Справа сидела мама. Она обнимала за плечи, дула на горячую голову.
Слева сидел тот, кто накормил его супрастином и промыл ранку.
И ведь о дурацком укусе говорили, о чем же еще!
– …медянки, это медянки…
– …не ядовитые, нет…
– …так странно… напугался…
– …медянки… медянки…
Лучше бы умереть. Тогда бы они поняли. Что поняли? Он закрыл глаза и сразу увидел красную змейку – треугольная голова, узкие глазки, высунутый дрожащий язык. Медянки, это медянки!
– Мама!
– Тшш… Пошли-ка спать.
Взгляд, брошенный на медно-красный круг. Ярость. Усталость от ярости. Усталость от всего и сама по себе. Ну и пусть говорят. Ну и пусть это Солнце уйдет навсегда. И пусть! Тяжелые веки наливались тьмой и становились прохладными. И он падал куда-то, а там были змейки, много змеек, и все тянули к нему треугольные головки. Медянки были все из меди, как роботы, они пришли его убить. А еще был друг, и он смеялся. А еще был
Он вздрагивал и во сне сжимал мамину руку. А мама никуда не уходила. Она прилегла рядом и что-то бормотала.
В окно смотрели равнодушные холодные звезды. Тихон курил во дворе. Змейки уснули под камнем. Лягушки зарылись в ил. Темно-синие деревья шелестели над крышей, и были они до неба.
6
Он сложил в рюкзак нож, две петарды и спички. Подумал и положил куски пластмассы от старых игрушек – такая пластмасса воняет, когда горит. В банку из-под драже насыпал удобрения для маминых орхидей – все-таки яды. Долго рылся в сарае, пока не нашел дедовы рукавицы.
– Ты куда? – спросила мама.
– Гулять.
– Я же блины напекла!
– Потом поем. Я скоро.
А по дороге все думал, какое у нее было лицо. Наверное, злое. Она же пекла, старалась. Пусть теперь сами жрут свои дебильные блины!