В Кэндлфорд!

Одна девушка, по ее словам, заявила отцу: «Я же не просила меня рожать, верно?» И приводила его ответ («Верно; если бы попросила, тебя бы и на свете не было, знай я тебя так, как знаю сейчас») как пример невежества и жестокости, с которыми ей приходится бороться.

– Я рвусь из клетки на волю! Рвусь на волю! – драматически воскликнула Альма, посвятив в эту историю Лору, и та, оглядев прелестную спальню и новый летний наряд в комплекте с белыми лайковыми перчатками и зонтиком, разложенный на кровати специально для того, чтобы гостья им полюбовалась, подумала, что клетка, по крайней мере, недурная. Но вслух этого не произнесла, ибо даже она, воспитанная в куда более суровой обстановке, могла понять, что, должно быть, очень досадно, когда в двадцать лет с тобой обращаются как с ребенком, запрещают делать то или это, потому что «так нельзя», и в приобретении любой мелочи приходится зависеть от родительской щедрости.

Впрочем, непокорная дочь была исключением. Большинство Лориных приятельниц были довольны своей участью. Им нравилось помогать по дому, вынуждать маму придавать ему более современный вид, устраивать чаепития и играть на фортепиано. Некоторые из них принадлежали к тому типу девушек, который тогда называли «солнечными лучиками»: славные, сердечные, простодушные существа, явно созданные для брака; большинство из них действительно вышли замуж и, без сомнения, стали для своих мужей прекрасными спутницами жизни.

Нельзя сказать, что Лора пользовалась у кого-либо из них большой популярностью. В какой-то мере за девочку говорили ее кэндлфордские родственные связи, однако собственное ее происхождение было слишком скромным, а гардероб и образование не вполне соответствовали их стандартам, так что Лору нельзя было с уверенностью причислить к этому кругу. Возможно, больше всего ее ценили за способность чутко выслушивать чужие откровения и умение «пикироваться», то есть поддерживать легкую, ироничную беседу, какие были тогда в моде. Однако Лоре нравилось их общество, оно шло ей на пользу. Она уже не выглядела так, будто на ее плечах, по выражению некоторых ларк-райзских соседей, лежит вся тяжесть мира.

В те дни в страшную моду вошла танцевальная песенка знаменитой Лотти Коллинз «Та-ра-ра-бумбия!», ее слова и мелодия прокатились по сельской местности, как эпидемия. Повсюду в воздухе витал этот мотивчик. Его распевали, идя за плугом, пахари, мурлыкали жнецы на жатве, скандировали деревенские маляры, красившие стены домов, насвистывали рассыльные, горланили школяры. Даже домохозяйки подхватили эту заразу и, развешивая в своих садах белье на веревках, устало пытались выделывать модные па под неизменное «Та-ра-ра-бумбия!»

Ранним утром, когда трава на лужке еще была шероховатой от росы, Лорина подружка, дочь бакалейщика, протирая пыль в гостиной, при виде открытых клавиш пианино роняла тряпку, опускалась на табурет, и из распахнутого окна слышался всем известный напев:

Что за прелесть, как я мила,Только что в свет выходить начала,Очаровательна и весела.Та-ра-ра-бумбия!Ах, красота моя расцветает.Папа уже расходы считает,Старые девы меня проклинают,А кавалеры обожествляют.Та-ра-ра-бумбия!

Потом ею овладевало безумие, и она начинала танцевать по комнате, при этом так стуча каблуками, что ее отец, честный торговец, подбегал к лестнице и торопливо окликал снизу дочь, напоминая, что гостиная располагается прямо над лавкой, куда в любой момент могут войти покупатели. Но даже он, справившись с раздражением и вернувшись к своим гроссбухам или весам, начинал вполголоса напевать сквозь зубы самомоднейший мотив.

В течение дня, лишь только хозяин отворачивался и в лавке на мгновение не оказывалось покупателей, молодые люди за прилавком подхватывали белые фартуки и отплясывали пародийный танец. Та-ра-ра-бумбия! Та-ра-ра-бумбия! Существовали ли в том мире такие вещи, как смерть, нужда, горе и невзгоды? Если да, то «Та-ра-ра-бумбия!» с присущим ей обаянием юности напрочь изгоняла их из мыслей.

Казалось бы, глупые, беспечные слова этой песенки идеально ложились на мелодию, но их нередко «улучшали». Один такой вариант распевали молодые парни, бездельничавшие под каштаном на лужке:

У Лотти Коллинз нет панталон.Не одолжите свои ей, пардон?Она будет петь для стаи ворон«Та-ра-ра-бумбия»!

Но это пелось с намерением позлить девушку, случайно прошедшую мимо. И девушка, разумеется, злилась. К тому же была шокирована упоминанием на публике столь интимного предмета гардероба, мало задумываясь о том, что сей предмет под стать самой песенке.

В Кэндлфорд-Грине Лора вкушала радость жизни. Летом, казалось, неизменно светило солнце, а зима пролетала прежде, чем девочка успевала сделать хотя бы половину того, что откладывала на долгие холодные вечера. Она была юна, обзавелась новыми веселыми подружками, красивой одеждой, какой у нее никогда еще не бывало, и, лихо отплясывая под мелодию «Та-ра-ра-бумбии», постепенно взрослела.

Но в душе Лора по-прежнему ощущала какую-то неудовлетворенность. У нее были часы досуга. Каждое второе воскресенье, если мисс Лэйн имела возможность ее отпустить, что случалось не всегда, она тщательно одевалась и отправлялась в Кэндлфорд на чай к своим родственникам. Ее приветливо встречали, и она приятно коротала время с любимыми дядюшкой и тетушкой, даже несмотря на то, что кузины, ее ровесницы, уже не жили дома. В Кэндлфорд-Грине Лора наслаждалась деревенскими развлечениями и веселой, жизнерадостной компанией подруг, провела много счастливых часов в прекрасном, зеленом, уединенном саду мисс Лэйн. Но ни одна из этих радостей, казалось, не приносила ей полного удовлетворения. Она скучала, отчаянно скучала и даже тосковала по привольным просторам Ларк-Райза.

Кэндлфорд-Грин был небольшим селом, окруженным нивами, лугами и лесами. Вид на них открывался сразу за порогом дома. Но одного вида Лоре было мало; ей хотелось уйти одной далеко в поля, как в детстве, чтобы слушать пение птиц, журчание ручьев и шелест ветра в колосьях. Вдыхать запахи, прикасаться к теплой земле, цветам и травам, стоять там, где ее никто не мог видеть, и любоваться всем этим.

Девочка никогда и никому не рассказывала об этом своем страстном желании. Она стыдилась своего недовольства и внушала себе: «Нельзя иметь все сразу», но не могла побороть свою страстную тоску, пока внезапно не удовлетворила ее, причем способом, который показался ей совершенно восхитительным, хотя очень немногие из ее знакомых были склонны с этим согласиться.

IX

Письмоноша

Однажды холодным зимним утром, когда земля была покрыта снегом, а пруды льдом, Лора в перчатках и шарфе сортировала утреннюю почту, мечтая, чтобы Зилла поторопилась с чашкой чая, которую обычно приносила в это время. Висевшая над ее головой керосинка едва успела прогреть помещение, и единственный в штате почтальон, который сидел у боковой сортировочной стойки и разбирал письма, предназначенные для доставки, ненадолго прервался, чтобы ударить себя в грудь кулаками и воскликнуть, что будь он проклят, но в такие утра, как назло, есть письма для каждого дома, даже для тех, где их не получали целую вечность.

– Закон подлости, – проворчал он.

Две письмоноши, у которых было больше причин жаловаться, чем у почтальона, ведь он совершал обходы в основном по улицам, а они – по полям, спокойно работали за своей стойкой. Старшая, миссис Габбинс, подготовилась к ненастной погоде, повязав на голову красную вязаную шаль и надев вместо гетр отрезанные штанины мужских вельветовых брюк. Миссис Мэйси накинула старую, траченную молью меховую накидку, сильно отдававшую камфарой. Становилось все светлее, и окно превратилось в серый квадрат с налипшим в углах стекол снегом. С улицы доносился скрип телеги по насту. Лора завернула перчатки и потерла замерзшие кисти рук.

И тут скуку утренней рутины внезапно нарушил негромкий горестный возглас той почтальонши, что была помоложе. В руке у нее было вскрытое письмо, в котором, очевидно, содержались плохие новости, но в ответ на сочувственные расспросы миссис Мэйси сумела лишь выдавить: