– Это не оправдание. Ты хоть на пару минут звони, чтоб я знала, что ты жива и здорова. В этом твоем большом городе что угодно может случиться.
– Ох, мам, у меня все в порядке.
– А как моя внучка? Она, наверное, уже танцует у тебя в животе, – пропела мать, и Элинор прямо представила ее круглые щеки и глубокие складки, появлявшиеся у матери на лбу, когда она улыбалась.
– Дождаться не могу, когда возьму на руки свою первую внучку. – В телефоне потрескивало – разговор был междугородний, и такое случалось часто. – Наверняка родится… – опять потрескивание – …чно как ты.
– Почему?
– Ой, в нашей семье все малыши на нас похожи. У нас сильные гены, а в моей семье еще у всех волосы толстые как веревка. У тебя‐то помягче, это все гены твоего папы, – фыркнула она сквозь треск. – Знаешь, он надеется на мальчика. Но я уверена, что будет девочка. Она мне снилась, с маленьким носиком-пуговкой.
Элинор натянула на колени вязаное покрывало и сглотнула. Может, маме снился тот самый ребенок, которого она потеряла? Она вздрогнула.
Слава богу, маме для продолжения беседы не требовалось никаких особых реплик, кроме «угу» и «ну надо же». В телефоне продолжало потрескивать, но Лоррейн болтала дальше. О том, что именно купила для ребенка в магазине «Все по пять и десять центов» и как у них в церкви каждое воскресенье и среду все молились за то, чтобы Элинор спокойно родила.
– Я знаю, что у тебя было два фальстарта, милая, но не позволяй этому тебя пугать. На третий раз непременно получится, слышишь?
Голос Лоррейн был полон такой надежды, что Элинор еще раз подумала – правильно она не стала рассказывать маме правду. Так ей только лучше будет.
– Надеюсь, Бог тебя услышит, мама. Я знаю, у тебя с ним прямая связь, и канал надежный.
– И не сомневайся!
Они попрощались, Элинор сложила покрывало, повесила на спинку стула и устало поднялась наверх. Было уже поздно, одиннадцатый час. Она и не помнила, когда последний раз ложилась спать вместе с Уильямом.
Он работал внеурочно, а иногда даже ночевал в больнице, чтоб быстрее окончить ординатуру – хотел развязаться с этим до рождения ребенка. Во всяком случае, так он ей сказал.
Ну хватит, велела себе Элинор, взбивая подушки и забираясь в постель. Она ненавидела тот полный сомнения внутренний голос, который зазвучал у нее в голове с тех самых пор, как Уильям стал работать больше. Как она могла в нем сомневаться? Он женился на Элинор несмотря на ее недостатки, простил ее, когда узнал о ее нечестности, и работал по многу часов, чтобы стать доктором и обеспечить им хорошую жизнь. Ей нравилась работа в архиве, но за нее платили едва ли четверть того, что будет приносить в семью Уильям. И все‐таки она не могла не гадать – сколько ж у него работы, если он настолько задерживается? Элинор знала, что отчасти в такой паранойе виновата ее изоляция. Она скучала по жизни в университете. Элинор было одиноко, но в глубине души она знала, что так искупает свою вину. За бесплодие надо платить.
Роуз предупредила, что утром приведет плотника переделывать детскую.
– Это Берни, – сказала она вместо приветствия.
Берни, высокий мужчина с кожей темной, как швейцарский шоколад, был одет в синий комбинезон и белую футболку с длинными рукавами, закатанными до локтя.
– Здравствуйте, – сказала Элинор, положив руку на живот с накладками. Она приучилась надевать их каждое утро, когда одевалась, чтобы привыкнуть к идее ребенка, который скоро должен появиться.
– Доброе утро, мэм, – сказал он, но не стал встречаться с ней взглядом. В руке Берни держал металлический ящик с инструментами, а на поясе у него был тяжелый ремень.