По мере того как трактаты выходили, люди, слыша учение, проповедуемое им «странными языки, странными повелении», были поражены новизной их содержания. Евангеликалы видели в них поражение своих взглядов на оправдание и добрые дела, либералы не выносили их строгого догматизма. «Для меня ясно, – писал д-р Арнольд, – что Ньюман и его партия – идолопоклонники; Христову церковь, Христовы таинства, иерархию они ставят на место самого Христа. Я просмотрел трактаты, которые служат для меня доказательством их идолослужения»213.
С другой стороны молодежь все более и более увлекалась новыми идеями и невольно подчинялась влиянию их проповедников. Ньюман не любил останавливаться на распутиях. Не довольствуясь личными беседами со стекавшимися отовсюду учениками, он предпринял целый курс лекций: «о романизме и народ, протестантизме», о «пророческом характере церкви», об «оправдании и антихристе», о «рационализме и каноне Св. Писания».
Все движение пошло по двум направлениям; с одной стороны оно было чисто богословским, научным и умозрительным, а с другой – деятельным и практическим. Здесь решались вызванные временем вопросы о том, что такое церковь, есть ли у нее действительное бытие, какие ее основы, познаваема ли она, и чем отличается от обществ, имеющих видимость церкви, каково ее существенное устройство, чему она учит, и если она несовершенна, то какой должна быть ее реформа?
Решая эти чисто богословские вопросы, деятели движения старались дать народу образцы практической религиозной и христианской жизни, заимствуя примеры из времен церкви первобытной. Ньюман проповедовал о необходимости святости для будущего блаженства. В силу этого движение носило характер нравственный – моральный. Вместо изучения большей частью одних новоз. посланий с целью самооправдания у методистов, евангеликалов и др., выдвинуто было на первый план Евангелие, изучение жизни Христа и Его божественного характера. Христос становился живым примером для подражания в жизни, и примыкавшие к движению почувствовали необходимость более строгой личной дисциплины, сомоиспытания и большой простоты и искренности в чувствах жизни214.
Решая вопрос: что такое истинная церковь и доказывая, что англиканская церковь есть часть католической церкви, вожди трактарианства неизбежно сталкивались с церковью римской, объявлявшей себя единой, истинной и кафолической Вековая полемика не могла быть игнорирована, раз вопрос ставился принципиально и по существу. Папа – антихрист, было общим убеждением среди англикан. Начиная полемику, сам Ньюман отправлялся от этого же самого воззрения, и раз римская церковь оглавлялась антихристом, то казалось, вопрос о ее учении и церковной дисциплине предрешался сам собой и, не заслуживал исследования. Но самые обстоятельства времени вынуждали не останавливаться только на популярном воззрении. Недостатки в самой англиканской церкви были ясны для всех и тем во менее се хотели защитить как католическую. Сама собой напрашивалась мысль: правильно ли будет заключать от несомненных недостатков церкви римской о еретическом ее характере в целом? Изучая этот вопрос, Ньюман естественно пришел к выводу, что обычные обвинения основываются ла невежестве, и что спор между англиканством и романизмом должен решаться на более серьезных и научных началах. Когда Ньюман встал на эту дорогу, он пришел к совершенно неожиданному заключению.
Первые семь лет движения, не смотря на оппозиции со вне, недоразумения и ошибки внутри, были годами процветания. Но вслед за 1840 годом наступает другой период – волнений и беспокойств. Различие между членами партии стало сказываться яснее: с одной стороны здесь были люди осторожные, вдумчивые, медленно двигающиеся вперед, не отрывавшиеся от привычного и родного, а с другой более бесстрашные, узкие во взглядах и нетерпеливые. Новое поколение, не обладая опытом прежнего, отправлялось от того пункта, до которого достигло старое, и стремилось идти далее с торопливостью пренебрегавшей всем, что казалось им, подобно нашим либералам 60 годов, одряхлевшим и не прогрессировавшим на новом пути. Когда полемика с Римом выдвинулась вперед, среди членов партии обнаружилась разность в углах зрения. Одни продолжали идти старой дорогой, защищать старые англиканские церковные принципы и стараться прилагать их к жизни с целью улучшения церкви, другие подняли беспокойный, и на первый взгляд даже странный вопрос: есть ли и была ли англиканская церковь истинной церковью, и живой ветвью единой, непрерывной католической церкви Христовой?
Вопрос этот занял ум самого вождя движения. Ньюман начал переживать ту внутреннюю, душевную трагедию, которую в состоянии пережить только натура цельная, ум глубокий, трезвый, объятый религиозными сомнениями, никогда не успокаивающийся от раз появившегося вопроса: где истина? пока не найдена, если не она сама, то хотя ее видимость, ее призрак215. Этим призраком оказался для него Рим, как увидим ниже.
До 1839-го года Ньюман был твердо убежден в англиканстве. Только в этом году, во время занятий монофизитством «сомнение в состоятельности англиканства, говорит он, в первый раз закралось во мне. Я увидел тень руки на стене... Тот, кто однажды видел привидение, не может уже жить так, как будто он никогда не видел его. Небеса открылись и закрылись снова. На мгновение во мне мелькнула мысль: «в конце концов, римская церковь окажется правой» – и потом исчезла. Дух появился снова, когда Ньюман исследовал вопрос об арианстве216. Но он еще полемизировал, защищая католичность англиканской церкви. Однако сомнения в последнем уж не покидали его теперь. Он начал переживать внутреннюю борьбу. Сознание, что он должен объявить всем своим приверженцам об их взаимной ошибке, было одним из самых мучительных. Он боялся первоначально не победы Рима, но нарушения покоя в Англии, появления раскола в своей церкви. Он не обратился еще к Риму, но чувствовал невозможность оставаться в англиканстве. Он начал готовиться покинуть Оксфорд, и решил переселиться в Литтльмор, неподалеку от университета, чтобы предаться уединению. Он не был еще уверен в правоте романизма, не мог отождествить римскую церковь с церковью апостольской и первобытной, и в тоже время не мог отказаться от уважения к своей церкви, стремившейся очистить себя от наростов и стать церковью первобытной. Все-таки ему стало ясно, что римская церковь удержала и сохранила от первобытной церкви многое такое, что потеряла англиканская. Он не отождествлял Рим своего времени с Римом апостольских мучеников, но когда он хотел видеть кафолическую церковь осязательно, в конкретной, а не отвлеченной форме, ему казалось, что таковой была церковь римская. Она связана была одинаково, как со временами апостолов, так и эпохой соборов, средних веков, и оставалась жизненной и доселе. Ему думалось, что пророчество о неодолеемости церкви, приложимо к ней, и при этой идее, ее недостатки, присущие и другим церквам, скрывались как бы в тени. Но с другой стороны, он не мог отдалиться сразу от церкви, которая была его «матерью», хотя бы она и обладала пороками и недостатками. Пока есть надежда на ее исправление, думал он, он должен остаться в ее лоне.
Чем глубже он всматривался в дело, тем неоспоримее чудились ему притязания на кафотичность Рима. В то же самое время от его глаз не скрывалось то противоречие, которое высказывали англиканские мыслители при объяснении учения своей церкви. Он видел, что епископы вооружены против него, общественное мнение и зилотствующие осуждают выдвигаемые им принципы. У него невольно являлся вопрос: кто же лучше понимает англиканскую церковь – он ли со своими думами и своим собственным умом, или же остальные ее члены и органы.
В 1843 году Ньюман дает понять, что он не может долее оставаться в англиканстве. Но он все еще медлил своим отречением от нее, и окружавший его мир не знал о нем ничего более, кроме того, что он занят разрешением запутанных и сложных вопросов. Не желая быть прозелитом, Ньюман хотел остаться одиноким, и не спешил поведать назревавшее в нем решение. Он знал, что за его спиной стоят люди нетерпеливые в своих желаниях, также смущенные сомнениями, но уже готовые перейти на другой берег без замедления. Между ними были люди богатого воображения и красноречия, как Фабер, сильного интеллекта и чуткого к богословским проблемам, как Далгэйрн, метафизического направления, но недостаточно богатого знаниями, как Уорд. Ньюман удерживал их в англиканстве, пока оставался сам. Они задавали ему трудные вопросы, указывали на события и факты, противоречившие его представлениям о католицизме, и готовы были перепрыгнуть ту преграду, которая отделяла их от Рима. Тон их речи делался жестче и грубее по отношению к англиканизму и желчь начала выливаться со всей своей силой. «Как я ненавижу этих англикан!», воскликнул один из этого круга людей, все ярче и ярче отделявшихся от общей партии. Но это не был язык самого Ньюмана217.
С самого почти начала движения официальные лица, стоявшие во главе университета, или как их называют – «главы домов», относились враждебно к новому течению богословской мысли Оксфорда. Они не хотели понять высоких целей трактариан, не старались вникнуть в руководившие ими чувства и побуждения, не видели в движении возрождения убеждений старых англокатоликов, а чутьем догадывались лишь об опасности для рутинного протестантизма, и в то же время не желали снизойти до того, чтобы своим руководством оградить горячих людей от впадения в крайность романизма.
Церковные власти – епископы – были безучастными. Они мудро избрали себе выжидательную политику и чувствовали себя в неловком положении. С одной стороны они знали, что никто так не поддерживает их авторитета, никто так не распинается за предоставление им свободы действий, никто так не возвышает их положения в обществе – как трактариане, но с другой стороны искушенные опытом они видели, что вставая на сторону новых вождей, они возбуждали к себе ненависть в старых людях, отталкивали от себя евангѳликалов. Только некоторые из епископов ополчились на трактариан, и, дав волю своим страстям, в разгаре и запальчивости доходили до крайностей, называя, как еп. честерский Самнэр, все движение «работой сатаны».
Весной 1839 года положение Ньюмана в англиканской церкви было на высоте. Ему оказывалось полное доверие и уважение. Но, с этого же момента начинается его окончательный поворот в сторону Рима. В этом году он напечатал в «Брит, критике» свою статью о «состоянии религиозных партий», и эта статья, как он понял впоследствии была «последними словами, которые он говорил как англиканин к англиканам», она была «прощальным адресом» к его друзьям (Apolog. 181, 82). «С конца 1841 года, – пишет он, – я был уже на смертном одре относительно моего общения с англик. Церковью». Но прежде чем окончательно умирать для своей церкви, Ньюман сделал последнее напряжение, собрал все свои силы и решился показать, что «XXXIX членов религии», Книга общ. молитв, книга гомилий – эти символические книги его церкви не только не противоречат, но и могут быть согласованы с определениями Тридентского собора и учением Рима, и лишь отвергают те заблуждения, на которых не настаивает и «романизм» (рим. католицизм).
В субботу утром 27 февраля 1841 года Кампбэль Тэйт, будущий архиепископ кентербюрийский, спокойно сидел в своей комнате в Баллиольском колледже. «Вот, – воскликнул Уорд, вбегая возбужденный в комнату, – здесь есть нечто достойное чтения!», – и с этими словами бросил на стол только что отпечатанную брошюру218. Это был знаменитый 90-й трактат Ньюмана, в котором он доказывал, что 32 член англиканского исповедания осуждает римское учение об очистилище, но не осуждает учения о чистилище вообще, как месте постепенного очищения после смерти, что англик. церковь осуждает «жертвы римских месс», но не отрицает учения о жертве в евхаристии и так далее.
Этот трактат вызвал в университете целую бурю. Он опубликован был 27 февраля, а 8 марта четыре старших тутора адресовались к его издателю с заявлением, что 90-й трактат не согласен с уставами университета. 15-го же марта трактат осужден был и главами университета. Дальнейшая история движения, без сомнения, должна была сделаться непрерывной борьбой двух лагерей. Стремление к Риму одной части трактарианской партии сделалось несомненным. Но оксфордские и церковные власти взглянули на дело односторонне: они пренебрегли моральной силой движения, старавшегося поднять жизнь Оксфорда и защитить церковь от угнетения крайней протестантской партией, и показали неизвинительное невежество в знании авторитетных ортодоксальных богословов, на которых основывались трактариане.
Первое возбуждение, вызванное 90 трактатом скоро улеглось и вещи пошли своим порядком. Летом 1841 года Ньюман жил спокойно в Литтльморе, занимаясь переводом творений Афанасия Александрийского. 29 октября Кебл прочел свою последнюю лекцию в Оксфорде. На его место выдвинута была кандидатура Исаака Вилльямса, которого поддерживал и Пьюзей, но подозрение, накинутое теперь на трактариан, было препятствием, и кандидатура Вилльямса была отвергнута.
Другое событие того же года, неприятно поразившее трактариан, было основание англиканской епископской кафедры в Иерусалиме в союзе с прусской протестантской церковью. Ньюману казалось невозможным, чтобы англик. церковь вошла в союз с протестантством и кальвинизмом Пруссии, и заявил свой открытый протест219. Последний не был принят во внимание, не смотря на поддержку единомышленников Ньюмана, и Ньюман потерял еще более веру в англик. церковь. 24 мая 1843 года Пьюзей проповедовал об евхаристии. Неделю спустя проф. Фауссэт обвинял эту проповедь как еретическую перед вице-канцлером университета Последний, согласно с уставом, собрал тесть профессоров богословия и 2 июня Пьюзей осужден был за проповедование учения противного англиканской церкви и ему запрещено было про поведывать в течение двух лет.
Дело произведено было секретно и Пьюзею отказано было в защите. Осуждение подобного лица произвело переполох не только в Оксфорде, но и за его стенами. Здесь, несомненно, высказалась уже ненависть к трактарианам, которая перешла даже границы всякой справедливости. Для всех избиравшихся в члены того или другого колледжа в Оксфорде начали предлагать самое строгое испытание в тех пунктах 90 трактата, которые казались папским учением, относительно непогрешимости вселенских соборов, чистилища, иконопочитания и обращения в молитвах к святым.
Подобное отношение оксфордских властей к движению не остановило смелости трактариан. Напротив, более крайние из них, еще с большей смелостью продолжали идти вперед по принятому направлению. Если Ньюман в своем 90 трактате старался показать, что между Англией и Римом весьма много общего, то Уорд (Word) пошел далее и утверждал, что здесь нет различия в догматическом учении. Уорд отличался необыкновенными диалектическими способностями. Влияние Ньюмана было неотразимым для него и он сделался его ревностным учеником. Уорд примкнул к движению гораздо позднее своего вождя, и не чувствовал особенно глубокой привязанности к англик. церкви. От Ньюмана он заимствовал основную идею о кафолическом богословии, как глубокой и истинной религиозной философии, удовлетворяющей и ум и сердце. Отсюда же он заимствовал и идею кафолической церкви, с которой англиканская церковь, как изолированная от остального христианства, отличавшаяся в учении от других церквей, допускавшая свободу мнений, носивших подчас характер еретический, не была согласна. Вступая в полемику, при появлении 90 трактата, он утверждал, что англиканские члены были написаны таким образом, что не затрагивали бесспорно кафолического учения, что их составители не хотели нарушать связи с древне-кафолическими отцами церкви, но что по своему характеру они были компромиссом между крайними партиями, и сами в себе, взятые отдельно, были не кафолическими. Он отказывался признать каѳолическим учение членов об оправдании, как основанное чисто на лютеранской теории. По его представлениям религиозное знание основывалось на нравственности, на гармонии веры с сердцем, отсюда лютеранское отделение веры от морали казалось ему хуже атеизма.
Уорд не был одиноким, настаивая на гармонии морали с религиозным знанием. Моральная сторона религии занимала умы трактариан не менее чем другие вопросы. Жизнь первых христиан, аскетизм и подвижничество отцов сделались предметами почитания и подражания. Ничего нет удивительного, что те формы, в которых воплощались подобные же чувства в римском католицизме, обратили особенное на себя внимание трактариан. Из них целибат или безбрачие духовенства, на которое смотрели как на подвиг и самоотвержение духовенства, с целью более преданного служения делу пастырства, особенно возбуждали внимание в Оксфорде. Без сомнения идея о безбрачной жизни сама в себе была одинакова и религиозной и утилитарной и не соединяла с собой непременно представления о самоотвержении, но в Оксфорде она приняла чисто римско-католическую форму, и была одним из тех толчков, которые влекли более крайних к Риму.