Раннер бросает на Анну мрачный взгляд.
«Ну у нее и выдержка», — говорит она у меня в голове.
Анна откашливается и придвигается еще ближе ко мне.
— Примерно через час Рею нужно уходить, — шепчет она.
— Ясно, поняла, — говорю я, ставя в машину последнюю тарелку и закрывая дверцу. — Я буду наверху, в своей комнате.
Мы едем в машине. Без музыки. Опускается ночь. На улицах полно собачников со своими подопечными. По узким дорожкам в парке катят велосипедисты.
— Как ты себя чувствуешь после всего, что было в клубе? Как твои запястья? — спрашивает Элла, переключая передачу.
Я медленно выдыхаю.
— Разозленной. Озадаченной. Полной дурой.
«Ты не виновата, — шепчет Онир, — ты ничего плохого не сделала».
«Ничего плохого? — хмыкают Паскуды. — Да она шлюха. Потаскуха».
«Не слушай их, — говорит Онир. — Они ошибаются».
Паскуды смотрят на меня, когда я обхватываю свое запястье. Я еще никогда не видела в их глазах столько злобы и дикости.
Элла жмет на газ.
— Постарайся забыть ту ночь, — советует она.
— Тебе легко говорить, — ощетиниваюсь я. — Ведь не тебя изнасиловали.
Мы въезжаем в Ист-Сайд. Некогда заброшенные дома отреставрированы и облагорожены. Пальмы в кадках, быстрые спорткары и величественные глицинии, заменившие росшие здесь раньше поникшие фуксии. Мы сворачиваем в сельскую тишину и паркуемся у тротуара, по которому бежит пацан в мешковатых джинсах. Он освистывает нас и показывает нам язык. Я отвечаю ему тем же. Он хохочет и исчезает в ночи, на его пальце висит упаковка «Бада» без одной банки.
«Мерзкий гаденыш», — бормочет Онир. И вздергивает подбородок.
Элла выключает двигатель. Я смотрю, как подергиваются шторы на напоминающих усталые глаза окнах знакомого викторианского здания.
«Дом для дрессировки, как мне тебе помочь?»