Упоминание об убийстве царя произвело болезненное впечатление на Алешу. До этого он слушал Lise, хоть и со страданием, но с какой-то снисходительной жалостью, а тут какая-то тревожная судорога исказила его лицо.
– Это не то… Это нельзя сравнивать, – пробормотал он как бы про себя, словно по первой и неожиданной даже для себя реакции, когда контроль над своими словами и действиями еще не успел включиться.
– Нет, то же, то же, то же. Царь – зло, и Лизка – зло. А злу един конец. Да, Алеша, не думай, что я дурочка и ничего не понимаю. Я тоже читала, читала многое. И многое видела и понимала. Зло нужно убивать злом. И нет ничего другого. И не надо себя мучить сказками о мучениях совести. Потому что и с собой следом тоже так… И себя тоже убить, потому что и ты сам тоже зло… Алеша! – внезапно воодушевилась она какой-то новой или, может, наоборот, старой и давно выношенной мыслью. – Возьми и меня с собой. Туда – на царя. Давай вместе умрем – а?..
Алеша в каком-то мучении уже ничего не отвечал, а только кусал губы с закипающим отчаянием в глазах.
– Возьми меня, Алешенька!.. – еще с более нежной, но уже тоже с какой-то отчаянно неуверенной в себе мольбою, – продолжила Lise. – Умрем вместе – а?.. За царя!..
Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
Р А К И Т И Н и о т е ц п а и с и й
I
новые признания
Дом Смурова стоял на нашей Большой улице недалеко от центра города и Соборной площади. Это было массивное каменное здание, на первом этаже которого располагалась аптека. Само здание по внешности было выстроено довольно странно, как-то вытянуто в глубину, но на самом деле – удобно и продуманно в плане функциональном, с многочисленными подсобными помещениями, кладовками, развесочными, «камерами хранения», в общем, всем необходимым для хорошо налаженного аптекарского дела. Его выстроил отец Смурова еще во времена сочетания государственной службы и собственных деловых проектов в этой сфере, что, впрочем, не столь уж редкое явление в нашей российской глубинке. Со своим отцом, Николаем Никаноровичем, у Петра Смурова были весьма непростые отношения. (Его матушка, которую по словам Смурова, отец «любил беззаветно», умерла во время поздних родов.) Тот был старым либералом – таких уже, казалось, баснословно далеких сороковых годов – и всегда гордился своим «настоящим либерализмом» и на современных либералов смотрел свысока и с самодовольным презрением. Но, как оказалось, все это до поры до времени. Он и сына воспитывал в «вольном духе», но никогда в самых своих «раскрепощенных» мечтах и мечтаниях не мог предположить, что его сын пойдет гораздо дальше его самого, своего либерального родителя. И когда он однажды в одной из подсобок обнаружил детали взрывного устройства и мешок с взрывательной динамитной смесью – это оказалось для него похлеще грома среди ясного неба. Состоялся разговор с сыном, во время которого трясущийся от ужаса отец «потребовал объяснений». Они последовали, результатом чего стал наступивший через пару дней, как позже скажет Герценштубе, «неапретодованный» (видимо, от немецкого «Tod» – «смерть) удар, после которого у Николая Никаноровича стали плохо слушаться правая рука и нога. Он вмиг откинул свои либеральные реверансы, и чуть ли не с плачем (да и собственно с плачем) стал по много раз на дню уговаривать сына прекратить свои «преступные поползновения». Реакцией отца Смуров был поражен не меньше последнего. Он сначала было уперся, но видя, как тот раскисает и «расползается» все больше и больше (а поначалу так грозился и донести на «непотребного сына»), согласился для вида «свернуться» и действительно стал очень осторожен, чтобы не потревожить и не волновать понапрасну все более и более хиреющего отца. Но того уже было невозможно успокоить. В Николае Никаноровиче как что-то сломалось – он больше не мог доверять сыну, мигом забыл о своих «настоящих» либеральных убеждениях, и на лице его застыла – кажется, уже навсегда – скорбно-кислая маска непреодолимого ужаса. Он и дома после всего произошедшего стал бояться находиться. А когда его разбил полупаралич, сразу же списался со своими родственницами-тетками, проживающими на Кавказских горячих водах, и в настоящее время находился там «на излечении». Все произошедшее каким-то странным образом отразилось на самом Смурове. Он не только не поколебался в своих революционных убеждениях, а словно даже еще более «ожесточился» в них. Он как-то сказал Алеше, что такой быстрый «слом» родного человека показал ему весь «дьявольский ужас» и одновременно «мерзкую гнилость» современного российского «режима».
Я мельком упомянул о том, что Алеша, встретившись в монастыре с Катериной Ивановной, получил от нее очень важные сведения. Настало время сказать об этом поподробнее. Оказывается, на утреннем поезде в город прибыла Варвара Николаевна Снегирева. Мы ее помним по первому нашему повествованию как старшую дочь несчастного штабс-капитана Снегирева, которая тринадцать лет назад была в Петербурге курсисткой и подолгу оставалась в Скотопригоньевске только для помощи своей несчастной семье. К настоящему времени она тоже входила в партию «Народная воля», в ее петербургскую головную организацию и по необходимости время от времени выполняла курьерские функции. Так вот, она привезла настоящий «приказ» местной пятерке на устранение Ракитина, как несомненного и достоверно установленного провокатора царской охранки, пытающегося втереться в доверие к революционерам. Приказ следовало привести в исполнение «при первой же возможности», любое промедление могло грозить срывом «дела», и под «делом» никому не нужно было пояснять, что имелось в виду – под угрозой находилось «дело устранения царя». Катерина Ивановна назначила встречу Ракитину – на вечер в доме у Смурова. Тот, кстати, сам уже несколько раз просил о подобной встрече Катерину Ивановну, так что вряд ли мог заподозрить что-либо. Дом Смурова представлял собой как бы «нейтральную территорию», на которой удобно было появиться и Катерине Ивановне, и Ракитину. Последний, кстати, был знаком со Смуровым лично, и Смуров на той же «судебно-костюмированной ажитации» и сообщил Ракитину о приглашении Катерины Ивановны. Именно в доме Смурова и должен был состояться «суд над Ракитиным»… Это по определению Красоткина, который так и не согласился на простую «ликвидацию» провокатора, более того, потребовав, чтобы дело его «ликвидации» было доверено именно ему.
После ажитации и обеда Ракитин пришел вместе со Смуровым в дом, когда уже начинало смеркаться. Смуров проводил его в комнатку, где Ракитина уже ждала Катерина Ивановна, а сам удалился «для внешнего наблюдения». Сама комнатка представляла собой одно из внутренних помещений аптекарского дома без каких-либо окон, стены же заставлены какими-то диковинными бамбуковыми ширмами, за которыми находились шкафы и двери в другие помещения. Впрочем, у одной из стен был и небольшой диванчик, а также по углам и пара стульев. Свет лился из подвешенной к потолку масляной лампы под пожелтевшим газетным абажуром. Катерина Ивановна сидела на диванчике в относительном сумраке, и только глаза ее напряженно поблескивали. Ее туалет мало изменился с того времени, как мы ее видели в доме у Грушеньки: такое же, а возможно и то же серое, полностью закрытое платье и волосы, собранные простым узлом на затылке. Она не поднялась и даже почти на пошевелилась, когда в комнату вошел Ракитин. (Дверь за ним прикрыл Смуров.)
Ракитин, войдя в комнату, остановился прямо под лампой, в свете которой его пышные черные бакенбарды приобрели желтовато-маслянистый оттенок.
– Здравствуйте, глубокоуважаемая Катерина Ивановна, – протянул он в полупоклоне, пристально приглядываясь и очевидно не решаясь подойти ближе.
– Господин Ракитин, давайте без реверансов к делу. Зачем вы хотели поговорить со мной? Зачем вы… О чем вы хотели мне… О чем вы хотели со мной поговорить?.. – Катерина Ивановна выстроила, наконец, вариант вопроса, ее устроивший, и сразу нахмурилась и застыла, как бы даже заледенела, ибо поняла, что волнуется и не может надежно это волнение скрыть. Ракитин же, напротив, как бы постепенно раскрепощался:
– Я, Катерина Ивановна, только что с костюмированной и, так сказать, судебной ажитации – слышали ли вы о сем либеральнейшем мероприятии? – заговорил он, прохаживаясь внутри круга света, обозначенного лампой и словно не решаясь еще выйти за его пределы. – Вот, дурачье так дурачье наше либеральное!.. Это они встречают царя так. Встречаем и дулю в кармане держим… Этот либерализм наш скотопригоньевский – поистине цирк, да и не только. Представьте, Катерина Ивановна, они всерьез себя считают вершителями судеб отечества, выразителями общественного – нет, как это? – народного мнения… Тут, я бы сказал, не просто глупость, тут – бери шире – экзистенциальная тупость, как бы это помягче выразиться. Подмена понятий-с. Когда слова вдруг кажутся самыми настоящими делами. Ей Богу-с, не шучу… Хе-хе. Все всем так и кажется. Ну, точно Репетиловы – «Шумим! Шумим!..» И верят, что от этого шума потрясаются основы, рушатся государства, падают короны царские… Кстати, короны эти потом пожираются со всеми возможными удовольствиями. Шумят, пляшут, стишки читают, разных Достоевских-Меликовых изображают, да и на пол грохаются – и такое, верите, было… Мне даже смешно стало, это вроде как у шаманов – натуральное изображение, так сказать… Дурачье, дурачье!..
– Раз дурачье, то, что вы там делали?.. И, говорят, даже принимали непосредственное участие…
Брови у Ракитина на секунду вздрогнули, и было, тронулись вверх, но он тут же преодолел мгновенное замешательство, хотя и какое-то время повертел шеей из стороны в сторону, словно она у него затекла.
– Я… Гм, как сказать?.. Это да…
ebooksa