– Ты зачем жену мою… опорочил?..
– Ах, вот оно что?.. Хе… Месть ревнивого мужа!?.. Да знаешь ли ты, что она меня уговаривала еще. И долго уговаривала. Не хочу, грит, девственницей оставаться. Алешка мой гуляет, а я чем хуже… Вы тогда, Алексей Федорович, по девочкам изволили, по босоножкам, так сказать, как папенька ваш ублюдочный выражался… Да только забыли, что у этих девочек матери еще были. Они Лизавете Андреевне вашей в ножки падали, унять вас просили…
Что-то мучительное показалось в глазах Алеши, но на этот раз он не сделал никакого движения, даже зрачки его, обычно подергивающиеся в минуты душевного напряжения, словно застыли. Ракитина же несло дальше: что-то прорвалось и в нем и теперь неудержимо изливалось наружу:
– А я думал, за папеньку ты меня укокошивать желаешь. Да – чтобы совесть свою заглушить заглушкой… Или за Митю – как изволите… Нет, ты зря о женушке своей заговорил – не собьешь тут… Знаю, ты еще с тогда, тринадцать лет назад уже заложил каменюку за пазушку. Это, мол, я тебя заболтал тогда – к Грушеньке привел, а не к Митеньке. А Митенька вместо тебя – и к папеньке полез… Знаю, знаю, что так на меня и думал… А и правильно думал… Хе-хе… Правильно. Это ж я тогда не просто тебя отвлек, а еще и калиточку-то в садик открыл. Да-да – это чтобы ты знал сейчас. Григорий сказал на суде, что калитка в сад была открыта, хотя он ее с вечера закрывал. Не сама же она открылась? Странно, что никому не пришло в голову… Да, Лексей Федорович, я ее и открыл… Думал, распалю Митю – подумает он, что это Грушенька пришла, да дверь не закрыла от спешки… И ринется тогда папеньку своего, и твоего, значит, укокашивать… И ведь так и вышло. Но кто ж знал, что в последний момент остановится. Ангелы ему слетели, за руку удержали… Это как Авраама от Исхака… Быдто то… Да чушь все – струсил братец твой просто, Митрий Федорович уважаемый. Струсил и все… А я ж что думал – убьет, да денег-то и не найдет. Не верил я, что деньги вот так просто под подушкой аль под тюфяком лежат – дудки. Не такой дурак ваш Федор Павлович был, хоть и ублюдок порядочный. Все я правильно рассчитал, деньги и впрямь не в тюфяке, а за иконой лежали. Я бы их там, аль в другом месте – и разыскал… Я ж, как ты от Грушеньки сбежал, сразу в сад и отправился, и калиточку-то открыл на приманку Митеньки… Думаю, укокошит громко, с криком, так я прибегу на крик – на помощь вроде, но так с задержечкой, чтобы уж все случилось. А там, глядишь, и тысчонки те три заберу в кутерьме, коль начнется. А если по-тихому все выйдет, так я и по-тихому зайду – так и лучше, больше времени на поиски и никто не мешает… Тут уж наверняка все выйдет… Деньги мне тогда оченно нужны были… Ибо только примеривался на путь свой стать. Капиталец нужен был первоначальный… Вон и четвертаками Грушенькиными не брезговал… А ты презирал, презирал… Чести, мол, нет у Ракитина… Бесчестный он… Да я бы тогда показал вам всем честным!.. Да, кто ж знал, что Смердяков вмешается, спутает все карты в раскладе. Тоже на деньги поподзарился. Конкурентом объявился… И неглупым-с явно. Тоже же ж ведь Карамазов. А и вправду – умнее всех вас оказался. Мой план и осуществил без всяких сентиментальностей. Тюк в темя – и «со святыми упокой» Федору Павловичу… Хе-хе, и ведь буквально-то «со святыми»…
В это время Муссялович за спиной Ракитина, все время держащий его руку в мертвом захвате, снова рассвирепел. Его жертва не просто подавала признаки жизни, но еще осмеливалась и на какие-то длинные и довольно наглые речи. Вновь зашипев, он так ломанул руку Ракитина, что тот буквально взвыл и сорвался с душераздирающий крик, дернувшись вперед головой и едва не теряя от боли сознание.
– Отпустите, отпустите его, Тадеуш! – это к нему уже подскочил Красоткин, и они вместе с Алешей после даже некоторой борьбы смогли оторвать, наконец, Муссяловича от Ракитина и увести в угол, где сидела Катерина Ивановна, уже подобравшая с пола револьвер. Постепенно приходящего в себя Ракитина затем снова посадили на стул, а взявшая на себя роль медсестры Варвара Николаевна не без внутренней борьбы, но обтерла-таки от крови лицо и ему. На какое-то время установилась непонятная пауза, словно бы никто не знал, что дальше делать, но делать надо было что-то, и от этого в воздухе повисло что-то тягучее и трудно переносимое. Но вот Красоткин шагнул за ширму, какое-то время пробыл там и, наконец, вышел оттуда с каким-то новым выражением в лице – решительным и в то же время вдохновенным. Рана на его щеке была заботливо и многократно залеплена Варварой Николаевной белым пластырем, отчего слегка выдавалась наружу и когда Красоткин вертел головой, задевала край воротника его путейского костюма. И тогда он слегка морщился от боли.
– Итак, господин Ракитин, наступил час решительный и бесповоротный. Приговор должен завершиться его исполнением.
Проговорив это, Красоткин стал прямо перед Ракитиным, приподняв голову и захватив правой рукой свою левую руку. Он, видимо, хотел придать своей позе что-то угрожающее. Ракитин только устало откинулся на спинку стула; что-то дрогнуло в его побитом лице, но на этот раз он промолчал.
– Но не думайте, господин Ракитин, что мы унизимся до простого и банального убийства. Революция не отрицает насилие, но каждый случай его применения должен вызываться крайней ситуативной необходимостью. Как в ситуации открытых террористических актов, которые призваны разбудить народные массы и парализовать страхом всех защитников царского режима. И такие случаи оправданы и даже необходимы. Но!.. (Красоткин поднял правую руку вверх.) Сейчас совсем не тот случай. Вы – отнюдь не важная правительственная птица, да и ситуация у нас не публичная. И поэтому мною, как лицом, назначенным нашей организацией ответственным за исполнение вашего устранения, принято не совсем обычное решение. Решение, которое призвано подчеркнуть чистоту революционного террора и товарищей, его проводящих. Приговор вам, господин Ракитин, окажется обоюдоострым, и в результате кому погибнуть решит воля случая, или, как хотите, воля рока или даже Божья воля, если вы еще верите в Бога, хотя, судя по вашим же словам, ваш бог – это скорее мамона… Итак, Ракитин. Сейчас сюда вынесут два стакана с вином, один из которых будет отравленным, а другой – нет. Вы выберете один из бокалов… Да-да, – Красоткин поспешил, увидев какое-то движение в лице Ракитина, – возьмете один из бокалов, другой из них возьму я… И мы с вами вместе и одновременно – подчеркиваю, одновременно!.. – выпьем каждый свой бокал. И в результате, как вы догадываетесь, один из нас умрет. И так исполнится высшая революционное правосудие по принципу равного возмездия… Это, чтобы вам было понятно: тот, кто забирает жизнь, должен же и сам быть готовым отдать ее. Если убиваешь – будь готов умереть и самому. Это новая концепция суда. Это самая настоящее революционное правосудие и революционная чистота, которая…
– А если я не хочу ничего пить, – перебил, хмуро глядя на Красоткина, и совсем не вдохновившись его словами о «чистоте правосудия» Ракитин. – И не буду…
– Тогда, господин Ракитин, вы будете убиты здесь же на месте и выстрелом в ухо…
Красоткин и сам поморщился от этого «выстрела в ухо» – слишком уж нелепо, явно преднамеренно и далеко не в гармонии с его предыдущими словами это прозвучало. Но он давно заготовил эту фразу и не смог от нее отказаться. Ракитин как бы продолжал что-то соображать:
– А если ты умрешь, со мной-то что будет?
Странно, но этот, казалось бы, вполне логичный вопрос поставил Красоткина в тупик. Он заморгал глазами и стал глубоко вдыхать в себя воздух. И действительно, разрабатывая свою «концепцию суда», он доводил ее только до точки смерти кого-то из них. Или умирал он, или умирал Ракитин – и на этом все заканчивалось. Он даже мысленно представлял смерть Ракитина и свою собственную смерть, как бы со стороны наблюдая за агонией, а вот все дальнейшие варианты как-то сами собой уходили из поля его представления.
– Э-э-э… Я предоставляю вашу дальнейшую судьбу на усмотрение моих товарищей, – наконец выдал Красоткин, видимо, первое, что пришло ему в голову.
– Хе-хе-хе, – затрясся в глухом, почти беззвучном смехе Ракитин. – Это ты хорошо придумал, да твои же…. как их?.. революционные товарищи меня потом с большой и превеликою охотою порежут на кусочки, со своей же превеликой досады мстя мне за твою же собственную глупость…
Однако после этих слов вплотную к Ракитину из темноты шагнул Муссялович и действительно приставил свой револьвер (а он был побольше, чем у Ракитина) прямо к уху своей жертвы. Он, видимо, понимал все слова Красоткина буквально.
– Как видите, господин Ракитин, в данном варианте у вас нет выбора, – выдал Красоткин и чувством явного облегчения и благодарности за понятливость Муссяловича. И следом, переходя на неестественно высокий тон, выкрикнул:
– Смуров, несите бокалы!..
Здесь – пару слов об Алеше. Как только Красоткин заговорил о бокалах с вином, о своей «концепции суда», он стал оживать, вышел из состояния «напряженной отрешенности», в которой пребывал после откровений Ракитина, и вскоре зашел за ширму. За ней находилась небольшая проходная комнатенка, типа подсобки со стеллажами и какими-то узкими, но продолговатыми в высоту шкафами. Смуров уже стоял с подносом с двумя бокалами. За ним, кусая себе от напряжения пальцы и не замечая этого, стояла Варвара Николаевна.
ebooksa