства отправили особые посольства для поздравления папы. Могло казаться, что весь мир отправился в паломничество в вечный город. Депутаты с приветствиями были из Германии, Австрии, Англии, России, Франции, Бельгии, Испании. Португалии, Греции. Турции, Марокко, Китая, Японии, Персии и т. д. К ним примыкали бесчисленные партии паломников. Исполненный глубокой радости при виде этого великого торжества, Лев основал новый орден с надписью: pro ecclesia et pontifice («за церковь и первосвященника»). Многое в этом, конечно, зависело от усердия таких ярых поклонников «непогрешимого» главы церкви, как иезуиты: но нельзя отрицать и того, что нравственный авторитет папства значительно поднялся именно вследствие того, что папа выступал уже не как кукольный государь, а просто как духовный пастырь огромной паствы.
Лишение папства светской власти благотворно сказалось на Льве XIII в том, что он, будучи освобожден от бремени гражданских дел, мог более сосредоточиться на более сродной его сану деятельности, именно учительстве. И действительно ни один еще папа не был так ревностен на учительство, как именно Лев XIII. Из папской кафедры он сделал своего рода академическую кафедру, с которой неустанно поучал orbem et urbem в своих многочисленных энцикликах. Почти с самого восшествия его на престол энциклики издавались по самым разнородным предметам, затрагивая часто даже мировые вопросы, волновавшие современное человечество. Уже 1 июня 1879 года Лев издал послание к епископам Верхней Италии против закона о гражданском браке. В этом послании он говорит, что сущность брака имеет религиозную природу, и государство может определять только его гражданские последствия. Церковное учение о браке развивает он также в энциклике от 10 февраля 1880 года. Адам, рассуждает он, создан из земной глины, а из его бока, во время сна, взято было ребро для создания Евы. Совершение брака, следовательно, относится к божественному праву, и государство не должно иметь никакого отношения к нему. Гражданский брак, поэтому, недопустим, заключение брака не может быть отделяемо от таинства. Праздником ап. Петра в 1881 году папа воспользовался для того, чтобы преподать миру наставление в особой энциклике о государственной власти: эта власть, пишет он, получила свое завершение в создании римско-католического государства папой, но была ослаблена безумными новшествами реформации. Тогда именно начали требовать себе свободы больше, чем следует, и произвольно стали определять самый источник гражданской власти. Следуя, так называемой, просветительной философии ХVIII-го века, некоторые производят ее даже от воли народа Католики, напротив, учат, что «право повелевать» происходит от Бога. Форм правления это не касается. За так называемой реформацией, вожди и пособники которой восставали на светскую власть, следовали в Германии разрушительные революции. Из реформации возникла философия восемнадцатого века с упомянутым новым учением о верховенстве народа. А затем это повело к коммунизму, социализму, нигилизму. Подобно своим предшественникам, заключает папа, он неоднократно предлагал государям свою помощь против этих зол и готов предложить ее и теперь: но они за это должны и церкви предоставить полную свободу, чтобы она имела возможность помогать им.
Как бы обобщая все свое миросозерцание, папа в том же смысле распространяется по поводу своего епископского юбилея в энциклике от 1894 года ко всем государям и народам об отношении между государством и церковью и требует от всего христианского мира, чтобы он подчинился ему: его радость по случаю бесчисленных благожеланий омрачалась-де только тем, что многие уклонились от его учения. Но, как наместник Бога, хотящего спасения всем, он, к концу своей жизни, согласно с первосвященнической молитвой I. Христа, желает, чтобы «все были едино». Востоку он внушает, что некогда он послушен был папам. Полное единство, установленное Христом, состоит не просто в вере, но и в управлении. Слова Христа: «ты еси Петр» и т. д. с самого начала-де применялись к папам. После, конечно, не особенно любезного изображения протестантизма, Лев внушал его последователям, что законное учительство веры Христос поручил ап. Петру и его преемникам. Католики радостно повинуются последним, потому что церковь есть «совершенное общество установленное Богом в поучение всему человечеству. Как такая, она имеет все права из себя самой и должна пользоваться безусловной свободой в своем законодательстве. Что она постоянно пользовалась известными правами, об этом свидетельствуют ее договоры с государствами. Светская власть обладает также своими правами, но должна согласоваться с церковью. Пагубнее всего действовали против церкви масоны, особенно в римско-католических государствах, как Италия и Франция. Одна только церковь в состоянии исцелить нестроения настоящего времени: милитаризм, социализм и политическую партийность. Борьба между свободой и властью устраняется церковным учением, что по воле Божией одни должны повелевать, а другие повиноваться, каковым бы характером ни отличалась форма правления. Возвращаясь к папскому мировому владычеству, Лев учит, что уже началось было обращение всего мира в христианство, но это дело разрушено реформацией, которая сделала невозможным повторение крестовых походов. Теперешние средства сообщения весьма благоприятствуют объединению всего мира. Как конец прошлого столетия вызвал революцию и разделения, так папа желает, чтобы конец настоящего века принес с собою единение. Особенно государи обязаны содействовать этому.
«Непогрешимый учитель человечества» не мог, конечно, остаться немым и в отношении столь же жгучего социального вопроса, как и вопрос нравственный. Уже 28 декабря 1878 года он осуждал социальную демократию, происхождение ее, возводя к отвержению всего сверхъестественного, которое началось с реформацией и достигло проявления в либерализме государств и тайных обществах. Но в тоже время папа с большою ревностью выступил в пользу рабочего класса, причем не поколебался даже вступил на тот небезопасный путь, на котором за этими «обездоленными» признал государственную защиту против работодателей как неотъемлемое право. Этот принцип он уже высказывал и раньше, а в 1891 году издал большую энциклику прямо о рабочем вопросе. Папа начинает с изложения чрезвычайно трудного в философско-правовом отношении учения о собственности, именно о поземельной собственности. Затем он порицает то ненормальное состояние, по которому меньшинство имущего класса налагает тяжелое иго на массу пролетариата, причем даже договаривается до признания нелепого социально-демократического положения, что богатства могут быть приобретаемы только трудом рабочих, как будто капитал, ум, духовная деятельность и риск при этом не играют никакой роди. Государство, продолжает папа, должно заботиться об удовлетворении насущнейших нужд рабочих. Местами из Ветхого Завета и Фомы Аквината, в заключение, папа рекомендует рабочим учреждение союзов, в особенности цехов на церковной основе, учреждение религиозных орденов, над которыми государство не имеет никакой власти. Еще более в социально-демократическом духе высказывается Лев XII в 1893 году в послании к председателю швейцарского рабочего союза Декуртину, где говорит, что он весьма интересуется вопросом об улучшении бедственной доли рабочих и хлопочет об этом, насколько возможно, перед сильными мира сего, «дабы столь многочисленный и полезный класс людей не был заброшен и беспомощно отдан в жертву алчному сословию, которое эксплуатирует всякую бедность». Конгресс рабочих различных вероисповеданий мог бы вполне воспользоваться учением, изложенным в его энциклике о рабочих. Подобно тому, как церковь устранила древнее рабство, так и теперь она обладает средством к улучшению доли рабочего класса – не при помощи насильственного переворота, а при посредстве своего учения. И соответственно этому учению еще недавно (1897 г.) с благословения папы и в присутствии нескольких кардиналов, член одного ордена в Риме вел социалистические беседы, в которых он увещевал духовных более идти в народ, потому что будущность принадлежит демократии. Чем слабее, следовательно, становятся надежды курии, что государи могут подать ей руку восстановлению церковного государства, тем более, по-видимому, она готова отказаться от союза между престолом и алтарем и броситься в объятия пролетариата.
Чем более надвигался преклонный возраст, тем все ближе и ближе сердцу папы становился вопрос о воссоединении всех церквей под девизом первосвященнической молитвы Христа: ut unum sint – «да все едино будут», хотя, конечно, по ватиканскому учению, это единство представляется не иначе, как в смысле подчинения всего христианского мира папе, как единственно непогрешимому учителю и нравственному правителю человечества, наместнику Бога на земле. Несущественные обрядовые различия, как в литургическом языке или в форме причащения, разности в учениях, как по вопросу о браке священников и т. д., при этом допускаются, но отнюдь не допускается никаких уклонений в догмате и в связанных с ним предметах дисциплины. В своей энциклике «о дисциплине восточных христиан» (1894 г.) папа говорит, что в силу постановлений Бенедикта XIV никого на Востоке не следует принуждать к принятию латинского обряда и что латинские духовные лица там должны подчиняться наличной (т. е. грекоуниатской) иерархии: при этом отменяются даже несогласные с этим постановления общих соборов. Одновременно с этим папа созвал в Риме униатских патриархов Востока на совещание о тех средствах, которые могли бы посодействовать делу воссоединения. При всех попытках к воссоединению, когда имелось в виду произвести впечатление на Западе, большую роль всегда играла римская широковещательность. Во время тридентского собора в Рим прибыло несколько одетых в лохмотья восточных людей на верблюдах, очевидно прибывших из страны лежащей между Евфратом и Индом: они заявляли, что на пути в Рим находятся еще и другие, которые отстали но болезни. Быстро по всему Западу распространилась молва, что Восток уже готов подчиниться папе. В прошлом столетии воссоединившиеся с Римом копты имели у себя десять священников. Теперь в 1895 году папа учредил для них, в надежде на обращение всех их соотечественников, с большим шумом и громом александрийский патриархат с двумя епископскими кафедрами. В своем приглашении, с которым папа обращался в упомянутой энциклике ко всем государям и народам, он очень легко проскользнул над всеми стоящими па пути к воссоединению затруднениями, особенно в отношении восточных церквей, к которым он, не смотря на их отрицание папства, уже относился как бы к братьям по вере. То отеческое сочувствие, с которым он шел к ним на встречу, обещая всевозможные снисхождения во внешних делах, было между тем лишь приманкой, чтобы подготовить их окончательный переход. Русские униаты в Галиции могли бы много порассказать о том, как курия, лестью и коварством воссоединив их с собою, старалась при помощи иезуитов, навязать им латинские обряды и строго римскую дисциплину. Переселившимся в Америку русинам и другим униатам в Америке сам же Лев, в 1891 и 1892 гг., запретил продолжение заключенного до рукоположения брака, подобно тому, как и во время ватиканского собора армяне-униаты принуждены были отказаться от своих национально-церковных прав.
Когда со всех затронутых сторон, со стороны православного востока, англичан, протестантов на папское требование подчинения последовали решительные протесты, то в 1896 году папа попытался в новой своей энциклике «об единстве церкви» еще раз богословски обосновать это требование с помощью якобы ученой защиты новых ватиканских догматов. Однако англикане, прав. богословы, старокатолики немедленно раскрыли те ухищрения, которые позволил себе Лев XIII, чтобы не выставлять новых догматов в их отталкивающей форме, равно как и те грубые перетолкования и даже искажения библейских и отеческих мест, которые он массой, но беспорядочно и вырвав из контекста, приводил в пользу своих учений. Против него выставлен был длинный ряд свидетельств и исторических фактов, которые до очевидности показали неосновательность его доводов. Некоторое сочувствие папа нашел еще в Англии, где лорд Галифакс стремился к единению с Римом, причем один французский лазарист, в слащавых словах, рекомендовал англичанам легкое папское иго. Папа учредил даже особую комиссию, которой поручено было исследовать действительность англиканских посвящений. Что папское решение оказалось отрицательным, этого можно было с уверенностью ожидать, потому что Рим никогда не признавал этих посвящений. В основание для такого решения было указано то, что англиканские рукоположения лишены и католической формы, и правильной интенции. Возбуждение по поводу этого решения, в англиканской церкви было большое. Лорд Галифакс со своими друзьями был совершенно разочарован, и всякие виды на воссоединение рассеялись.
Так провозгласившее себя «непогрешимым» папство безуспешно старалось доказать всему миру свою мнимую непогрешимость, изрекая свои вещания по самым разнообразным вопросам, волнующим человечество. И все эти вещания доказывали только одно, как напрасны усилия человека стать выше своей ограниченности и присвоить себе авторитет, который принадлежит только вселенской церкви, как единственно и истинно непогрешимой, призванной постепенно возводить человечество к свету богооткровенной истины.
15. Папство и новейшая Франция
Новейшая Франция как главная распространительница духа неверия и отрицания. – Религиозные и политические смуты в ней. – Новейший выразитель этого отрицательного духа. – Эрнест Ренан и характеристика его личности. – Плоды его учения. – Культурная борьба во Франции. – Гонение на церковь. – Политика Льва XIII. – Признание республики и значение этого факта.
Из всех римско-католических стран более всего огорчений Льву XIII суждено было перенести от ого любимейшей дочери, давней покровительницы рим. Церкви – Франции. Эта жизни, начиная с прошлого века представляла из себя бурное море, в котором постоянно сменялись приливы и отливы в духовной жизни, причем то водворялось господство церкви, то опять ниспровергалось приливом дикого неверия и отрицания когда не только церковь с ее иерархией и орденами, но и само христианство подвергалось гонительству и издевательству. Эти колебания наглядно отображались на судьбе одного из замечательнейших храмов Парижа – так называемом Пантеоне. Это в классическом стиле здание заложил Людовик XV в качестве церкви в честь св. Женевьевы, покровительницы Парижа. Учредительное национальное собрание постановило обратить ее в место погребения великих сынов Франции. Поводом к этому послужил самый стиль здания в виде римского Пантеона, вследствие чего ему и дано было это языческое название, как соответствующее национальному назначению. На фронтоне надпись гласила: «великим людям признательное отечество». Тут погребен был прах Вольтера и Руссо, а также и преданнейших слуг Наполеона, и только «за недостатком великих мужей были погребены и некоторые кардиналы, сенаторы и сановники». По возвращении Бурбонов, гробы «фернейского патриарха» и женевского философа были удалены, и Пантеон опять был возвращен христианскому богослужению: «Св. Женевьеве посвятил Людовик XV, Людовик XVIII возвратил ей», гласила надпись. Но король Луи Филипп, стараясь угодить либеральной клике страны, опять велел восстановить надпись национального собрания, и в то же время воспроизвести ее в художественном изображении, вследствие чего фронтон был украшен рельефным изображением по мрамору. На изображении посредине в виде аллегорических фигур стоят Франция и Свобода. По одну сторону их – представители военной славы: Наполеон I – еще с длинными волосами, как он носил их, будучи республиканским генералом итальянской армии, а рядом с ним маленький барабанщик Виола, который на мосту Аркольском, под градом картечи, забил генеральный марш; около него разные герои Франции. По другую сторону представители гражданского порядка, причем сопоставлены лица столь противоположного характера, как Мирабо и Лафайетт, Фенелон и Лаплас, Руссо и Вольтер со своей саркастической улыбкой на искаженных губах. Когда в июле 1873 года открыто было это изображение, архиепископ Келен издал такого рода циркуляр священникам Парижа. «В виду великого соблазна, который пред лицом солнца выставляется на нашей святой горе, в виду этой более, чем святотатственной эмблемы, занимающей место креста Иисуса Христа, перед увенчанными изображениями безбожных, дерзких и соблазнительных писателей, поставленных на место изображения Смирения и пресвятой Девы, покров которой избавлял столицу от величайших бедствий, вера Хлодовика, Карла Великого и Людовика Святого, вера Франции издает болезненный вопль: вздохом и слезами духовенство и все верующие должны ответствовать на него. Да удовлетворится же Небо этим искуплением»! Затем последовало распоряжение о совершении в виде искупления, особых общественных молитв. При Наполеоне III Пантеон вновь посвящен был св. Женевьеве, пока новый переворот во мнении правительства не повел опять к восстановлению языческого культа в этом многостадальческом храме. Эти перемены в судьбе храма св. Женевьевы служат поразительным отображением судеб самой религии во Франции, которая, с конца прошлого века, будучи заражена ядом скептицизма и неверия, влитым в ее жилы Вольтером, в сущности, никогда уже не освобождалась от этого яда, отравлявшего все ее жизненные соки. Ожесточенная ненависть этого невера к церкви и христианству, выразившаяся в кощунственном призыве: «истребляйте гадину» привилась к французской интеллигенции настолько, что последняя, воспитавшись в полном отчуждении от церкви, при всяком удобном случае проявляла свою враждебность к ней и к самому христианству, иногда не стясняясь даже мерами насилия и угнетения. Этому настроению интеллигенции содействовал и другой писатель, который по своему влиянию на умы нашего века вполне может быть поставлен на один уровень с Вольтером, с тою однако разницею, что его влияние было гораздо глубже, так как он, не ограничиваясь поверхностным издевательством над истинами веры и христианства, а вооружившись якобы всеми данными новейших научных исследований, прямо в корне подрубал все христианство, низводя его на один уровень с естественными религиями и главнейшие его факты объясняя иллюзиями и фантасмагориями. Мы разумеем Эрнеста Ренана, автора пресловутой «Жизни Иисуса» и целой серии других подобных сочинений, пропитанных ядом антихристианства. Этот писатель – рационалист, пользовавшийся огромною популярностью, переходившею в некоторых кружках интеллигенции в своего рода суеверный культ, – поистине, был злым гением нашего века и можно смело сказать, что нет такого, более или менее крупного из зол, удручающих жизнь новейшего человечества, которого нельзя было бы поставить в генетическую связь с его писательскою деятельностью. Поэтому характеристика его личности и деятельности далеко не излишняя в картине умственных настроений нашего века.
Личность Э. Ренана представляет собою весьма интересное и даже поучительное явление в психологическом отношении, давая поразительный пример того, как в круговороте исторических веяний могут сбиваться с истинного пути и погибать для истины даже даровитые люди. Родом из Бретани (род. в 1823 г.) Ренан, как известно, получил свое первоначальное воспитание в самом глубоком церковно религиозном духе, отличающем вообще его соотечественников, которые, живя в стороне от всех треволнений современной мысли и жизни, с поразительною простотою и сердечностью хранят веру и предания своих отцов. В виду этого для родителей его не могло и представиться высшей цели честолюбия, чем то, чтобы сын их поступил в духовное звание и сделался священником, хотя этот шаг в римско-католической церкви имеет ту трагическую для родового честолюбия сторону, что с ним связан вопрос о прекращении рода. Маленький бретонец действительно поступил в местную провинциальную духовную семинарию, в своем родном городе Третье, где сразу обнаружил свое сильное дарование, которое вместе с глубоким религиозно -нравственным настроением давало повод духовно-учебному начальству надеяться, что из него со временем выйдет недюжинный поборник и представитель римско-католической церкви. С этою целью он для дальнейшего богословского и научного образования был отправлен духовным начальством в Париж, где и проходил курс сначала в общеобразовательной коллегии св. Николая, а затем в специально-богословской высшей школе св Сульпиция. Ренану в это время было около шестнадцати лет и этот переход из глухого провинциального городка в шумную и блестящую столицу произвел громадное впечатление на молодого бретонского юношу. В своих «Воспоминаниях» он сам говорит, что этот переход имел такое сильное значение для него, какое мог бы иметь внезапный скачек с Сандвичевых островов во Францию. А для цельности его церковно-религиозного миросозерцания он имел совершенно такое же значение, какое для Лютера первое посещение Рима. Тут пред ним открылся совершенно новый, дотоле неизвестный ему мир. Коллегия св. Николая, это детище иезуитизма, созданное для того, чтобы, служа заведением для совместного образования даровитейших представителей церкви вместе с детьми влиятельной, высшей родовой аристократии, оно могло поддерживать и укреплять связь между церковью и высшим светом, отличалось обычным недостатком иезуитских институтов. Воспитывая молодых людей в крайне одностороннем, схоластическом духе, способном набросить тень на самое христианство, во имя которого однако же и велось это воспитание, она вместе с тем не могла совершенно закрыть своих питомцев от влияний окружающего мира с его опасными искушениями и веяниями. И эти веяния, исходившие от представителей модной, конечно, либеральной и антицерковной литературы, бурным потоком врывались в коллегию и прелестью своей новизны увлекали томившуюся на схоластике молодежь, пробуждая в ней сначала неверие, а затем и прямо вражду ко всему церковному и религиозному, естественно отождествявшейся в ее умах с ненавистной ей схоластикой33. Этому увлечению поддался и молодой Ренан, особенно когда он заметил, что самая религиозность его новых учителей – парижских патеров совсем не походила на столь симпатичную ему бретонскую искренность и простоту, и отличалась явною деланностью, ходульным благочестием, чисто иезуитским бездушием, так что и самое богословие, потеряв свою серьезность и глубину, превратилось в какую-то пеструю смесь положений, рассчитанных на разум и вкус кисейных барышень. При виде всего этого в душе молодого бретонца впервые произошла та трещина, которая имела для него столь роковые последствия.
По окончании трехгодичного курса в этой коллегии, Ренан перешел в знаменитую школу св. Сульпиция, представлявшую собою высшую академию богословских наук во Франции. Там он нашел более строгую богословскую и церковно-религиозную атмосферу и должен был серьезно заняться догматикой и патрологией. Но эти науки уже потеряли для него свою прелесть, и так как они преподавались в несимпатичном ему сухом виде, с устранением всякой живой мысли, как опасной для богословия, то он занялся почти исключительно филологией и философией. В последней его идеалом сделался английский философ Томас Рид, который как пресвитерианец окончательно подорвал в нем веру в состоятельность римского католицизма и у Ренана явилось тайное желание сделаться протестантом, чтобы иметь полную свободу для богословского мышления. Но сделать этот шаг значило порвать со всем прошлым, со всеми дорогими воспоминаниями детства, и Ренан в это время пережил тяжелую внутреннюю борьбу. Он еще не оставлял мысли сделаться священником, надеясь, что тяжелый, ответственный труд пастыря подавит в нем сомнения и восстановит цельность разбитого миросозерцания, и в тоже время страшился этого шага. Между тем ему предложено было место лектора восточных языков в академии св. Сульпиция, и это обстоятельство решило его судьбу. Для расширения и углубления своих филологических знаний он обратился к немецкой литературе, и там-то впервые встретился со «своим дорогим учителем», Давидом Штраусом, который произвел на его расшатанную душу неотразимое впечатление.
Ренан сделался его горячим последователем и восторженным поклонником, и вся его дальнейшая литературная деятельность развивалась уже под его именно демоническим влиянием. Но между учителем и учеником была все-таки громадная разница. Давид Штраус пришел к своей печальной теории с чисто-немецким хладнокровием, и последовательно развивая крайние гегелевские положения, именно мысль о тождестве идеи и действительности, субъекта и объекта, при помощи тяжеловесной аргументации прилагал их к евангельской истории, которую и превратил в ряд мифических вымыслов, созданных-де национально еврейским воображением на основе ветхозаветных фактов и чаяний. Поэтому для его холодного, бездушно-логического мышления было решительно безразлично, что божественная личность Христа, верою в Которого живет и движется весь новейший цивилизованный мир, превратилась в мифический призрак, отвлеченную идею. Совсем иначе относился к этому Ренан. В нем происходила страшная внутренняя борьба, и его ум, уже отравленный ядом сомнения и рационализма, не мог побороть его сердца, которое продолжало жить прежним религиозным миросозерцанием и чувствовало инстинктивный страх, что с разрушением этого миросозерцания рушится все счастье бытия, потеряется самый смысл жизни. И этот внутренний разлад составляет самую яркую особенность всей его личности и наложил неизгладимую печать на всю его жизнь и деятельность. Он явно чувствуется даже в тех его произведениях, в которых сильнее всего выразилась его рационалистическое неверие, как, напр., в его пресловутой «Жизни Иисуса» (вышла в 1863 г.). В силу этого именно внутреннего разлада он не имел достаточно духа последовать за своим учителем настолько, чтобы вслед за ним отвергнуть евангельскую историю, как миф. Нет, не имея никаких достаточных оснований, он изменил своему учителю и его мифическую теорию превратил в полумифическую, в силу которой стал признавать, что Христос был действительная историческая личность, лишь разукрашенная последующими сказаниями, и затем, как бы радуясь спасению этой личности от потопления ее в страшной нирване немецкого мифизма, он по влечению и велению своего сердца обращается к ней во многих местах с таким восторженным благоговением и поклонением, с каким только римско-католический патер может обращаться к какой-нибудь прославленной Мадонне или к «сладчайшему сердцу Иисусову». Очевидно, и здесь в этом наиболее смелом и крайнем произведении своего неверия и рационализма Ренан оказался не более как (по его собственному выражению) «неудавшимся священником», латинским патером, которому по горькой иронии судьбы пришлось служить не Христу, а Велиару.
Совершенно таким же характером отличаются и все его дальнейшие произведения, имеющие своим предметом «происхождение христианства". Быстро следовавшие одни за другими его сочинения: «Апостолы»(1866 г.), «Св. Павел» (1869 г.), «Антихрист» (1871 г.), «Евангелие» (1877 г.), «Христианская церковь» (1878 г.), «Марк Аврелий и конец античного мира" (1882 г.), – все эти сочинения, включая и последующие философские и автобиографические произведения, представляют ту же картину внутреннего разлада в их авторе, и притом разлада, который даже не ослабляется с течением времени, как естественно бы ожидать в виду настойчивой привязанности автора к этой области исследования, а заметно усиливается. Тут опять сказалась громадная разница между учеником и учителем. Штраус, как известно, став на прямую рационалистическую дорогу, с чисто немецкою последовательностью пошел по ней до конца и бросился наконец в объятия самого грубого, не философского материализма, который он проповедовал в своем последнем сочинении: «Старая и новая вера». Со своей стороны Ренан, дав самое смелое выражение своему неверию в «Жизни Иисуса», как будто сам испугался своей смелости, и потому все его последующие сочинения представляют собою в сущности постепенное отступление от прежней позиции, хотя отступление искусно замаскированное. Этим объясняется то, почему его последующие сочинения все более разочаровывали в нем самых горячих его поклонников, и от него, в конце концов перестали уже и ждать чего-нибудь такого, что могло бы польстить все более развивавшемуся духу неверия и рационализма в обществе. Сравнительно более живого интереса возбудила его «История Израиля», особенно своим многообещающим «введением», где автор предполагал сделать в нем завершение всех своих прежних трудов, а, следовательно и дать в нем окончательное выражение своим религиозно-философским воззрениям, но достаточно было появиться первым двум томам этого сочинения, чтобы последовало всеобщее разочарование, так как оказалось, что и этот труд есть такое же сцепление внутренних противоречий, каким отличаются и все его прежние сочинения. Во «введении» к этому сочинению он, между прочим, с богохульною дерзостью прилагая к себе слова св. Симеона Богоприимца, говорит, что, закончив этот труд, он в праве будет воскликнуть: «ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром». Увы, по самому характеру своего труда он менее всего мог рассчитывать на достижение этого мира, и действительно не достиг его, как не мог достигнуть его человек, в душе которого, не смотря на внешнее спокойствие, происходила ужасная борьба, и ангел сердца вел кровавую, но безнадежную борьбу с демоном разума.
Этот его внутренний разлад нашел еще более яркое, можно сказать трагически-грустное выражение в его последних философских сочинениях которым он по преимуществу посвящал последние годы своей жизни.
В своем сочинении о «будущности науки" он пришел к печальному убеждению, что наука не в состоянии дать решительного ответа ни на один из тех вечных вопросов, которыми волнуется душа человеческая, что разум, этот идол, которому служит наше время, есть в действительности сила не созидающая, а разрушающая, и так называемая религия разума есть лишь одно жалкое пустозвонство. Сказать это для человека, который всю свою жизнь посвятил на поклонение этому идолу, на проповедь религии разума, значило одним ударом разбить все свое многолетнее построение, значило затоптать то, чему он поклонялся. И Ренан, действительно, в конце концов, разбил свой кумир и в том же сочинении открыто проповедовал, насколько вера и церковь важнее и выше разума и науки. К ужасу своих поклонников он к концу жизни стал набожно исполнять обряды римско-католической церкви, и с трогательным умилением относился к простосердечной вере своих земляков. Бывая по временам на своей родине в Бретани, он едва не плакал при виде той цельности религиозно-нравственного бытия, какую находил среди поселян, и неоднократно на прощанье убеждал их с искренним пафосом – хранить в неприкосновенности эту святую, простосердечную веру. Сам, потеряв это сокровище, он тем выше ценил его у других. «Я люблю эту простую веру», – восклицает он в одном месте. Поселянин без религии представляет собою безобразного зверя, ибо у него нет тогда признака человечности. Поэтому у меня в обычае: в деревне я хожу к обедне, в городе я смеюсь над теми, кто ходит в церковь. Иногда я готов заплакать, когда подумаю, что своими воззрениями я отделяю себя от великой религиозной семьи, к которой принадлежат все те, кого я люблю, и когда представляю себе, что лучшие души в мире считают меня безбожником, злым, проклятым, да и должны считать меня таковым, ибо к тому побуждает их вера. Но самое ужасное, когда женщина и дитя начнут просить: «Во имя неба, веруй же как мы веруем, иначе ты будешь проклят и чтобы не уверовать с ними, – заключает он, – надо быть или очень ученым, или очень злым». В действительности Ренан не был ни очень ученым, ни очень злым, но был несчастною жертвою внутреннего разлада, с которым и сошел в могилу.
Такую же жалкую картину внутреннего самопротиворечия представлял собою пресловутый кумир новейшего неверия и рационализма. Но, не смотря на это внутреннее бессилие, Ренан тем не менее оказал громадное влияние на наше время, и в круге миросозерцания так называемой « интеллигенции» он занимает едва ли не самое видное место. В виду всего изложенного можно бы только удивиться этому; но это, странное на первый взгляд, явление вполне объяснится, если мы обратим внимание на внешнюю сторону дела. Ренан, будучи бессилен внутренне, производил необычайное впечатление внешнею формою своих произведений. Это был замечательный стилист, который умел сочетать легкость мысли с очаровательною эффектностью изложения, так что в этом отношении даже враги и противники его не могли отказать ему в сильном даровании, хотя и сожалели, что оно потрачено на столь разрушительное дело. Все его произведения в этом отношении блистали фейерверками роскошного стиля, обольстительно действующими на полуобразованную массу, и так как с этой пышной стилистикой сочеталась весьма заманчивая, романтическая мысль, задавшаяся целью устранить из христианства все божественное и сверхъестественное, оставив однако за ним высший идеал человечности, подбитый приторным сентиментализмом дилетантского двоедушия, то для нашего двоедушного века уже поколебавшегося в своей вере в сверхъестественное, но не нашедшего еще ничего в замену этой веры, и не могло быть ничего более обольстительного, чем именно сочинения Ренана. Он более, чем кто либо, угадал истинное настроение нашего века, и дал ему то, чего он жаждал, именно полуверы, низведения божественного на почву земного и человеческого. Но успехом своих произведений он обязан почти исключительно тому, что в них он обратился к той именно публике, которая более всего страдает злокачественным недугом полуверия, но которая в действительности и располагает судьбами нашего времени. И прежде были отрицатели божественного происхождения христианства, но их идеи не выходили из ограниченного круга последователей того или другого направления, и этот сор праздной мысли, так сказать, не выметался из избы на улицу. Даже сочинения Штрауса не смотря на переработку их в так называемых народных изданиях, не имели широкого распространения, и немецкий невер никогда не выходил из роли резонерствующего аристократа, который свысока смотрит на окружающую его толпу. Совершенно иначе взглянул на дело французский невер. Он понял, что в наш век с его мелким образованием, сильно расплывающимся вширь, но лишенным глубины и основательности, с его жадной погоней за верхушками и так называемыми «последними словами науки», с его дряблым реализмом, колеблющимся между неверием и суеверием, главная сила находится в руках той полуобразованной массы, той поверхностно просвещенной разношерстной черни, которая гордо именует себя «интеллигенцией» т. е носительницей разума, хотя главным источником разума для нее служит летучая, газетная печать в ее наскоро составленными рассуждениями вкривь и вкось. Поэтому он и в своих сочинениях обратился именно к этой полуобразованной толпе, которая переполняет теперь все города цивилизованного мира, и не ошибся в своем рассчете. Вся так называемая интеллигенция с восторгом встретила его сочинения и приветствовала в нем своего пророка, который сумел заговорить с нею ее собственным фельетонным языком и польстил ее верхоглядству наглядным доказательством того, что для отрицания самых возвышенных и священных истин вовсе не требуется какого-нибудь глубокого специального образования, а достаточно прочесть несколько занимательных, с романическою легкостью написанных книжек. Одним словом – неверие и антихристианство, ютившиеся дотоле в тесных кружках, Ренан вынес на улицу и стал проповедовать его уличной, хотя и интеллигентной толпе, и вследствие этого ядом отрицания и безверия отравил огромные массы такого люда, который раньше и не подозревал, даже страшился самой возможности подобного отрицания священнейших истин, лежащих в самой основе их миросозерцания.
И этот яд отрицания скоро дал о себе знать в печальных и болезненных явлениях. Полуобразованная толпа, переполняющая собою все области общественной жизни, найдя в сочинениях Ренана как бы новое откровение, в силу которого на земле уже нет ничего божественного и чудесного, дала полную волю своему эпикуреизму и стала «пить и есть»до пресыщения своего чрева: городской пролетариат, услышав понятную для себя проповедь, что христианство с его загробными обетованиями есть миф, и что истинное царство должно быть на земле, поднял вопль о безотрадности своего земного положения и потребовал социальных реформ, а когда эти реформы оказались невыполнимыми, то произнес проклятие на весь теперешний социальный порядок и начал отчаянную борьбу против него – во имя социализма и анархии, и таким образом начались те ужасные социальные потрясения, которыми ознаменовалась история последних десятилетий. А когда, наконец, эта полуобразованная, развращенная легким отрицанием, интеллигентная толпа захватила во Франции после низвержения монархии правительственную власть в свои руки, то знамя неверия и отрицания она подняла и в палате народных представителей и в городских муниципалитетах, и этим объясняется тот общеизвестный факт, что теперешнее республиканское правительство в течение последних десятилетий вело позорную борьбу против всего церковного и христианского, доходившую до исключения самого имени Бога из учебных книг и введения не только гражданского брака, но и «гражданского крещения». И на все это дикое отрицание была готовая санкция: ведь так именно учил пророк новейшего времени – Ренан! Правда, сам автор этого отрицательного, антихристианского движения нс одобрял крайностей своих поклонников и даже старался устраниться от всякого общения с ними, на что и негодовали последние. Но отрицать свою связь с этими печальными явлениями для Ренана значило бы то же, что для поджигателя горючего материала отрицать свою прикосновенность к произведенному разрушительным пожаром бедствию. И он, конечно, вполне сознавал это и старался скрыть свое смущение в том легком, эпикурейски бездушном и безучастном отношении ко всем крупным явлениям общественной жизни, которое было отличительною особенностью его настроения в последние годы его жизни. Всецело погруженный в свои академические занятия среди «сорока безсмертных», Ренан в конце концов превратился в того бездушного эгоиста, который, разочаровавшись во всем и во всех, махнул рукой на весь мир с его треволнениями и злобами и единственно заботился о том, чтобы ничто не нарушало его эпикурейского спокойствия и самодовольства.
Сочинения покойного невера не ограничились в своем распространении одной Францией: та самая интеллигенция, которая открыла в Ренане своего пророка, переводила их на разные языки и распространяла по всему миру. Даже брамины перевели их на индийский язык, чтобы показать своим правоверным индусам, как сами христиане позорят своего Бога – Христа...