В Кэндлфорд!

VIII

«Та-ра-ра-бумбия!»

Привыкнув к своему новому кэндлфорд-гринскому окружению, Лора стала счастливее или, по крайней мере, веселее, чем была с самого раннего детства. То ли с возрастом, то ли благодаря щедрому изобилию стола мисс Лэйн, то ли потому, что здешний воздух и быт ей подошли, худенькая Лорина фигурка наконец округлилась, румянец на щеках стал ярче, и девочка теперь ощущала такой прилив энергии и бодрости, что скорее танцевала, чем ходила по дому и саду, и ей казалось, что она никогда не устанет.

Возможно, одной из причин являлось освобождение от прежних семейных забот. Дома Лора была второй матерью для своих младших братьев и сестер и разделяла с Эммой многие обязанности. Теперь она была самой младшей обитательницей дома, хозяйка которого обращалась с ней как с ребенком. Мисс Лэйн порой даже баловала Лору, называла ее «моя крошка» и дарила ей прелестные безделушки, наперед зная, что они понравятся девочке. Старая служанка Зилла ее терпела, поскольку обнаружила, что теперь под рукой есть кто-то, кого всегда можно отправить за чем-нибудь наверх, «а то мои бедные ноги совсем не идут», снять с веревки белье и принести его в дом, если начался дождь, или послать в низенький тесный курятник за яйцами. Зилла по-прежнему иногда называла Лору «маленькая фря», пророчила ей всяческие беды, а однажды, будучи в чрезвычайно дурном настроении, заявила, что «наша хозяйка еще пожалеет о том дне, когда привела сюда эту безмозглую девицу», но лишь потому, что Лора случайно наследила на только что вымытых плитах пола. Часто служанка бывала довольно благодушной, и в целом их отношения можно охарактеризовать как состояние вооруженного нейтралитета.

Мэтью нейтралитета не придерживался. По его словам, если ему кто-то понравится – то уж понравится; а если нет – лучше тому человеку держаться от него подальше. Его симпатия к Лоре приняла форму добродушного подтрунивания. Он подсмеивался над ее нарядами и уличал девочку в том, что она по два раза в месяц переделывает свою парадно-выходную шляпку. Однажды Лора в очередной раз трудилась над нею, а Мэтью случайно застал ее за этим занятием на кухне и поинтересовался, что это она задумала. Девочка ответила, что пытается сделать тулью чуть ниже, и он предложил отнести шляпку в кузницу, положить на наковальню и стукнуть по ней кувалдой; эта шутка стала дежурной, Мэтью повторял ее всякий раз, когда Лора появлялась в какой-нибудь обновке. У него имелся большой запас подобных острот, которые он постоянно повторял с намерением повеселить девочку.

Мэтью был маленький сгорбленный старик с водянистыми голубыми глазами и рыжеватыми бакенбардами. По его виду никто не догадался бы, насколько это важная персона в глазах местных фермеров и землевладельцев. Он был не только кузнецом, но и коновалом, и, как утверждали, таким могла похвастаться не каждая местность. В самом деле, казалось, что к лошадям Мэтью относится лучше, чем к людям; он понимал и умел лечить их от многих недугов, так что кэндлфорд-гринские владельцы лошадей редко посылали за ветеринаром.

В так называемом шкафчике Мэтью, висевшем высоко на стене кухни, хранились снадобья, которые он применял. Когда кузнец открывал дверцы, за ними можно было увидеть сосуды всех форм и размеров: большие флаконы с мазями, закупоренные пробками стеклянные пузырьки с порошками и кристалликами, а также несколько синих бутылочек с ядом, на одной из которых, объемом не меньше пинты, имелся ярлычок с надписью: «Лауданум». Мэтью подносил эту бутылку к свету, слегка встряхивал ее и говорил:

– Бокал этого зелья не повредил бы некоторым моим знакомым. Оно навсегда избавит их от мигреней, а заодно и от капризов – и всех окружающих тоже.

Это была еще одна из шуточек Мэтью. Врагов у него не было и, насколько известно, близких друзей среди ему подобных тоже. Вся его любовь без остатка была отдана животным, особенно тем, которых он вылечил от какой-нибудь болезни или травмы. Если случался тяжелый отел у коровы, отказывалась от корма свинья или предстояло распрощаться с дряхлым, немощным псом, посылали за Мэтью. У него был ручной дрозд, которого он нашел в поле со сломанным крылом и принес домой, чтобы вылечить. Ему в какой-то мере удалось выправить крыло, но птица по-прежнему могла только махать крыльями, но не летать, поэтому он купил для нее круглую плетеную клетку, которую повесил на стену на улице у задней двери. Ежедневно во время перерыва на обед Мэтью выпускал дрозда погулять, и тот скакал за хозяином по саду, точно мячик.

Молодые подмастерья, называвшие Лору «мисси», редко обращались к девочке на людях, но, встречаясь с ней наедине в саду, предлагали принести ей грушу, сливу или показать недавно распустившийся цветок, интересовались, видела ли она новых котят старушки Тибби в дровяном сарае, и при этом отчаянно краснели, что приводило в восторг Лору, которая любила бесшумно подкрадываться к ним в своих новых туфлях на резиновой подошве.

Эта легкая обувь, в которой Лора скакала и прыгала, тогда как ей следовало чинно ходить, представляла собой тонкие туфли с потрепанного вида серовато-черным матерчатым верхом, ныне известные под названием «кеды». Незадолго до описываемого времени такая обувь приобрела популярность у женщин и детей из состоятельных семей, которые носили ее на морских курортах. Теперь же «мягкие туфли» появились и в сельской местности, летом в них щеголяли и мужчины, и женщины, и девочки, и мальчики. Вскоре было сочтено, что они не годятся для сырой погоды и неровных проселков, и их вытеснили новые модели из оленьей кожи или парусины для игры в теннис и крокет, но одно-два лета «мягкие туфли» были писком моды, и молодежь, приученная к жесткой, тяжелой кожаной обуви, блаженствовала.

Мисс Лэйн до сих пор придерживалась старого деревенского обычая, бытовавшего у женщин среднего класса, – одна большая стирка раз в полтора месяца. В ее юности считалось, что стирка раз в неделю или через неделю – свидетельство бедности. Чем зажиточнее была семья, тем больше смен белья имелось у ее членов и тем реже его стирали. Вот почему наши бабушки считали предметы нижнего белья дюжинами. А нижнее белье, которое тогда носили, в тазу между делом не простирнешь. Его надо было кипятить, подсинивать и долго отглаживать. Возможно, прачечные уже существовали, хотя Лора никогда не слыхала ни об одной прачечной в окрестностях. Несколько обитательниц бедных коттеджей подрабатывали стиркой, но в основном женщины стирали белье сами, у себя дома.

К мисс Лэйн на большую двухдневную стирку приглашали профессиональную прачку, которая прибывала в понедельник в шесть часов утра в чистом фартуке и капоре, с висевшей на руке большой открытой корзиной, в которой лежали второй, дерюжный, фартук и пара паттенов. Уборщицы тоже брали с собой такие корзины – «на всякий случай», как они говорили, то есть в надежде, что хозяева что-нибудь им отдадут. Чаще всего их надежда оправдывалась.

На всем протяжении двухдневной стирки из окна и двери небольшой отдельно стоящей прачечной большими клубами вырывался пар и распространялся запах мыльной пены, задний двор затапливали сточные воды, стекавшие по желобу в канаву, старая прачка сновала туда-сюда, громыхая паттенами, или, стоя у деревянного корыта, терла, полоскала, отжимала и синила белье, а Зилла, красная, как индюшачья бородка, и чертовски злая, надзирала за работой и была на подхвате. Лора мыла на кухне посуду и накрывала на стол. Если мисс Лэйн чего-нибудь хотелось, она должна была приготовить это самостоятельно, но, как правило, в эти дни питались холодными блюдами. Обычно подавали окорок (или пол-окорока), который отваривали накануне стирки.

Вскоре на веревке, протянутой через весь сад, уже развевались на ветру простыни, наволочки и полотенца, тогда как более интимные предметы гардероба мисс Лэйн скромно сушились на веревке у курятника, «где не увидят мужчины». Если погода была хорошая, все шло своим чередом. Если же нет – то в точности наоборот. Про человека неприятной внешности в деревне говорили: «Пригож как ненастье в день стирки», но в наши дни это ироничное выражение совершенно утратило смысл.

Вечером второго дня стирки прачка отбывала, унося в кармане три шиллинга (свое жалованье за два дня), а в корзинке – все, чем ей удалось разжиться. Остаток недели семья проводила за складыванием, спрыскиванием, катаньем, глаженьем и проветриванием одежды. Единственной радостью во всей этой постирочной вакханалии являлось зрелище стопок белоснежного, выглаженного, проветренного, заштопанного и переложенного мешочками с сухой лавандой белья на полках бельевого шкафа, а также осознание того, что до следующей кутерьмы еще целых шесть недель.

Скромного Лориного запаса из трех «исподних» вещиц на такой долгий промежуток, разумеется, не хватало; поэтому перед ее отъездом в Кэндлфорд-Грин было решено, что она будет каждую неделю отправлять свое белье к матери. Вещи, отосланные в Ларк-Райз, мама возвращала через неделю, так что каждую субботу Лора получала из дома посылку. Посылке этой приходилось добираться на перекладных, двумя телегами, но по прибытии от нее, казалось, еще пахло родным домом.

Открытие посылки было для Лоры главным удовольствием недели. Она небрежно вываливала чистую, тщательно отглаженную и сложенную одежду на кровать и хватала маленькую коробочку или сверток, в которых всегда обнаруживала несколько кексов, испеченных для нее мамой, одну-две домашние колбаски, крошечную баночку с джемом или желе или цветы из домашнего сада. Без гостинца никогда не обходилось.

Но прежде, чем поставить цветы в воду или попробовать лакомство, Лора обязательно прочитывала мамино письмо. Написанное изящным, заостренным почерком, который у маленькой Эммы выработала одна девяностолетняя леди, послание обычно начиналось со слов «Дорогая Лора!» Только в особых случаях мама, чуждая всякой наигранности, писала: «Родная моя». Далее следовала обязательная формула: «Надеюсь, что ты по-прежнему здорова и счастлива, как и все мы. И что тебе понравятся те маленькие гостинцы, которые я вложила в посылку. Знаю, что там, где ты живешь, много всяческих лакомств и получше, но, может быть, тебе захочется отведать вкусностей (или вдохнуть аромат цветов) из отчего дома».

Затем помещался отчет о семейных и соседских новостях, которые Эмма пересказывала простым, безыскусным языком, но с толикой остроумия и иногда язвительности, которые придавали ее речи колоритность. Она всегда исписывала четыре-пять страниц и часто заканчивала свои послания словами: «Мое перо опять увлеклось», но Лоре вечно было мало. Она хранила письма матери в течение многих лет и впоследствии жалела, что в конце концов не уберегла их. Они заслуживали того, чтобы их прочел еще кто-то кроме маленькой девочки.