Счастливого дня пробуждения

Вот тут я понимаю: если их будет двое, то с двумя я уже не справлюсь. Срочно надо как-то заставить его вернуться в камеру; врёт он или говорит правду, его нельзя оставлять на свободе. Если всё это ложь, то он просто чокнутый, и тогда я подставлю или себя, или Марию, или нас двоих. Буйный и голодный сумасшедший непременно кого-нибудь искалечит, а может, даже убьёт, и это будет самое очевидное свидетельство, что кто-то из нас из-за жалости или глупости нарушил все запреты.

А если его слова правда, то всё ещё хуже. Я не хочу оказаться на его месте.

– Погоди! – брыкаюсь я.

– Ну что такое? – раздражённо цедит сороковой.

– Я боюсь! – начинаю я выдумывать на ходу. – А если она тоже меня покусает? – Я начинаю потихоньку пятиться и разбалтывать его, чтобы отвлечь внимание.

– Она не сможет! Она обездвижена. – Он раздражённо ковыляет ко мне.

– Обездвижена? Почему? – Я прибиваюсь к стеночке, оценивая траекторию. Мы как раз поравнялись с входом в камеру, как бы мне его так толкнуть одним махом? С ним одним мне должно быть легко справиться.

– Потому что её разобрали! – злобно рычит он.

И в этот момент я резко толкаю его в чёрный проход двери. Слышу, как он грохается на пол, как вскрикивает от удара. Я резко захлопываю дверь и наваливаюсь на неё всем весом, выискивая в неверном свете керосинки нужный ключ.

– Что ты делаешь?! Нет! Умоляю, я больше не хочу сюда возвращаться! – практически срывая голос, орёт сороковой. Я слышу, как он встаёт и начинает отчаянно ломиться в дверь, так что я почти отлетаю от её грозной дрожи. – Не запирай меня! Я больше не буду, клянусь! Клянусь! – Ещё один резкий удар, я слышу какой-то хруст, сороковой кричит. – Пожалуйста, выпусти меня… – плачет он.

– Прости! Прости! – Я нервно звеню ключом в скважине. – Я не могу оставить тебя здесь! Просто не могу! Прости!

Я пячусь от двери, слыша, как он продолжает биться. Я боюсь, что сейчас на этот страшный лязг и рёв прибежит Мария или даже Николай, и мчусь к выходу.

* * *

Утром первой приходит мысль, что всё произошедшее – просто сон. Я разлепляю глаза и смотрю на старика, стучащего тростью по железному изножью моей кровати, как у него теперь повелось. Ну конечно, ничего из того, что, как мне кажется, произошло, не могло быть по-настоящему: одноногий дикий мальчик, запертый на первом этаже. Попытка убить меня, какие-то страшные рассказы. Разумеется, всё это сон. Я сажусь, заспанно потирая глаза, и вдруг, словно сквозь толщу воды, проступает ноющая боль в руке.

Холодные мурашки осознания пробегают из горла вглубь живота. Я нервно сглатываю и стараюсь встать так, чтобы не потревожить прокус и не дать старику его заметить. С деревянной спиной заправляю постель и скорее бегу в ванную. Рана выглядит хуже, чем вчера: края опухли, кожа стала горячее, а жуткие углубления до самой гиподермы покрылись странной корочкой, блестящей, сырой и тёмной.

Всё это правда. Всё это произошло.

Мне доводилось видеть иллюстрации увечий в разы хуже моего, в теории я знаю о них всё. Но это первое увечье на мне. И мне совсем не нравится это чувствовать. Хочется содрать его, стереть, прекратить ощущать. Это больно, это чешется, это невозможно игнорировать или забыть. Я вздрагиваю от стука в дверь.

– Чего так долго? – злится Николай, как только я выхожу в палату.

Я неловко опускаю голову, стараясь вести себя как обычно и не дать рукаву задраться ни на дюйм. Так и проходит весь день – с деревянной спиной, поднимающейся температурой и сухостью во рту. Меня такой паникой накрывает при одной мысли о том, что я могу так и сепсиса дождаться, тогда мне точно крышка! Я почёсываю горячую кожу, из укуса сочится желтоватая лимфа. То ли от развивающегося воспаления, то ли от волнения кажется, что всё тело ломит. Но если я попрошу помощи – одной Вселенной известно, что произойдёт. А вдруг и меня сошлют в подвал?! Николай подозрительно косится, но я держусь как можно непринуждённее. Хотя вряд ли от его пронзающего взгляда укрылось, что что-то не в порядке.

Ночью я долго не могу уснуть: тихонько всхлипываю в подушку, глотая солёные слёзы, понимая, что у меня, в общем-то, остались считаные часы до системного воспаления. Уже завтра, возможно, я начну бредить: я отлично знаю клиническую картину, и хуже гноекровия ничего не придумать. И тогда никто мне не поможет. Я настолько явно представляю это в голове, что, засыпая, уже прощаюсь с жизнью, и мне снятся какие-то ужасные, тяжёлые сны про клетку, про сорокового, снится, будто я горю заживо, а доктор снимает показания температуры с печи, где меня жарят. Ну и поделом мне!

Утром я просыпаюсь оттого, что кто-то щупает мой лоб. Я разлепляю глаза и чуть не подскакиваю: старик, склонившись почти к самому моему носу, настороженно пялится на меня огромными жёлтыми глазами. Меня холодный пот прошибает! Николай молча и грубо, будто тряпку, подкидывает меня, щупает пульс, хватает за больную руку, и тут его лицо меняется – нащупал отёк. Он резко задирает пижамный рукав, его выпученные глаза расширяются.