И снова я послушался его, и снова прозвучала эта невероятная фраза, переносившая нас обоих в какой-то неведомый мир, никак не пересекающийся с миром обыкновенных, нормальных людей.
Я мог бы и сам повторять эту фразу раз за разом, но по какой-то причине считал необходимым исключительно слушаться мистера Чондлера, и он тоже понимал свою роль в происходящем и отдавал мне один приказ за другим, решительно, даже резко, а потом смотрел на меня и вслушивался в издаваемые мною звуки.
– Голос выше! – снова и снова твердил он.
И я запищал. Пронзительный, тонкий звук, похожий на крик цикады – и в то же время, в чем я был абсолютно уверен, криком цикады не являвшийся, – пронизал меня, словно ветер, и я окончательно перестал чувствовать себя человеком. Все мое существо охватило невероятное торжество. Прибыв из неизвестных этому жалкому существу, именующему себя ученым, невероятных краев, я пребываю здесь, и для меня мгновение равно вечности, а вечность – мгновению, мой мир хоть и не властен над этим жалким миром, но бесконечно огромней, он наполнен теми существами, познать которые здешним не дано в силу их ограниченности… Я знаю, о ком идет речь в моем крике! Я знаю, кто спит и пробудится! Я знаю, кто никогда не умрет и вернется… и вечность, что окутывает нас, накроет и этих жалких…
……………………………………………………………………
Искушение книги
Это был один из тех ветреных дней, когда особенно остро ощущаешь свою бесприютность: как будто не существует в мире стен, способных укрыть тебя от дождя и бури, даже и искать их бесполезно. Только и остается, что брести под ледяными струями, которые бьют по лицу и заставляют задыхаться, – без малейшей надежды как-то избавиться от злосчастья. Будь я религиозен, я сказал бы, что такие минуты способствуют развитию в человеке смирения, но увы! Слишком много проповедей, которыми потчевали меня в детстве члены моей излишне благочестивой семьи (старший брат матери сделался пастором, что не могло не наложить отпечаток на всю нашу семейную атмосферу), – и у меня развилось острое, почти болезненное неприятие всякого рода благочестивых рассуждений. Едва лишь я слышу о «смирении» или «покорности», как мои руки сами собой сжимаются в кулаки и в душе рождается желание сквернословить – дрянная привычка, которая рано или поздно заведет меня в бездну неприятностей. Однако все, что я мог сказать по поводу непогоды, застигнувшей меня поблизости от небольшого приморского городка Портс-о-колл, где у меня не имелось ни одного знакомого, – это «черт бы всё побрал!».
В мои планы совершенно не входило времяпрепровождение в Портс-о-колле, но автобус, который следовал в Нью-Хейвен, неожиданно сломался посреди дороги. Ожидание, как нам объявили, должно было занять не менее пары часов. (В речи водителя, правда, это прозвучало как
Взрослому человеку неловко признаваться в подобной слабости, поэтому обычно я ссылаюсь на болезнь глаз. Мол, после захода солнца я полностью слепну, поэтому стараюсь не выходить из дома. Мне, конечно, иногда любезно предлагают фонарь или лампу, но я и в этих ситуациях нахожу отговорки: мол, спектр света после заката таков, что моему зрению никакой фонарь не помогает.
Все это вранье, я прекрасно вижу в темноте. И честно сказать, предпочел бы ничего этого не видеть. Как только гаснет последний луч заката, в сумраке начинают шевелиться тени. Чаще всего они безобидны – по крайней мере, не совершают ничего дурного и не делают попыток приблизиться, – но само лишь осознание того, что они где-то рядом, что они существуют, меня сильно нервирует.
Не помню точно, когда начались видения. В детстве я пытался рассказывать об этом матери, но она лишь улыбалась и боролась с моими «глупыми страхами» по-своему: приподнимала шторы, отодвигала от стены кресло, светила лампой под стол. «Видишь? – говорила она. – Здесь никого нет». По ее словам, спать со светом вредно, так как это не позволяет хорошенько выспаться. Убеждать ее в невозможности «хорошенько выспаться» в присутствии непонятных чудовищ, которые выходят из стен и потолка, едва лишь гаснет лампа, было бессмысленно. Она считала это все порождением моей слишком буйной фантазии, которая, в свою очередь, развилась вследствие недостатка у меня благочестия. Кончилось бы это тем, что у меня отобрали бы все книги, кроме школьных учебников, поэтому с какого-то момента я благоразумно замолчал. Все детство мне приходилось, стиснув зубы, перебарывать мои страхи в полном одиночестве, не имея никакой поддержки со стороны близких. Я даже не мог ни с кем поговорить о них.
Какое-то время я надеялся, что после окончания периода полового созревания все это пройдет. Но надежды были напрасны: напротив, когда я повзрослел, то невнятное, что я всегда усматривал в темноте, обрело более отчетливые очертания. Приходившие ко мне в темноте существа были антропоморфны – по крайней мере, в их клубящихся формах можно было различить «голову», «туловище» и «конечности». «Рук» – тех отростков, которые можно было бы считать верхними конечностями, – иногда насчитывалось больше двух, их бывало и три, и четыре, реже – пять. Порой у них наблюдались «пальцы», но куда чаще они завершались просто «кулаками». Они следовали за мной на значительном расстоянии и никогда, как я уже говорил, не пытались ко мне прикоснуться, однако само их присутствие чрезвычайно меня нервировало.
Из всего вышесказанного легко понять, почему я принял решение задержаться в городке и устроиться там на ночлег.
Если это городок, да еще портовый, рассуждал я, здесь непременно должна найтись какая-нибудь гостиничка. По крайней мере, водитель автобуса не отрицал, что таковая имеется. Правда, он пытался отговорить меня от этой затеи: мол, гостиничка довольно дрянная, автобус скоро починится, так к чему тратить время? Не лучше ли добраться до места назначения уже нынче ночью? Водитель был добрый малый, но я не внял его благоразумному совету и в результате попал под дождь. Полагаю, те немногочисленные пассажиры, что ждали окончания ремонта, сейчас сидели где-нибудь в чайной и смотрели на этот дождь из окна. Вряд ли кто-то из них думал обо мне – единственном, кто просто ушел, даже не потребовав вернуть часть денег за билет.
Итак, я был абсолютно один – если не считать моих незримых спутников, которые скоро станут видны. Следовало поторопиться и отыскать какие-нибудь стены, которые отгородят меня от внешнего мира. Я спускался все ниже по улице – к морю и вдруг заметил окно какой-то лавочки, где горел свет. Я решил зайти туда – справиться о гостинице и, если получится, немного переждать дождь. С поисками места для ночлега определенно следовало торопиться, потому что ночь надвигалась с неизбежностью смерти.
Я толкнул дверь и вошел. Глухо брякнул колокольчик, однако никто не появился на этот звук. Я огляделся по сторонам – я находился в книжной лавке, небольшой и под завязку забитой какими-то пыльными томами. Я окликнул хозяина и долго еще прислушивался, пока до меня наконец не донесся звук шаркающих шагов.
Затем и сам хозяин показался из-за стеллажа. Это был сравнительно молодой человек, но сильно искалеченный: одно плечо у него было заметно выше другого, левую ногу – неестественно тонкую и искривленную – он приволакивал. Голова сидела на плечах косо, на макушке, несмотря на то, что до старости было еще далеко, розовела плешь. Однако лицо у него было тонкое и красивое, и такими же тонкими и изящными были его руки с длинными прозрачными пальцами.
Писклявым голосом он приветствовал меня. Видно было, что мой визит его несколько раздосадовал, и он не счел нужным скрывать это.