Братья Карамазовы. Продолжерсия

22
18
20
22
24
26
28
30

– Вот подлец!.. Красоткин, это уже просто невозможно. Пора заканчивать…

– Подождите, Катерина Ивановна, – тот слишком уж нервно ее перебил. – Мы договорились, что я буду вести это дело. Так что предоставьте… – и вновь адресовался Ракитину: – Но уж в моей объективности у вас, господин Ракитин, нет оснований сомневаться? Как полностью независимый и объективный человек я…

– А в твоей объективности – больше, чем даже в ихней, есть сомнения, – перебил Ракитин. Красоткин на этот раз совсем уж обескуражено замолчал, уставившись даже с какой-то обидой в лицо Ракитину. – Тебе как молодому и горячему покочевряжиться хочется, доказать своим старшим… своим учителёчкам, что я, мол, и сам с усам, что вот как могу красиво и по-революционному суды справедливые разгуливать… Покрасоваться хочется, даром что Красоткин, да и доказать, что молоко на губах уже давно обсохло…

Здесь пришла очередь вспылить Красоткину. Он побледнел так, что это было видно, несмотря на тень, в которой он стоял:

– Вы, вы!.. Вы – зарываетесь, Ракитин!.. Вы!.. В общем, так. Пора и правда заканчивать. Слушайте приговор. По обвинению в сотрудничестве с царской охранкой вы приговорены Исполнительным Комитетом партии «Народная воля» к высшей мере наказания – немедленному революционному уничтожению. Приговор должен быть приведен в исполнение немедленно. Подсудимый, вам предоставляется последнее слово…

Красоткин, кажется, и сам был доволен, что наконец довел «суд» до этой кульминационной точки. Он даже расстегнул после своих слов верхнюю пуговицу своего форменного путейского сюртука, как бы подтверждая, что официальная часть суда уже закончена. На какое-то время установилась тишина: все фигуры в комнате замерли в своих позах. Катерина Ивановна по-прежнему сидела на диване. Алеша был почти у ширмы дальше всех от Ракитина, справа от которого стоял Красоткин, а слева Муссялович, скрестивший руки у себя за спиной.

– Так-так, суд-то уже, оказывается, состоялся, – глухим голосом и на этот раз без какой-либо внутренней издевки, несмотря на весь внешний сарказм своих слов, снова заговорил Ракитин. – Без меня меня женили, называется… Ну да немудрено – что с этих взять, молодых да горячих… Им бы форсу побольше революционного, да перья боевые распушить поярче. А вот ты меня, Алешка, все-таки чуть удивляешь…

Ракитин снова неожиданно обратился к Алеше, и тот вновь непроизвольно выдал свою реакцию. Только на этот раз вздрогнул, хотя этого, кажется, никто не заметил, кроме Катерины Ивановны – она в этот момент единственная смотрела на Алешу.

– Удивляешь… Ты хоть Бога своего и похерил, но все-таки как-то уж слишком быстро крови захотелось попробовать. Я это еще тогда почувствовал, что что-то такое будет с тобою, когда мы… да после Грушеньки расставались. Что-то подобное почуял точно – будет… Это ты мне простить с тех пор не можешь, что ты вместо того, чтобы по завету твоего Зосимы идти братца спасать – к Грушеньке со мною отправился. А то как же… Устранить нужно свидетеля пятен на твоей моральной репутации. Оно и в самом деле – не пошел бы к Грушеньке, так и братца своего Митеньку мог спасти. Да уж наверняка так. А теперь неудобно. Оченно оно неудобно – надо устранять эти неудобства. Ну и что ж, если кровушки пролить. Это как у братца твоего: «раз Бога нет, то все позволено». И главное – кровушку-то проливать ближних своих… Быстро ты переучился из христианских исусиков в революционные палачи. Похерил, так сказать, все свое христианское наследство, да и Бога вместе с ним похерил. М-да… Вот когда пожалеешь, что Бога похерили, когда собственную шкуру делить начнут… Хотя, скажу тебе, друг мой Алексей Федорович, я Бога твоего еще раньше раскусил. Что он меня по своему образу и подобию-то и заделал… Да-да. По принципу: «ты – мне, я – тебе». Ну, сам посуди. На что ему все эти посты, молитвы, поклоны, свечи, вся дурь эта церковная и монастырская? Неужто, если он и впрямь так любит людей, не может им поблажать просто так – за ничто? Вот это и была бы настоящая любовь! Любовь без всяких условий и треб. А тут – нет, не так все. Божок-то у нас тоже нуждается в подношениях. Ты уж послужи ему, тогда и он тебе послужит. А за просто так – кукиш с маслом. Это ж и я так точно. Так вот и получается, старик, что Бог, ежели он есть, то он меня по своему образу и подобию соорудил. Соорудил, да еще и жить так научил – как глаза всем отвести в сторонку. Чтоб слова одни были, а дела другие. Он ведь и сам так делает. На словах – «подставь щеку», «отдай рубашку ближнему», а на деле – ну-ка пожалуйте в инквизицию али в застенки церковные, а ну-ка денюшку давай за то, се, третье, десятое… На дьячков, попов, монахов ли, опричников его возлюбленных. Да и к нему самому – просто обратиться, ни-ни. Давай-ка попостись сначала, давай-ка поговей, а ну – вперед, вычитай-ка правильце молитвенное, али еще и пару акафистиков, да канончиков. Это представь, если бы мать, к которой ребеночек ее обращается и просит: «мамка, дай поесть», говорила: «ан-нет, чадушко мое возлюбленное, ты сначала постой у меня на коленках, да попроси у меня хлебушка часочек-полтора неотступно, да еще стишок, али песенку хвалебную, про меня сочиненную прочитай – да несколько раз, вот тогда я и посмотрю, дать тебе поесть, али нет…» Что – быдто не так?.. Так-так… Но и я не дурак все же – учился кое чему. У него, это у Божка нашего, и у служителей его. Это, чтобы глаза отвести. Это как попы – поют, поют, а сами деньгу гребут. А дурачки думают, что поют – и это главное для них. Нет – главное деньга. И глаза, точнее, уши, нужно отвести, это чтобы дурачки-то их развесили. Да – и не об чем не думали, расслабились, так сказать. А они делишки-то свои и проворотят. Это чтобы народным мстителям управа оказалася. Урок преподать. Вот, как и я сейчас…

III

неожиданная развязка

И с этими словами произошло неожиданное. Ракитин вдруг, вскочив со стула, выхватил небольшой револьвер и направил его на Красоткина. Ему действительно долгим разглагольствованием удалось усыпить бдительность всех и главное – Муссяловича, который и предназначался, по-видимому, для этой важной роли – стража над Ракитиным – ибо стоял ближе всех к нему. Муссялович бросился на Ракитина, но чуть не успел – буквально долю секунды, сыграло роль то, что руки у него были за спиной – выстрел все-таки прозвучал… И уже после него Ракитин, буквально смятый нападением, обрушился вместе с Муссяловичем на пол. Но тот все-таки успел чуть помешать, ибо пуля, предназначенная, Красоткину, видимо, прямо в лицо, только чиркнула его по щеке и оставила сначала бледную линию разорванной кожи, затем мгновенно заполнившуюся и пролившуюся темной, почти черной в полумраке, кровью. Красоткин инстинктивно отпрянул назад, затем схватился на подбородок:

– Как Печорина!.. Как Печорина!.. – неестественно высоким голосом, почти визгом, выкрикнул он и засмеялся нервным смешком.

Но из глубины ширмы, из-за которой недавно вышли «мстители», вдруг раздался еще один крик, и оттуда из темноты выбежала еще одна фигура. Она продолжала кричать на бегу, и только увидев стоящего на ногах, а значит, живого, Красоткина, перестала кричать, но задержалась лишь на секунду. Ибо следом бросилась утирать и унимать текущую из задетой щеки Красоткина кровь. Это была Варвара Николаевна Снегирева, та самая прибывшая из Петербурга «связная», что и привезла смертный приговор Ракитину. Она мало изменилась с тех пор, как мы тринадцать лет назад видели ее мельком в доме своего отца, несчастного штабс-капитана. Такое же неброское ситцевое платьице, какого-то старомодного фасона, с манжетами на рукавах и сухонькое заостренное личико, искаженное к тому же маской ужаса, что придало ему неопределимо отталкивающее птичье выражение.

– Не беспокойтесь, Варвара Николаевна, не беспокойтесь… Пустяки все, – улыбаясь половиной лица, бормотал Красоткин, тем не менее не уклоняясь от рук Снегиревой, заботливо промокавшей платком его рану. – Вы лучше позаботьтесь о господине Ракитине…

Да, Ракитину досталось от Муссяловича изрядно поболе. Вообще, он сделал непростительную в его положении ошибку, направив свое оружие против Красоткина, а не против Муссяловича и теперь расплачивался по полной программе. Свалив его на пол и выбив из руки револьвер (он откатился к ногам Катерины Ивановны), Мусялович развернув Ракитина лицом к полу, сел на спину и, заломив ему одну руку назад, схватив другой рукой за волосы, теперь немилосердно бил лицом об пол. Да так, что закачалась лампа, под которой все это происходило, и из нее стали падать вниз капли масла. При этом еще и рычал что-то невразумительное на польском – слышны были только шипящие звуки – так что картина выглядела совсем уж по-зверски.

– Прекратите!.. Прекратите, Лиса! – вступился за Ракитина Алеша, сделав шаг вперед и выставив перед собой руку, словно заслоняясь от «зверской» картины, а заодно и забыв о правиле, по которому личное обращение по «псевам» не допускалось даже в среде революционеров, не говоря уже о наличии кого-либо из «внешних».

Но Муссялович остановился не сразу. Только, когда к нему подступил и освободившийся от опеки Варвары Николаевны, Красоткин. Тяжело дыша, и как-то отвратительно дергая налитыми кровью глазами, он до пояса оторвал Ракитина от пола, по-прежнему мертвой хваткой держа его заломленную руку. На Ракитина тоже теперь было трудно бестрепетно глядеть. Лицо его было разбито в нескольких местах. Кровь текла и из носа, и из губ, но – странное дело – по этим разбитым губам пыталось, превознемогая боль, змеиться какое-то подобие улыбки. Сфокусировавшись на Алеше – а это тоже было непросто, ибо и из одной разбитой брови тоже сочилась кровь и заливала глаз – он прохрипел:

– Гляди, гляди, Алешка… Как эт – оно… кровушку ближних проливать… Или уже и сподручно, коли ближний в предатели перешел? Только ты врешь… Это ты, ты, Алешка, меня предал… Да – не отопрешься. Ты! Ты.. Ты же побратим мой… Крестами менялись… Эх, да к чему теперь?.. Ты меня спасать должен, а ты убивать пришел.

Последняя фраза произвела на Алешу болезненное впечатление. Он вдруг шагнул ближе к Ракитину и, как-то резко побледнев, глядя тому в единственный не залитый кровью глаз, вдруг выдал: