Счастливого дня пробуждения
– Что это?.. – тихим шёпотом, который страшнее крика, спрашивает он, и до меня слова доходят как через стетоскоп.
Я так теряюсь, что не могу придумать ничего умнее, чем:
– Мне стало интересно, что у меня вместо крови, – стараюсь я не пересекаться взглядами.
– Ты меня за дурака-то не держи… – Он отшвыривает мою кисть, и не успеваю я ничего понять, как по лицу прилетает звонкая, хлёсткая пощёчина, мучительная, унизительная и до того крепкая, что я заваливаюсь на кровать, будто меня пнули со всей силы.
Я поднимаю влажные глаза на старика, закрывая ладонью саднящую скулу.
– Ты думаешь, это всё шуточки? – Его челюсть трясётся, губы бледные, как кафельная стена. – Думаешь, просто так тебе нельзя туда?.. Что он успел тебе наговорить?..
Я хочу что-то сказать в свою защиту, хочу оправдаться, но вместо слов вырываются только жалкий сиплый вой и заикание, и я всё жмурюсь, боясь, что он снова меня ударит.
– Так он сейчас на свободе?!
Я испуганно мотаю головой, блею бессильное «Н-нет, заперт», чувствуя, как подступают рыдания. Николай меня так давно не бил, что я уже и не помню, как это обидно. Старик нервно жуёт щёки, хмурится, смотрит из стороны в сторону, будто какой-то ответ написан на стенах видимыми только ему чернилами. Наконец он ненадолго уходит и возвращается с судком; вата, бинты, спирт, шприц. Он грубыми, резкими движениями обрабатывает рану, туго перевязывает мою руку, ставит противовоспалительное и антибиотики, и всё молча, без привычного ворчания или укоров, и мне до того страшно и стыдно, что я практически не дышу и совсем не двигаюсь.
– Надо было мне сразу сказать… Вчерашняя ведь рана, да? Ещё бы чуть-чуть, и пиемии[9] бы дождались. Повезло ещё, что ты не человек, – мрачно бормочет Николай, потом опять ненадолго замолкает. – Послушай… Тебе не потому туда нельзя, что это какая-то прихоть… Правда. Не надо тебе лезть во всё это. Не твоего это ума дело. Сейчас тебе надо учиться, думать о науке… И что бы тебе ни наговорил тот эксперимент – это неважно. Это всё неправда. Не просто так он сейчас там сидит… – не глядя на меня, увещевает Николай непривычно взволнованно и даже будто понимающе.
– А вы-вы не скажете док-доктору? – захлёбываюсь я в рыданиях. – Он же если уз-узнает, он-он… Он же совсем меня… Не буд-дет любить…
– Не скажу, – вздыхает он. – Для доктора мы что-нибудь придумаем. Пусть это будет наш секрет. – Николай встаёт и хромает к двери, затем оборачивается. – Ключи я теперь спрячу так, что искать их и не пытайся!
Ох. Значит, о моих ключах он всё ещё не знает.
Глава 7
Всё произошедшее надолго отбило у меня желание бегать на первый этаж. Я всеми силами пытаюсь забыть, честно, пытаюсь! Но мысли сами возвращаются к той ночи, будто их тянет чем-то столь же непреодолимым, как земное притяжение, и чем больше я об этом думаю, тем больше всплывает вопросов, которые я не смею задать.
Я смотрю на доктора на наших занятиях, и вот он – такой же добрый, умный, всезнающий, заботливый. Ну разве мог он так жестоко с кем-то поступить? Я его знаю с самого первого дня. А того мальчишку из западного крыла – даже не пару часов. Жуткий, сумасшедший тип, который рассказывал мерзости и пытался меня убить. Зачем я вообще думаю о его глупостях? Он не заслуживает ни капли доверия. И всё же…
Всё же было что-то в его словах. Он ведь измучен, ему плохо. И всё это творится прямо здесь, в этом доме. Несколькими метрами ниже. И неужели доктор ничего с этим не делает? Да и… сороковой ведь с кем-то пытался меня познакомить.
– …В его тканях нет болевых рецепторов, мозг не чувствует боли. Удали свод и оболочки, воткни в него иглу – и ничего не произойдёт. Ты ничего не почувствуешь. – Доктор указывает на отрисованный им сагиттальный[10] разрез на доске. – И притом мозг – крайне эффективная электрохимическая машина, в которой происходят десятки тысяч параллельных процессов: где ты сидишь, что тебя окружает, какой формы, цвета, текстуры объекты находятся вокруг? Сколько их, чем они пахнут? В какой позе ты сидишь, чего касаешься и что слышишь? Какие звуки складываются в слова и что они значат? Сто триллионов связей, на каждый нейрон до десяти тысяч. Нейроны умеют не только освещать нужное, но и фильтровать лишнее. Чтобы мозг сейчас концентрировался на моих словах, а не на контроле дыхания, форме букв, степени освещённости или цвете столешницы. По сути, всё тело лишь огромная самообслуживающаяся машина рецепторов и обеспечения для сбора информации, которую потом сможет обработать твой мозг. Мозг, – стучит доктор по виску, – это начало и конец всего. Это самая большая наша ценность. И, как всё ценное, оно очень хрупко. Нейроны чувствительны к малейшим нарушениям биохимического гомеостазиса. Они легко умирают и почти не восстанавливаются. Нейроны не делятся, и в среднем каждые десять лет гибнет четыре процента. Мозг – величайшая человеческая загадка… – Доктор… нет, мне уже хочется назвать его
Я немного прихожу в себя, смотрю на его счастливую, но всё же немного печальную улыбку. И вдруг вспоминаю, как он смотрел на меня раньше: как лишённый эмоций объектив камеры. А теперь всё иначе. Мой карман оттягивают жёлуди и пирит.
– Сегодня я передам тебе тайну вечной жизни.