С ума сойти, он мне настолько доверяет, что посвятил в своё самое главное открытие! Он сказал «величайшее в истории человечества». Открытие, которое способно превзойти систему Коперника и электричество Фарадея. И из всех живых существ – именно мне, и никому больше, никто в целом мире этого не знает!
Не то чтобы мне прямо всё удалось понять, но выходило, что нужно изменить самую основу ДНК, химически переписать организм, заставить бесконечно производить соматические[11] клетки, которые сами к неограниченному делению неспособны. Процесс требует колоссального труда и техники, и потому на создание существ, подобных мне, могут уйти даже годы!
– Всё дело в том, чтобы заставить геном поставлять дифференцированные из стволовых новые клетки туда, куда им раньше было доходить просто не положено. Видишь, как всё просто? – Карандашом доктор указывает через моё плечо на кончик витой спирали молекулы, а я думаю: ну ничего себе, если это просто, то что же тогда тяжело. – Заставить организм вечно обновляться, сохраняя при этом идеальный геном, и от мутаций его будет защищать то, что течёт в тебе вместо крови. На самом деле, в нашем мире куда больше биологически бессмертных организмов, чем смертных… Тяжело в это поверить, да? И всё же это правда. Практически все популяции простейших и бактерий бессмертны. Нас, многоклеточных, по сравнению с ними единицы. Но, – усмехается он, – тут важно именно слово «популяция». Так мы можем предположить, что и человечество как популяция бессмертно, даже если его индивиды – нет. Такой вот парадокс корабля Тесея. Если постоянно заменять детали, будет ли это всё тот же корабль? – Он поднимает брови, заглядывая в моё лицо. – Не знаю, сможем ли мы доказать, что какая-то конкретная клетка совершенно бессмертна. Но если сможем, то приблизимся к пониманию истинного бессмертия.
У меня перед глазами летают схемы онтогенеза; как из одной клетки рождается целый организм, как потихоньку отмирают его малейшие кусочки и заменяются новыми. Доктор рассказывал, что в среднем взрослый человек за год теряет и возобновляет массу клеток, практически равную его собственной. И только ограниченный потенциал деления – тот самый предел Хейфлика – заставляет организм потихоньку замедлять этот процесс: клетке обычно хватает поделиться пятьдесят – шестьдесят раз, прежде чем она начнёт умирать. И чем чаще делится, тем больше копится в ней мутаций. Первыми сдают те, основные клетки которых неспособны делиться[12]: клетки мозга, сердца, печени, почек. За ними мышцы, кости, кожа, пищеварительные органы. Организм уже работает на пределе, больше неспособен эффективно очищаться от собственных отмирающих и дефектных клеток, и они медленно отравляют его, пока наконец он не погибнет.
Доктор также говорил, что в теории делиться вечно могла бы любая клетка, но для этого потребовались бы иные хромосомы, и возник бы риск неконтролируемого деления, порождающего опухоли. И – это же так логично – почему бы тогда просто не заставить клетки подменять самих себя?
– Так, выходит, всё же это не совсем вечная жизнь? – не понимаю я.
– Биологическое и фактическое бессмертие – разные вещи. Биологическое – это показатель графика вероятности смерти за единицу времени при идеальных условиях. А фактическое – когда при любых условиях он равен нулю.
– А вы что, хотите изобрести такое бессмертие? – поражаюсь я. Это ужасно амбициозно.
– Нет, – вздыхает доктор, выпрямляясь. – Пока что я не вижу ни единого шанса его достичь. Я не знаю, возможно ли это вообще. И нужно ли. Мне кажется, что не к бессмертию мы как вид должны стремиться. А к возможности выбирать, когда хотим умереть. – Он поворачивается ко мне.
– А зачем хотеть умирать? – совершенно не понимаю я. – Разве не все виды стремятся к жизни?
– Пока невозможно проникнуть в тайны мышления, и, быть может, смерть в какой-то момент окажется столь же необходимой опцией, как и сама жизнь. И даже если фактическое бессмертие возможно, мне кажется верным решением оставить путь отхода.
О таких вещах мне ещё даже думать не приходилось.
– На мои исследования ушло много времени. И с каждым днём я не молодею. Хоть я и смог оттянуть момент, но моё тело медленно продолжает стареть, как и мозг. – Он задумчиво проводит рукой по обесцвеченным сединой прядям, мелкие пергаментные морщинки собираются вокруг глаз. – И я не знаю, когда окажусь на пороге и больше не смогу себе помочь. К сожалению, рано или поздно этот день настанет. И поэтому мне так нужен преемник. Тот, кто сможет продолжать мои труды. – Он внимательно и долго смотрит мне в глаза. – И теперь, спустя столько лет, я уверен, что это ты.
Всё наконец встаёт на свои места. Вот к чему всё это обучение. И я буквально в ужасе. Я не смогу потянуть такую ответственность! Я понимаю, что впереди ещё долгая подготовка, сейчас я только делаю первые шаги, но… Заменить доктора! Это намного больше, чем я могу рассчитывать!
Кажется, он видит в моих глазах эту растерянность и кладёт ладонь мне на макушку.
– Ничего не бойся. Пока могу, я буду тебя поддерживать. Ты пройдёшь этот путь не в одиночку.
Я впервые чувствую подобное, и мне это не нравится. Это не совсем страх или волнение, но какая-то их жуткая комбинация, бьющая по голове с силой ста тысяч ампер, которая раскалывает многовековые деревья надвое. Значит, и доктор однажды умрёт? И мне предстоит его заменить? Я не могу представить мир без него. Кто будет меня наставлять? Моих знаний не хватает, даже чтобы без подсказок провести краниотомию на учебной модели, не то что вскрыть череп для вмешательства на настоящем человеческом мозге! Я крепко зажмуриваюсь, надеясь отогнать навязчивые мысли. Теперь меня тревожит слишком много вопросов, о которых я боюсь даже думать, не то что задавать вслух.
Мы с доктором много времени проводим вместе – в библиотеке и в процедурном кабинете. Он, похоже, серьёзно настроен меня подготовить, и чем основательнее его подход, тем больше я боюсь его разочаровать. Конечно, я стараюсь изо всех сил, внимательно вникаю во всё, о чём он рассказывает и чему учит. Но теперь эти знания окрашиваются в звенящий оттенок тревоги.
Я слышу за спиной шаги доктора по шуршащей осенней листве: он гуляет по саду, фотографируя что-то в кустах боярышника.
– Когда начинаются морозы, вода в почве замерзает. И деревья больше не могут поглощать её. Через листья влага в дереве испаряется – это называется транспирацией, и, чтобы сохранить воду внутри и пережить зиму, деревья вынуждены избавляться от листвы, – доходит до меня голос доктора, щёлкает вспышка его фотоаппарата.