Я подбираю хрусткий пламенно-рыжий лист с земли, верчу за черенок.
– Получается, в тропиках листья не опадают?
– Опадают. Просто срок их жизни чуть дольше. – Ещё одна вспышка, на долю секунды озаряющая землю вокруг меня. – Всё так же основным фактором является естественное старение.
– А что вы делаете? – Я с любопытством оглядываюсь, пытаясь понять, что он фотографирует.
– Смотри. – Доктор делает шаг и указывает рукой куда-то в густой ворох опавших листьев под кустом. – Не видишь ничего примечательного?
Мне так нравится эта его манера – вначале дать шанс ответить на вопрос своими силами. Я подхожу к кусту и, сев на корточки, внимательно вглядываюсь в груду сухих листьев, пока не замечаю там лёгкого движения: будто листья сами собой колышутся. Да это же бабочка! Такая грязно-рыжая, что её легко не заметить. Я, широко улыбаясь, оглядываюсь на доктора.
– Из семейства нимфалид. Репейница. Давным-давно должна была улететь, но, похоже, из-за резкого похолодания впала в оцепенение. – Он смотрит в небо. И правда, в этом году морозы пришли рано. – Это часто случается с насекомыми. Быть может, даже ищет, где сможет впасть в диапаузу – это что-то вроде спячки.
– Ого! – поражаюсь я. – А я могу её забрать?
– Почему нет, – он пропускает меня вперёд.
Я стараюсь осторожно заставить бабочку переползти на мою руку. С листика, на котором она сидела, бережно передвигаю её на ладонь. Похоже, почувствовав тепло, она чуть оживляется. А мне хочется визжать от счастья: такая крошечная жизнь, едва ощутимые невесомые лапки щекочут кожу, она будто пытается крыльями прижаться ко мне и согреться. Доктор подносит объектив к моей ладони и – щёлк! Всё же как хорошо он умеет искать чудеса в природе, ну кто бы кроме него заметил.
– Николай, подойди, пожалуйста, – зовёт он чешущего граблями на обочине сухие листья старика. – Коля! – повторяет он громче, и только тогда тот отзывается: плоховато стал слышать.
Доктор передаёт старику камеру и встаёт чуть позади меня. Тут я понимаю, что меня сейчас будут фотографировать! Впервые в жизни! Я оглядываюсь на доктора и стараюсь сделать такое же серьёзное лицо, как у него, всё же снимок – чрезвычайно важное дело, застывший момент, на который потом я буду смотреть сквозь годы и возвращаться в этот самый миг, в студёный осенний двор, где мы нашли запозднившуюся нимфалиду в листве. Я чуть раскрываю ладони навстречу объективу, чтобы и бабочка попала на фото. Потому что она теперь тоже с нами. Щелчок, вспышка. В глазах залипает пятно, как от взгляда на солнце.
Вечером я поселяю бабочку в банку и, чтобы было уютнее, обкладываю её листьями салата и капусты: ничего другого Николай мне не дал, только ворчал, что я каких-то вредителей в больницу тащу. Так-то, конечно, он прав: многие бабочки являются вредителями. Но не моя! Она теперь мой питомец. Как у людей есть попугаи или кошки, а у меня бабочка! Да ещё и такая красивая, не всем так везёт!
В чашке Петри, которую мне одолжил доктор, размешиваю для репейницы глюкозный раствор, чтобы ей было что кушать. Горлышко банки я прикрываю носовым платком и оставляю бабочку на тумбочке. Я целыми часами наблюдаю, положив голову на руки, как она ползает там и постепенно оживляется от тепла. Порой вытаскиваю и играю с ней – она охотно ползает по покрывалу, потому что это самое яркое пятно в комнате. Даже если я просто сижу рядом и читаю, стрекот её крылышек по стеклу меня успокаивает и напоминает, что здесь рядом со мной есть кто-то ещё.
На занятиях доктор порой справляется о самочувствии моей бабочки, и я страшно горжусь, что теперь и мне есть о ком заботиться. Иметь питомца – большая ответственность, которая показывает зрелость, а мне очень хочется, чтобы доктор считал меня серьёзным человеком. Кем-то таким, кто по-настоящему достоин стать его преемником. Во всяком случае, мне кажется, что именно так ведут себя взрослые люди.
Ещё я выпускаю нимфалиду полетать по палате. Она неважно справляется с полётами, и мне кажется, что у нас много общего: вначале у меня так же плохо получалось двигаться. И мы оба живём вопреки, а не благодаря: она потерялась и должна была замёрзнуть, а я вообще не задуманное природой существо. Так что из-за её слабости иногда мне приходится её подбирать, и я так и хожу с бабочкой, ползающей по волосам или жилетке, пока не пересажу её назад в банку или на чашку с сахарным раствором. Ещё я её рисую. Мне кажется, что узор на её крылышках – самый красивый на свете. Жаль, что всё время выходит что-то не то.
В один из дней доктор приносит плёнку с фотографиями – терракотовые рулончики, в которых на просвет видны кадры того пасмурного полудня. Как будто маленькая история, уместившаяся в тридцати шести отпечатках в три с половиной сантиметра шириной: вот наш задний дворик, вот Николай кутается в плащ, опираясь на садовый инвентарь, вот фотография моей спины, вот я ковыряюсь палкой в земле, а вот и тот боярышник, много разных фотографий моей бабочки в листве, потом на моих ладонях. И наконец, последний кадр – наш с доктором портрет.
Вдруг в одно утро, когда приходит время кормёжки, я замечаю, что моя бабочка совсем не двигается. Вначале кажется, она просто ещё не проснулась, но, когда я понимаю, что она
– У нимфалид довольно короткий жизненный цикл. Не больше месяца. Не стоит так переживать. Это естественный ход вещей… Передай-ка кюретку, – просит доктор.
Мы сегодня работаем с некрэктомией[13] кости. В настоящем человеческом позвоночнике! Конечно, отдельном от человека, но это ужасно волнительно. Доктор говорит, что это полезно для набивания руки и что это ничего больше, чем практика. Но подспудно меня не оставляет мысль: вдруг это те же материалы, которые он привёз тогда из зимней поездки? Или того хуже… Тех, кто… спит внизу. Что-то во всём этом есть неправильное. Но, конечно, лишних вопросов я не задаю. Не хочу, чтобы доктор что-то заподозрил про мои вылазки на первый этаж и копание в его операционной. И тем более про мои страхи.