И вдруг как бы искра пробежала по его слегка подсушенному лицу, и после этого что-то нагловатое и уже окончательно раскрепощающее промелькнулось в нем на мгновение. Он быстро шагнул из круга света, взял стоящий у стены стул и сел на него в двух шагах от Катерины Ивановны.
– Ах, умилительнейшая Катерина Ивановна! Разве кто отменял правила маскировки и конспирации? Разве мы не должны выглядеть так, как все? Это же все азы конспирации еще с Нечаева… Мы не должны выделяться и отличаться из общей массы. Мы должны быть для них своими…
– Мы?
– Да мы… Да мы, уми… (Он хотел, видимо, опять добавить эпитет «умилительнейшая», но на этот раз сдержался.) Да, Катерина Ивановна. Пора же, наконец, поговорить начистоту.
– Говорите, господин Ракитин… Я вас слушаю.
Правда, последняя фраза была сказана Катериной Ивановной совсем уж ледяным голосом. Она никак не могла справиться с «леденившим» ее напряжением. На какое-то время повисла томительная для обоих пауза.
– Ну, хватит, Катя – а?.. – с Ракитиным опять произошло какое-то внутреннее преображение. – Я же все знаю. Я же знаю, что ты давно уже в революционной организации. Что ты…
– Говорите мне на «вы»…, господин Ра… Ракитин, – Катерине Ивановне все-таки не удалось выдержать голос, и он дрогнул на фамилии Ракитина. Но после этого, как что-то укрепилось в ней и окончательно «отвердело».
– Хорошо, хорошо – говорю, – уже даже и грубо оборвал Ракитин. – Говорю, что знаю все. И что вы поставили себе хлопнуть царя, то есть устранить его. В общем, готовите революционную акцию, так сказать. Все знаю… И все хорошо! – тут пошла у Ракитина как бы новая волна воодушевления. – Все так и надо. Всех – поганой метлой и главное царя, из-за чей тухлой головы провоняла уже и вся Россия. Все хорошо… Все хорошо!.. Только почему вы меня сторонитесь – а? Почему? Скажи мне… Скажите мне!.. (Катерина Ивановна молчала.) Я – да!.. Я готов разделить все вместе с вами. И деньгами даже… Да!.. Я же знаю, как деньги нужны. Ведь нужны же – нужны! Скажи, что так!.. Все эти шашки динамитовые, глицерины… Знаю, сколько на это денег куча… А я могу – я могу… Возьмите меня. Я не хочу быть в стороне от этого… От этого светопреставления, от этого крушения, от этого выметания всякого гнилого дурачья. Чтобы клочки летели во все стороны!.. Да – я за! И я хочу быть с вами!.. Не хочу, чтобы паровоз истории пролетел мимо. Не хочу… Потом чтобы дети говорили, а ты где был, папочка, когда царя кровавой метлой вымели? Не хочу! Возьмите меня к себе!..
Катерина Ивановна молчала, но уже не от неуверенности и напрасного сковывающего напряжения. Сейчас Ракитин говорил то, что она и ожидала слышать, готовясь к предстоящей встрече. Она ждала, не скажет ли Ракитин чего-то его изобличающего и потому молчала. Тот ее молчание расценил по-своему:
– Презираете… Презираете… Вижу, что презираете… Почему меня все всегда презирали? И ведь это с детства еще. Меня и родители мои разнесчастные всегда презирали. Да – еще в детстве… Что я, мол, много ем и чавкаю. Но скажи… Но скажите, Катерина Ивановна, можно ли ребенка презирать за это? А?.. Ну и что, что чавкаю? Что тут?.. А уж насчет есть – а коли есть хочется, то и что делать? А? Кишкам-то не запретишь?.. А еще маменька говорила, что я нечистоплотный… Ха-ха!.. А кто меня приучить-то к чистоте-с должен-то был!?. Не она ли?.. Быдто не она. О, дурачье!.. Ненавижу!.. А потом, что у меня нет высших принципов. Это и ваш муженек распрекрасный говаривал – да-да! И не стеснялся. Что, мол, я бесчестен… А Алешка ухватился. Бесчестен. Бесчестен?.. Да – я такой!.. Но разве я виноват? Разве не среда меня – эта тупая среда окружающая – меня таким заела и заделала? Да и на что честь мне эта?..
– Не в этом дело, господин Ракитин, – словно даже заторопилась прекратить его излияния Катерина Ивановна (ей словно бы уже в невмоготу стало их слушать), – а дело в том, что есть верное подтверждение, что вы – провокатор… Что вы связаны или с полицией, или с охранкой.
Ракитин каким-то «пустым» взглядом взглянул на Катерину Ивановну, потом отвел его влево и какое-то время водил по сторонам, переводя с ширмы на ширму. И вдруг снова упер его в Катерину Ивановну, но уже с другим выражением; что-то мучительное и рвущееся наружу проступило в нем:
– А что мне было делать, Катя? Что мне было делать – сама посуди… Разве я не пытался пристать к… настоящим? К настоящим – благородным, честным, готовым умереть за правое дело, да-да – «за великое дело любви»… Но меня все стороной обходили, как пса шелудивого… Даже Алешка.., Алексей Федорович… Я.., он мне… Ну в общем. Тогда я и решил – а буду служить и нашим, и вашим. Буду служить всем – и никому… Понимаешь?.. Это я так решил – всех дурить. А служить по-настоящему только себе. Сколачивать капиталец. Капиталец – это главное. С деньгами зауважают. И презирать уже не будут-с. Но только сколотить – это главная задача. Понимаешь, Катя, я ведь как рассудил. Неизвестно, кто кого пожрет: революционеры ли царя, царь – революционеров… Это же все вилами по воде. Я, знаешь, в детстве в солдатиков любил играть. Наделаю их из палочек, натыкаю в две армии друг на друга, а потом давай крушить их камнями – и то за одних, а потом – за других… Так подгадывал, чтобы камней было одинаково с каждой стороны. И шпуляю их то по одним, то по другим, и везде честно – не понарошку, с душою – хоть за тех, хоть за других. И тоже не знаешь, кто победит, кто после камней устоит еще – с какой стороны… Вот и сейчас. Нет, я и с газетой, уже как редактором стал: тоже любил так – столкнуть лбами либералов и реакционеров. Они бьются, нападают друг на друга, статейки пишут одна острее другой, а я и того и другого за жабры взять могу… Главное – капиталец. Вот – настоящая опора, и она всегда вытянет. Всегда, Катя, всегда – кто бы ни победил, понимаешь? Капитальчик – он при любой власти, при любых покровителях, при любых идеологиях всегда пригодится и всегда будет на первом месте. Я с ним везде выживу, везде. Что – скажешь «бесчестно»? Скажешь – «подло»? Скажешь – «нет принципов»? «Ракитин бесчестен»?.. Эх, Катя-Катя, не в этом дело… Ведь это же моя месть всем… Всему миру, понимаешь? Вы меня заклеймили подлецом, определили в прирожденные холуи, чураетесь как прокаженного… Вы меня за человека, равного себе, не посчитали. Вы – великие, чистые и благородные… Да, не захотели мараться и якшаться с нечистым и подлым Ракитиным. А он взял и стал великим тоже. Тоже – раз и в дамки!.. Пока вы грызли друг друга, бомбочки метали, да гонялись друг за дружкой по ссылкам и Сибирям, Ракитин ваш, нечистый и бесчестный, успел капиталец сложить. Он вас, чистых и честных, благородных и гордых, сумел обставить и облапошить. К нему теперь идут все на поклон – и чиновники, и купчишки, и даже архирейчики с игуменчиками. Ибо у него – деньга!.. О, они уже не презирают – эти никогда и не презирали, потому что для них деньги всегда и были главное. Другое дело террористики, революционерчики… Этим – честь наперед, счастье народное, дело благородное, за которое душу вынуть не страшно. Этих сразу деньгами не возьмешь. Но вот, Катя, удивительнейшее дело-с!.. И революционеры – вот ведь главное! Да-да, Катя – и они уже ко мне на поклон бегут. Как же, как же – революция дело дорогостоящее, да и простую бомбочку соорудить тоже немалых денежек стоит. А где их взять? Да у тех – бывших презираемых и нечистых. У Ракитиных этих, подлых и бесчестных… То есть уже бывших подлых. Ибо забыли, как презирали раньше и в глаза презирать не стыдились. Забыли – я-вот, только не забыл. И ведь не презирают уже. Смешно, но не презирают. Знают, что могу отказать, могу дать, а могу и нет. На бомбочки и пистолетики… Понимаешь, уже у меня власть над ними. Не как они меня когда-то ногой под зад – мол, чтоб не портил рылом их благородства, и что только чистые и честные делают революцию. Нет – уже и не воняет былым. Теперь Ракитина зауважали. Теперь уже и я могу смотреть с презрением. Ибо у меня уже двести чистыми, а с акциями и облигациями под залог – так уже и к трехстам идет. Я тут и с монастыриком нашим дельце закружил. И цель моя уже вырисовываться стала. А цель моя, Катя – миллион. Да, миллион чистыми. И я добьюсь, Катя, поверь мне – я добьюсь… Я себе слово дал. Загрызу себя и других, а добьюсь…
Катерина Ивановна слушала все новые и новые признания Ракитина с нарастающим чувством отвращения. Страх, неуверенность и скованность уже ушли, на смену им пришло презрение, перерастающее в отвращение. Почти физическое, когда становится муторно и тошно. Она уже несколько раз хотела его остановить, но словно что-то ее удерживало, несмотря на то что слушать его становилось все тяжелее. И – дождалась!..
– Катя, а давай всех их и в задницу – а? И наших, и ваших?..
Ракитин вдруг соскочил со стула и со вторым шагом опустился перед Катериной Ивановной на колени. Он теперь снизу уперся в лицо ей своими глазами, и в них вновь проступило что-то новое, какая-то отчаянная надежда, от которой у Катерины Ивановны на время перехватило дух.
– Всех – и революционеров, и лягавых… Всех! Пускай катятся ко всем чертям – и белые и красные, и полосатые… Пусть грызут друг друга – туда им и дорога… Катя, у меня же миллион будет… И сейчас деньги. Есть… Я ради тебя ничего не пожалею. Ты только своего муженька, Ванечку, пса охранкинского, оставь… И уедем. Уедем – а?.. Куда захочешь уедем… А?..
Катерина Ивановна от такого напора непроизвольно подалась назад. Ракитин истолковал ее движение по-своему:
– Ну, хочешь – ладно, не оставляй… Не оставляй сразу. Давай… и так. Только дай мне знак. Я ведь ничего – я не ревнивый. Все пойму… Я ведь знаю Ивана, знаю… Он хоть и по Грушенькам разным бегает, а к себе вяжет намертво. Только – хочешь?.. Хочешь, правда, Катя, я сделаю, что не будет… Не будет его. Мне не сложно. Исчезнет, схлопнется, как комар – и никто носа не подточит. Тень быдто. Были и сплыли. Не сложно мне – были бы деньги. А деньги есть Катя, есть…