– Смуров, вы запомнили, какой бокал отравленный – правый или левый?
Тот как-то неопределенно кивнул, но ничего не ответил, напряженно взглянув на стоящие на подносе высокие бокальчики из синего стекла. Они были больше половины наполнены вином. Странно, но то, что Смуров ничего не ответил на вопрос, удовлетворило Алешу. Дорого бы он дал потом, чтобы вернуть эту минуту вспять, но сейчас лишь торопливо добавил:
– Если Красоткин возьмется за него – выбейте у него из рук. Приказываю вам, как руководитель пятерки.
Тот опять только кивнув головой, скосив глаза на один из бокалов, потом переведя их на другой. И одновременно облегченно и благодарно вздыхая, как бы освобождаясь от неимоверного напряжения. Потом шагнул вперед и вышел из-за ширм в комнату. Вслед за ним вышел и Алеша. Варвара Николаевна, хоть и подалась за всеми вперед, но осталась за полотняным покровом, закрывавшим вход в комнату. За нею от трехногого подсвечника с уже оплывшими свечами колебался неровный свет.
– Вот, Ракитин, – Красоткин, сам не замечая этого, освободился от добавления «господин», – это наши орудия возмездия – подчеркиваю, обоюдоострые… Как пистолеты на дуэли, если один из них только заряжен… Вот – два бокала. Благодарю, Смуров… Один, как вы догадываетесь, смертельно отравлен. Я предоставляю вам право выбора.
Ракитин, перед которым остановился Смуров с подносом и бокалами, ничего не говорил, хмуро выглядывая из глубины израненных глазных впадин. Затем зачем-то оглянулся на ширму, и снова уперся взглядом в поднос и следом в Красоткина.
– Ну, же, Ракитин. Смелее… Будьте мужественны, достойно примите смерть, если она вам суждена… Я даю вам право выбора бокала…
– А я предоставляю это право тебе, – вдруг выдал Ракитин, искривившись лицом, но в его глазах при этом отразилась какая-то умственная деятельность. Он словно что-то лихорадочно соображал.
– Мне?.. – снова удивился Красоткин. – Я… Ну, хорошо. Я, пожалуй, выбираю… вот этот – правый… – он уже было потянулся к одному из бокалов. – Нет, хотите, этот… Вот так…
И Красоткин, взяв один из бокалов, зачем поднял его вверх, к лампе, как бы проверяя на свет.
– А я тоже его выбираю, – глухо, но четко сказал Ракитин. «Если они там, за ширмами договорились, то он должен был взять безопасный… А если я бы его взял?.. У них еще что-то там, возможно, придумано».
– Да?.. – Ракитин не переставал удивлять Красоткина. – Хорошо, Ракитин, возьмите – этот.
И Красоткин протянул Ракитину уже взятый им бокал. Тот, немного поколебавшись, взял его двумя пальцами и, поднеся к себе, осторожно взглянул внутрь, словно бы взглядом пытаясь определить, отравлен он или нет. При этом даже ноздри, на одной из которых застыла бардовая капелька крови, затрепетали, – это непроизвольно к процессу определения подключилось и обоняние.
– Учтите, Ракитин, пьем вместе – по определению… Давайте, на раз, два, три…, – проговорив это, Красоткин уверенно взял оставшийся на подносе бокал. – Помните, пути назад нет.
Он выразительно взглянул на Мусяловича, и тот снова поднес к уху Ракитина свой револьвер. А пустой поднос на руках Смурова слегка затрепетал. «Так, правый, взял правый, или левый? Нет правый, правый, отравленный. На нем еще щербина, да где же она? Ее не видно. Правый, точно правый? Все – правый?.. Правый… Но они же поменялись бокалами?.. Ну и что – право же и лево не поменялись… От перемены мест слагаемых… Лакаемых… От перемены мест лакаемых!.. О, Господи, что за чушь! Когда же это все кончится?.. Все! Выбивать ничего не нужно. Правый у Ракитина… Да пейте же быстрее!..» – это рой мыслей проносился в голове у Смурова. Он не просто попытался запомнить правый бокал, но еще и запомнил на нем едва видимую щербину. Правда, сейчас, в руках у уже взявших бокалы Красоткина и Ракитина, ее не было видно, и это снова начинало сбивать с толку…
– Итак, Ракитин, я считаю… Раз…. – начал отсчет Красоткин с лицом, полным какой-то всеобъемлющей вдохновенной торжественности. Он словно достиг своей главной и кульминационной точки жизни.
– Два…
– Что, Алешка, ты и после этого будешь призирать своего побратима? А чтоб… – вдруг вновь обратился Ракитин к Алеше, добавив страшно грязное ругательство, и не дожидаясь третьего счета Красоткина, разом в несколько судорожных глотков хлобыстнул из своего бокала, опорожнив его до дна.
У Красоткина на лице снова изобразилось удивление, даже смешанное с какой-то горечью, что опять что-то идет не совсем по плану. Но в следующую секунду он уже захлебывался своим бокалом, спеша за Ракитиным и уставив в него выпученные глаза. Все замерли. Казалась, пауза длится бесконечное время, но на самом деле прошло не больше двух-трех секунд, когда всех поразил звон разбившегося бокала, резко хлестанувший своей немилосердной сухостью и хрустящей россыпью разлетающихся осколков. Один из них долетел до сидевшей дальше всех от этой сцены Катерины Ивановны и замер перед ней почти на месте выбитого ранее револьвера Ракитина. Она даже успела подумать об этом и следующую секунду увидела, как стоящий к ней вполоборота Красоткин, начинает заваливаться назад. Бокал выпал именно из его руки, так и не успевшей опуститься полностью, и он упал назад, ударившись затылком о стену, и никто не успел поддержать его в этом стремительном падении. И вслед за звуком падения вновь из-за ширмы раздался пронзительный крик, откуда следом вырвалась Варвара Николаевна. Она первой бросилась к упавшему Красоткину и обхватив ему голову руками, приподняла ее вверх. На Красоткина было страшно взглянуть. У него так и остались выпученными глаза, в которых стремительно расширились зрачки, а тело стали бить мелкие и все более отрывистые судорги. Кроме того рот, точнее губы его делали какие-то скалящиеся движения, словно бы он пытался раскрыть рот, но только раз за разом обнажали плотно сжатые зубы, между которыми оказался зажат прикушенный язык. Жуткую картину довершал еще и полуотвалившийся пластырь на его щеке. Все сгрудились над Красоткиным, пытаясь что-то сделать, но ничего толком не делая. Подбежала даже все это время сидевшая на диване Катерина Ивановна. Смуров, отбросив поднос, и опустившись на колени, бормотал что-то невразумительное. Алеша зачем-то пытался выправить постоянно дергающиеся в конвульсиях ноги. Варвара Николаевна продолжала кричать, все так же держа Красоткина за голову. В какой-то момент она громко выкрикнула: «Да сделайте же что-нибудь?» И тут же чья-то тень метнулась за ширму, но Смуров только пробормотал на это: «Цианид, господа, цианид…», убивая этим как бы любую надежду к спасению Красоткина. Он действительно всыпал в бокал не просто смертельную, а и мгновенного действия дозу. А потом вдруг добавил: «Это же ведь правый, господа… Правый…» Ему только сейчас стала понятной его чудовищная ошибка. Будучи левшой, он никогда не мог мгновенно определиться с «правым» и «левым». Зная за собой эту особенность, он заранее зафиксировал в своем сознании необходимый правый бокал, даже подстраховался щербинкой на нем. Но щербинка, после того, как бокалы были разобраны, оказалась ему не видна, а от чудовищного напряжения, которое он испытывал, сознание непроизвольно переключилось в привычные для левши координаты, и он этот момент просто пропустил. (Обсуждая накоротке с Красоткиным детали «суда», он предлагал для «верности» бокалы разной формы. Но этот вариант отверг сам Красоткин, заподозрив «нечестность», а в варианте с двумя одинаковыми бокалами Смурову пришлось полагаться только на свою память.) Теперь, опустившись на колени, он ощущал, что раздавлен обрушившимся на него чувством вины и только повторял: «Правый, господа, правый, господа…», сменив почему-то обращение «товарищи» на «господа».
Но самая поразительная перемена произошла с Муссяловичем. Как только Красоткин стал затихать и отходить, он словно принял эстафету от замолчавшей и перешедшей в тоскливый, бесслезный вой Варвары Николаевны. Он зарыдал так, что наверно мог бы разбудить и мертвого, если бы это хотя бы теоретически было возможным. Заливаясь слезами и извергаясь рыданиями, он качался на коленях и при этом локтями упирался, даже бил ими в грудь Красоткину, как бы своими ударами пытаясь пробудить его к жизни, при этом такое горе выражалось во всем его облике и особенно глазах, что стоящая напротив него на коленях Катерина Ивановна завыла в тон ему, непроизвольно синхронизируя свое «у-у-у-у» с очередными приливами рыданий Муссяловича. А тот рыдал так, как будто вместе с Красоткиным умер и он сам, или даже умерло что-то настолько существенное и дорогое, что было ему дороже самой жизни. Распространившееся под Красоткиным мокрое пятно и тяжелый запах (у него непроизвольно опорожнились мочевой пузырь и кишечник) только добавили трагизма в это всеобщее потрясение.
ebooksa