Сшитое сердце

Моя мать и ее дети не прервали своего ужина. Люди шли мимо них, все в одном направлении, следом тянулись фразы, которые задерживались на мгновение и сливались в отдаленный ропот. Речь шла о Сальвадоре, речь шла о мешках с мукой, и все задавались вопросом, у кого хватило смелости принести анархистам еду. Каждый упрекал себя за то, что не сделал этого раньше, за то, что им пришлось воровать пропитание, жить разбоем.

Анхела, которая уже некоторое время вслушивалась в тихое, жалобное пение у стен казармы, направилась к площади следом за теми, что шли последними, и за их вопросами.

В казарме Сальвадор пришел в себя. Один из гвардейцев орудовал лезвием, кромсая его лицо, чтобы добыть ответы. Где их отряд? Кто их кормит? Откуда взялись эти мешки?

Но Сальвадор и трое его друзей уже уловили нарастающую силу, что гудела за стенами, услышали, как на фоне этого глухого ропота пробивается одинокий голос, пронзительный детский голос, он проник им под кожу, растревожил чувства, словно ножом резанул по нервам. Голос подхватывал тихие слова и с силой швырял их в стены. Народ гудел, поддерживая детский голос, а капитан задавал вопросы, а гвардеец разделывал лицо каталонца, кромсал щеки, углублял морщины, резал мышцы, расширял рот, оттачивал черты. Но Сальвадор с залитым кровью лицом уже не воспринимал ничего, кроме этой жалящей мелодии. Сальвадор не смог бы заговорить, даже если бы захотел: у него больше не было губ, не было носа, не было век, не было лица, только сплошная рана. И тогда гвардеец отсек ему уши, кровь потоком хлынула в песню и затопила ее.

Доведенные до крайности командиры гарнизона, взвинченные этой песней, предельно раздраженные резкими движениями палача и тем, что он изобразил на лице Сальвадора, совершили тот нелепый поступок, который расшатывает миры, тот жест нетерпения, который ускоряет мятежи. Они показали народу, от которого несло бунтом, каталонца, которого все считали неуловимым и за которым они так долго гонялись по всему краю, они выставили напоказ того, кто вскармливал непокорность голодранцев.

– Поглядите на то, что ждет анархиста! – вопил капитан, стоя перед толпой и держа за волосы заживо ободранного каталонца с закатившимися глазами. – Поглядите на этого человека без лица и на залитую кровью табличку! А поскольку мало кто из вас умеет читать, я скажу вам, что на ней написано. Там написано, что он ворует хлеб. Он, этот человек, отнял у вас муку, отнял, потому что никто ему ее не дал. Пришлось ему ее где-то украсть. Так смотрите же: правосудие свершилось!

Ропот стих, и песня резко оборвалась. Иссяк голосок, воспевавший мятеж и надежду. Площадь смолкла – короткая передышка перед оглушительным ревом, сокрушающим стены.

Безоружные люди набросились на гвардейцев. Толпа подхватила бесчувственного Сальвадора, его передали друзьям, и, пока крестьяне голыми руками бились против ружей, тело каталонца стремительно уносилось прочь на руках одного из его товарищей.

Разодранное лицо

– Эухенио! – заорал Хуан, еще не сплюнув желчь, которой его вырвало, когда ему показали уничтоженное лицо каталонца. – Эухенио!

Потрясенная этим криком, полным ужаса, Бланка разбудила врачевателя, в чье спящее лицо уже больше часа всматривалась, пытаясь разглядеть ребенка, которого прежде любила.

– Встряхнись! Ты нужен твоим друзьям, – справившись с собой, жестко сказала она.

Эухенио отправился туда, где уложили Сальвадора, и поначалу не узнал его.

– Что произошло? – спросил он у Мануэля, который привез мученика на позаимствованной у кого-то лошади.

– Внизу началась заваруха. Революция. Все случилось внезапно. Гражданская гвардия схватила нас – Сальвадора, меня и еще двоих с мешками муки, и они пытали каталонца у нас на глазах, чтобы узнать, где наш лагерь и кто снабжал его едой.

– Тогда надо немедленно уходить! – прервал его Эухенио.

– Нет, они слишком увлеклись… как видишь. Сальвадор ничего не мог сказать. Но крестьяне вдруг поднялись все вместе, а одна девчонка запела, ну сущая канарейка. И от ее пения те, в казарме, обезумели, я думаю, это из-за ее пения они такое сотворили с его лицом. Я сам прослезился, слушая ее, да так, что от слез ничего не видел, вот как это было прекрасно. Столько времени мы копили это в себе, и тут оно выплеснулось изо рта какой-то девчонки. Внутри казармы было слышно, как воет народ. А потом они вытащили нас наружу, и Сальвадора тоже. Повесили ему на грудь табличку. “Хлебный вор” – вот как они его заклеймили. И тогда толпа набросилась на них. Говорю тебе, это случилось внезапно.

– Что ж, наверное, то еще было зрелище! Настоящая бойня. А ты уверен, что те двое, которые были с вами, не заговорят? – требовательно спросил дороживший своей шкурой Эухенио.

– Батраки освободили их, как и меня. Они сейчас с ними.

– Все наши люди сошли вниз, чтобы поддержать крестьян, – прибавил Хуан, воодушевленный рассказом юного Мануэля. – Все это началось внезапно, как гроза. Я побегу к ним. Ты останешься здесь с Мануэлем и Сальвадором, я тебе его доверяю. Можно сказать, ты вовремя появился. Прощай, товарищ.